Стихотворения М. Ю. Лермонтова

Первая картина. Горец делает грубости монаху, зачем тот его спас от смерти: но это он делает для того, чтоб показать свое презрение к жизни, которое нынче в моде. А моды, посредством журналов, и в горах разносятся.

Я мало жил, и жил в плену[12]Таких две жизни за одну,Но только полную тревогЯ променял бы, если б мог.…………….Одна дума таилась в нем лет десятьОна, как червь во мне жилаИзгрызла душу и сожгла.Она мечты мои звалаОт келий душных и молитвВ тот чудный мир тревог и битв,Где в тучах прячутся скалы,Где люди вольны как орлы.

И дики как волки и медведи! Конечно, и волка сколько ни корми, все он в лес смотрит. Но не все то привлекательно и хорошо в человеке, что естественно в звере.

Меня могила не страшит:Там, говорят[13], страданье спитВ холодной, вечной тишине;Но с жизнью жаль расстаться мне.…………….Пускай, теперь прекрасный светТебе постыл ты слаб, ты седИ от желаний ты отвык.Что за нужда? ты жил, старик!Тебе есть в мире что забыть,Ты жил, – я также мог бы жить!

Ну, одним словом, наделал ему, за все попечения, тысячу грубостей, словно Печорин Макс. Макс-чу, и потом рассказал, что с ним случилось в три дня побега.

Картина вторая. Горец описывает красоты горной природы им виденной, которых монах, живший в монастыре, конечно до него не видал, и потому слушал с любопытством, и ни разу не перебил, хоть таким замечанием: – «да это, братец, нам уж ни почем! вот, в Петербурге, так пожалуй, это еще в диковину!» Нет монах выслушал 3½ страницы такого описания – прекрасного, об этом уж я говорил – и не поморщился: ну, славные стихи!

Картина третья: гроза.

Ты хочешь знать что делал яНа воле? – Жил!..……(Он убежал во время грозы)Скажи мне, что средь этих стенМогли бы дать вы мне в заменТой дружбы краткой, но живой,Меж бурным сердцем и грозой?..

Воля ваша, автор, тут ошибка против правды. Мальчик с 6 до 18 лет жил в монастыре; как бы он дик ни был – все таки человек ручнее всех животных: он выучился языку, слыша и слово истины, молился, худо ли, хорошо ли, да молился: всячески он стал гораздо и гораздо мягче дикарей своих родичей, и движения дикой натуры непременно умерялись значительною степенью рассудка и образованности. Положим что детство и родина мелькали перед ним, но уж не так свежо и живо; иное дело если б его взяли в плен, 18 лет – так. Но вы его изображаете точно таким же диким, т. е. «могучим», как бы он сейчас был уведен из родного аула. Вы и следов не показали в нем восьми или десятилетнего пребывания в монастыре в кругу людей кротких, смиренных. Добрый пример также прилипчив как и злой. Одним словом вы сделали ошибку во всю повесть.

Картина четвертая: «побег, опасности и молодечество в пути, и путевые сцены». С удовольствием выписываю одну из сцен, которую хоть бы и не горцу рассказать:

Кругом меня цвел Божий сад.Растений радужный нарядХранил следы небесных слез,И кудри виноградных лозВились, красуясь меж деревПрозрачной зеленью листов;И грозды полные на них,Серег подобье дорогих,Висели пышно, и поройК ним птиц летал пугливый рой,И снова я к земле припалИ снова вслушиваться сталК волшебным, странным голосамОни шептались по кустам,Как будто речь свою велиО тайнах неба и земли;И все природы голоса,Сливались тут; не раздавалсяВ торжественный хваленья часЛишь человека гордый глас.Все, что я чувствовал тогда,Те думы, – их уж нет следа;Но я б желал их рассказать,Чтоб жить, хоть мысленно опять.В то утро был небесный сводТак чист, что ангела полетПрилежный взор следить бы мог:Он так прозрачно был глубокТак полон ровной синевой!Я в нем глазами и душейТонул, пока полдневный знойМои мечты не разогнал,И жаждой я томиться стал.

Курсивных слов нет в лексиконе дикарей, если же он владел уже всеми этими тонкостями слова, то он не мог быть таким дикарем. Что-нибудь одно.

Картина пятая: удалое карабканье по крутизнам и обрывам гор.

Картина шестая: эротическая, встреча с Грузинкой молодой.

Картина седьмая: утомление, отдых, сон, тоска после пробуждения. Картина лунной ночи.

