Знак земли. Собрание стихотворений

Николай Алексеевич Тарусский

Знак земли

Издательство искренне благодарит Юрия Сергеевича Коржа и Алексея Геннадьевича Малофеева за поддержку настоящего издания

Рябиновые бусы

Посв. родителям

I Рябиновые бусы

Память («Запечалясь, в рябиновых бусах…»

A.M.

Запечалясь, в рябиновых бусахТы глядишься ко мне в тарантас.Не прогонит ямщик седоусыйЗычным голосом вдумчивый час.Ночь беззвездная, месяц несветлый —Скрип колес – неумолчно родной.Поворотов дорожные петлиПерепутаны каждой верстой.Шум березовый молчи не смоет,Лес в веснушках стоит золотых.Яснозвукая ночь надо мноюУронила проселочный стих.Воздух лунными вдруг хрусталямиЗаструился на плечи твои.Время прошлое стукнуло в память,Но обратно меня не зови!Мне рябиновых бус не касатьсяИ не трогать мне русых волос.Сердцу новые девушки снятсяИ слюбиться с другими пришлось.Эти девушки в бога не верят,Им серебряный крестик – запрет,И они не грустят о потеряхОтшумевших и канувших лет.До меня они многих ласкали;Разлюбили и – к новым ушли.Ты – осенняя! Ты – не такая!Ты и в детстве не смела шалить!Мне глаза твои снятся нечасто,Загрустившие в жизни глаза.Не от них ли ты стала несчастнойИ не смела веселого звать?Были круты печальные брови,О которых успел я забыть:За тобою мне девушек новыхПриходилось немало любить.Сколько лет я родного не встретил!В сердце старом – не прежний закал,Но тебе не родимый ли ветерО поездке моей рассказал?Ты, рябиновых бус не снимая,В тарантас загляделась ко мне.И от этого ночь молодаяНачинает звенеть в тишине.Ты от жизни устала, усталаИ не любишь ты жизни своей.Не томи же тоскою бывалойПо родимому близких полей!Эта грусть, о которой ты пела,Мне давно отшумела – давно.Ты по-старому верить хотелаИ не смела остаться со мной…Ночь беззвездная, месяц несветлый,Скрип колес неумолчно родной.Поворотов дорожные петлиПерепутаны каждой верстой.Ты напрасно печалишь мне думы,Я к тебе никогда не вернусь.В эту ночь за березовым шумомДогорай, как осенняя Русь!

«Ивняки сережками шептались…»

Ивняки сережками шептались,Ночь до неба выпрямила рост.Месяц плыл за темными плотамиЗолотой плавучей мглой волос.Был далек лохматый пламень ивам, —Без людей покинутый костер.Встала ночь, и – перекат бурливыйМчал реку в невидимый простор.В шум весла раскапалися искрыЗвездных брызг по высини воды.Смолкнул голос девичий и быстрыйЗа бугром росистым и седым.Май и ночь. Весна и водополье.То – тепло, то – зябко у весла.Чья весенняя чужая воляПо реке ночной меня несла?Чей костер зажжен за ивняками?И какая девушка в ночиПеснею своей, как огоньками,Ночь сжигала и теперь молчит?Не видал… и не увижу вовсе…Шум весла – и лодку понесло.Я притих и выгребать забросил,Положив у ног свое весло.Чернокудрой девушке ли, русой,В темь кудрей иль в золото косы —Звездные нанизывались бусыВперемежку с бусами росы?Молчь реки. А сердце не стихаетИ глаза глядят до ивняка…О Весне тоскую я стихамиНад тобою, майская река!

«Не звенят соловьиной весной…»

Не звенят соловьиной весной

Серебристые грустные зимы,

Но опять над опушкой лесной

Льется воздух березовым дымом.

Снег ли марта повеял теплом

И дыханьем листвы скороспелой…

Я смеюсь горячо и светло

Над сосной, по-декабрьскому белой.

Хмурь седую хохлатых ветвей

Скоро солнце закапает вдосталь,

И раскрасится золотом дней

Тишина голубого погоста.

Зорней песнею розовый час

Будет утренним вестником жизни,

И веселыми иглами в глаз

Цветотравы порывисто брызнут.

Так недаром за русской весной

Я гоняюсь душистою думой…

Этот воздух в снегах надо мной

Льется весенним березовым шумом.