Картина осьмая. Заблудился в мрачном лесу. Напрасно взлезал на вершины дерев: конца леса – не видно: отчаяние и бешенство.

Тогда на землю я упалИ в исступлении рыдал,Игрыз сырую грудь земли,И слезы, слезы потеклиС нее горячею росойНо верь мне, помощи людскойЯ не желал…. Я был чужойДля них навек, как зверь степной.И если б хоть минутный крикМне изменил – клянусь старик,Я б вырвал слабый мой язык.

Воля ваша – противная картина. Да в начале сказано, что он в исступлении рыдал: рыдания всегда сопровождаются криком, а здесь за минутный крик хочет вырвать себе язык.

Картина девятая: борьба с барсом и победа над ним. Славно написана. Это верх молодечества.

Я ждал, схватив рогатый сук,Минуту битвы, сердце вдругЗажглося жаждою борьбыИ крови…. да, рука судьбыМеня вела иным путем….Но нынче я уверен в том,Что быть бы мог в краю отцовНе из последних удальцов.Я ждал. И вот в тени ночнойВрага почуял он, и войПротяжный, жалобный как стон,Раздался вдруг…. И начал онСердитой лапой рыть песок,Встал на дыбы, потом прилегИ первый бешеный скачокМне страшной смертию грозил…Но я его предупредил.Удар мой верен был и скор.Надежный сук мой, как топор,Широкий лоб его рассек….Он застонал как человек,И опрокинулся. Но вновь, –Хотя лила из раны кровьГустой, широкою волной, –Бой закипел, смертельный бой!Ко мне он кинулся на грудь;Но в горло я успел воткнутьИ там два раза повернутьМое оружье… Он завыл,Рванулся из последних сил,И мы, сплетясь как пара змей,Обнявшись крепче двух друзей,Упали разом и во мгле.Бой продолжался на земле.И я был страшен в этот мигКак барс пустынный зол и дик,Я пламенел, визжал, как он;Как будто сам я был рожденВ семействе барсов и волковПод свежим пологом лесов.Казалось, что слова людейЗабыл я, – и в груди моейРаздался тот ужасный крик,Как будто с детства мой языкК иному звуку не привык….Но враг мой стал изнемогать,Метаться, медленней дышать,Сдавил меня в последний раз….Зрачки его недвижных глазБлеснули грозно – и потомЗакрылись тихо вечным сномНо с торжествующим врагомОн встретил смерть лицом к лицу:Как в битве следует бойцу!

Гениальные ужасы! и все для чего? ответ в последних трех строках. Вы избрали «натурщиков» с такими крупными, резкими чертами; характеры их такие жилистые, мускулистые, что только пересчитай все подробности умненько и дело с концом! верьте мне, это самый легкий род скульптуры!

Далее, картины неудачных усилий выйти из лесу, постепенного изнеможения тела и возрастание «могучего» духа, наконец он увидел жилье – то был монастырь, из которого он убежал. Досада, отчаяние, истома, все в картинах. Предпоследняя картина – предсмертные грезы чудные где-то на дне реки, и золотая рыбка нашептывает ему песню. Наконец он обмер.

Пересказав все это с таким напряжением воображения и всего жизненного снаряда, он указал место, где похоронить его, и – умер.

И так это галерея скульптурных орнаментов молодечества, самого колоссального во всех родах. Все это прекрасно где либо в целом, где это нужно, где есть цель, причина, мысль. А тут какая мысль, – разве та, что грузинские старинные монастыри не делали людей лучшими? – Так вы и этого не показали. Вы хотели показать мастерство свое писать картины молодечества во всех родах Я, и мы отдаем вам справедливость – удивляемся! Но одно удивление – награда честолюбца, а не поэта: жертва ума, а не сердца; поэзия – по сердечной части.

Согласен, что стих, – то мастерство! О каждом стихе можно написать по странице комментарий, рассмотреть в микроскоп все его грани, жилки, отражения, игру; но дело вот в чем. Стихи – не ваша вина: вы родились с ними; для вас писать хорошие стихи – такая же заслуга, как для человека ходить на двух ногах, для птицы летать на двух крылах, – это Божий дар, Ему и благодаренье и слава, а вам тут – не за что. Ваше – выбор материала и употребление стиха. Вот почему критик останавливается не на стихе, а на выборе материала, на употреблении стиха. Припомните все ваши материалы – достойны ли они такого прекрасного стиха? Сделайте вы прекрасный выбор сюжета, не ограничиваясь одною сферой Я, сделайте вы прекрасное употребление стиха – какие бы чудные, мировые вещи могли бы вы создать! Род вами избранный – самый легкий: предоставьте его легким стихотворам, которые только и выезжают, что на крупных, колоссальных страстях, ужастях и дикостях. Их тупое зрение не способно уловлять мелкие черты добра, истины и красоты, рассыпанные внутри и вне вас, только не в Я. Род вами избранный – не новый; поверьте, он и не поэтический. Нынешние книжники и поэтоучители везде находят поэзию: на бойне быков, в битье собак фурманщиками, в драке пьяных мужиков, в разрушении, уничтожении, истреблении, истязании – это ложь, убедитесь! Здесь отрицание поэзии. Ежели тот богач, у кого 500 000 долгу и ни гроша в кармане, то, пожалуй, я соглашусь, что и в резне есть поэзия. Ежели есть вкусы, которым это нравится, то ведь есть и звериные, и дикие вкусы. Есть же вкусы, которым нравится сивуха и листовой тютюн за губой; но у добрых людей такие вкусы называются испорченными! И кто уже нацело испортил свой вкус, с тем и говорить нечего: он не поймет, не убедится, потому что в этих вещах убеждаются не умом, а вкусом. Но пока вкус еще не допорчен до конца – здравый ум может способствовать к его очищению и исправлению. Поставьте человека между зверем и ангелом, как оно и есть: чей вкус ему должно иметь? Согласитесь, от скотского вкуса ему надо мало-помалу переходить ко вкусу ангела. Это путь его образованности. А если так, то род, вами избранный, – ошибка. Я это же самое говорил вам по случаю «Героя нашего времени». «О‹течественные› з‹аписки›» написали в защиту вашу длинную статью, распространились в исчислении внешних красот рассказа, выражения – я то же самое сказал в двух словах: «Внешнее построение хорошо, слог хорош, содержание – романтическое по превосходству, т. е. ложное в основании»[14], потому что все принесено в жертву Я, олицетворенному Печориным, копией Онегина. Но дело в том, что после самых пышных защищений вашего героя «О‹течественные› з‹аписки›» в конце своей статьи повторили, другими только словами, все мои заключения. Они согласились, что вы славно представили мир Я, тоже доказывали, с присовокуплением, что это только одна сторона человеческой действительности, в которой, кроме темного мира Я, есть еще и светлый мир Божий; в него-то вы и не заглянули! В этом-то вся и ошибка! оглядитесь: этот светлый Божий мир в вас и около вас – как же можно миновать его? Ту же ошибку повторили вы и в стихотворениях своих.

Булгарин вступился своим манером за «Героя» и превознес вас паче всех веков и времен. Вы первые, конечно, улыбнулись. Если сообразить то, что говорил Булгарин о «Мещанине», что говорили Булгарину за «Мещанина», то уже можно было заранее отгадать, что он скажет о «Герое» после сказанного о нем в «Маяке». Несмотря на все это, само по себе не постороннее, я от души верю, что Булгарин пришел в восторг от «Героя», что он точно не спал за ним целую ночь, что он прочел его дважды залпом. Все это очень натурально: вы так красиво изобразили Я, это Я так всем нам любезно, это Я так мило водит всех нас за нос, что чуть не остерегись – при встрече с портретом, – наш оригинал увлечет нас в самые колоссальные восторги, в самые напыщенные восклицания. Впрочем, Булгарин не вошел ни в опровержение моих доводов, ни в разбор и доказательство красот «Героя». Он поступил гораздо «экономнее» – просто на целом печатном листе разлил свои восторги и восклицания, довольствуясь, в замену доказательств, своим авторитетом долголетнего романиста, рассказчика, критика, которому нечего и думать о возражениях.

Ко всему этому, Булгарин другой раз повторил[15], что он не разделяет мнений одного из редакторов «Маяка», Бурачка, насчет изящной словесности, философии и критики. «Об изящной словесности мы с Бурачком имеем совершенно противоположные „мнения“, как то можно было видеть из разборов романа „Герой нашего времени“, помещенных в „Северной пчеле“ и „Маяке“».

Булгарин и не догадывается, что этими немногими словами он ставит всю 20-летнюю литературную службу на одну карту, – и карта его убита. Не мнения предложил Бурачок, а логические доводы, не доводы предложил Булгарин, а мнения, основанные на сочувствии к тому, что «в его вкусе». Против доводов Бурачка Булгарин ни слова не сказал, и не скажет, помяните мое слово! Он очень хорошо знает, что Бурачок прав; но сознаться в этом не может; иначе надо ему сознаться, что его 20-летняя теория и практика романов – неверна. Вот он и спрятался под защиту вашего «Героя» в полной уверенности, что, как «Герой» понравился многим, и, может быть, лицам, имеющим вес в общественном мнении, то и думает себе: «Если теория словесности, философия и критика Бурачка приводит к тому, что „Герой“ дурен, а „Герой“ нравится, значит, „мнения“ Бурачка – вздор! а „наши“ мнения – истинны. Какого еще доказательства!»

Нет, не так, отец-командер: иное дело читатель, иное дело критик. Читатель думает лишь о себе, рад, если вещь доставляет ему удовольствие, завтра он ее бросит, забудет; критик думает обо всех, а пуще о законах искусства, и говорит: «Вы нравитесь, доставляете удовольствие – прекрасно, да зачем идете кривой дорогой. К этой же цели вы могли бы довести прямым путем». И вслед за этим доказывает, что «Герой» – огромный софизм, составленный из тысячи софизмов. Истина беспокоит, софизмы льстят и нравятся. Истинный художник – вечный раб Истины, а не лжи. Вкус общества состоит под влиянием тысячи вещей, и прямых и кривых; он переходчив! На него нельзя опираться. Истина же Господня пребывает вовеки! На нее-то и должно опираться. Вот только и всего.

В заключение, честный автор, согласитесь, корень всему – вдохновение; а вы же сами произнесли незабвенный приговор такого рода вдохновению:

Оно – тяжелый бред души твоей больной,Иль пленной мысли раздраженье.В нем признака Небес напрасно не ищи:– То кровь кипит, то сил избыток!………………Разлей отравленный напиток!

Булгарин будто и не слышит, что есть на свете вдохновение погибельного Я, кроме вдохновения божественного.

Скажите ж мне, о чем писать?К чему толпы неблагодарнойМне злость и ненависть навлечь,Чтоб бранью назвали коварнойМою пророческую речь?Чтоб тайный яд страницы знойнойСмутил ребенка сон покойныйИ сердце слабое увлекВ свой необузданный поток?О нет! преступною мечтоюНе ослепляя мысль мою,Такой тяжелою ценоюЯ вашей славы не куплю!

Посмотрите же, какую огромную славу купили вы! Сам Булгарин ратует за вас.

«Маяк» вам говорит одно, «О‹течественные› з‹аписки›» и «С‹еверная› п‹чела›» – другое: впереди вас с одной стороны бессмертие и благословение, с другой – минутное увлечение и забвение: выбирайте, пока время есть!

Сноски

1

Видите, всему злу причина эти журналисты. Вместо того чтоб от поэтов требовать изображения прекрасной действительности – истины, неразлучной с добром и красотой, они требуют от них сонных грез, мечт, да еще и называют эти призраки – божественными. Должно быть у них другой лексикон вещей и слов. Не послушался поэт? – журналисты не напечатают стихов, не дадут колоссальной репутации; а не напечатают – нечего будет собирать и издавать в свет.

2

Так и поэты обдумывают, а есть журналисты, которые утверждают, будто поэты пишутъ так – ясновидением? Целая поэма пригрезится им в поэтическом сне – вот они и напишут.

3

Это одно из редких мест где рифма заставила автора выразить темно свою мысль, которую у него можно понять и так и иначе.

4

И очень натурально! Мечты поэзии – призраки. Я может лишь мечтать о поэзии, а не вкушать и жить ею. Поэзия шевелит сердце, а не ум.

5

т. е. разочарованные.

6

Явный?

7

Помните, вы сейчас сказали: и вижу я себя ребенком; мы ждем от вас рассказа о делах и чувствах вашего детства.

8

См. «Маяк», часть IX, глава IV, стр. 35 и далее.

9

Мцыри – на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника».

10

См. Ч. IX. Гла. IV. стр. 35 и далее.

11

Разумеется с его доброй воли, и после предварительного поучения в вере.

12

Судя по дальнейшим его подвигам надо ему полагать, по меньшей мере, лет 18–16. Шести лет он взят в плен, стало быть, прожил в плену лет 10–12. В молодости, в такое долгое время, в монастыре, можно порядочно очеловечиться.

13

Т. е. современные учителя человечества говорят.

14

Т. IV, гл. IV, стр. 210, столб. 2.

15

«Сев‹ерная› п‹чела›». 1840. № 271.