«Вечер пал на плечи смуглых пашен…»

М.К.

Вечер пал на плечи смуглых пашенТишиной березовой весны.Стала жизнь невозвратимо нашей,И хотелось жить до седины.Ветер пел, тревожился осинникИ на луг просеялась роса.Сник закат за медленные сини,За глухие смутные леса.Час в любовь струился тишиною,Жизнью теплой налилась ладонь.С той весны ты сделалась женою,И с тобой мы через жизнь идем.Верим мы глазам и думам нашим,Радуемся жить до седины.Вечер пал на плечи смуглых пашенТишиной березовой весны.

Ночь («По-девичьи густыми волосами…»)

По-девичьи густыми волосамиУпавший месяц путал стрель реки,Касался дна стремглав за ивнякамиИ выплывал в засонье осоки.Зной соловьев кострами побережий,Острей воды, струился по ночам.Опять весна, такая же, как прежде,И ночь весны, что встретилась вчера.Мне ветер был знакомый не по разу.Он полуспал иль вскакивал в размет.Домчав небес в надоблачные лазы,Огнями звезд пестрил круговорот.В густую тень тепло вздыхали травы,Свевая дождь осыпавшихся звезд.Ночь напролет по-разному лукавитТо золотой, то черной мглою кос.От месяца душисто золотится;Затонет месяц – ночь опять черна.И пусть лицо опахивает птицейКрылатый сон, она не хочет сна.Полутаясь в затишьи соловьином,Она горит, как девушка весной.И с зимних дум оттаивает льдиныДевическою теплою косой.До губ моих касается, доверясь, —Так целовала в прошлогодний май…В ночном лесу зашевелились звери,Невидимые, словно тьма сама.Барсук ли, еж стремятся к водопою?Расщелкался ли в ивах соловей?Который раз целуется со мноюЖивая ночь, любовницы живей?Ночь – девушка, знакомая так долго,Изученная мною наизусть,Любимая!.. Зачем же втихомолкуС тобой пришла и защемила грусть?Не первый год как слушать я доволенШум задышавшей юной теплоты…Но вспомнилось… я старой думой болен,Доступной всем, как радость или стыд.Струится час журчанием певучимПод соловьиный голосистый гром.Я думами про смерть свою измучен,А смерть чужую чувствую ногой.Чужая смерть – сгнивающие пали,В которых нет зеленого огня.Они в черед и к сроку догорали,Чтоб этот гриб их ржавчину поднял.Закат и ночь. День в звуках до отказа.Звук умирает, никнет, что ни ночь.Но разве дням, не отдохнув ни разу,Звучать и петь без этой смерти смочь?И как вкусна малина на погосте,Которую садовник не ласкал…Умрет отец, истаскивая кости…Дом – сыновьям, а для него – доска.С плеч головы не отряхнуть заране.Есть польза и от мертвого орла.Всё мертвое для новой жизни встанет,И смерти нет, что жизни немила.По-новому, но для живого брызнетИ после смерти солнечная ясь.Всё числится в регистратуре жизни,И капельке бесследно не пропасть.И так, и этак. Новое за новым.Чтоб жить другим, кончается одно.Лен умирает для мотков суровых,А из мотков родится полотно.Перед зарею в безголосьи птичьемСтучит рыбак веслом невдалеке.Твой поцелуй росистый и девичийИ на губах, и на щеке.Ночь – девушка! Еще побудь над краем.Под пальцами твоя теплеет плоть.Никто… и тот, который умирает,К тебе любви не может побороть.

Утро («Русь осенней проселочной ряби!»)

Русь осенней проселочной ряби!Мне тебя не измерить верстой…Ржавь листвы загребает без грабельВетер утренний в чаще лесной.Бубенцами звенят по-родномуЗолотистые стаи осин.В молчаливую просинь, как в омут,Дождь рябиновых искр моросит.Деревенская песня соломы —По-старинному – грусти полна.Вот иду я проселком знакомымОтыскать, где укрылась весна.Путь далекий, и скучный, и длинный,Но на этом пути не засну.Не забыть мне, как май соловьиныйК моему проливался окну.Я еще молодой и плечистый,Чтобы в осени тлеть и сгорать, —Лишь осенние мертвые листьяЖгут безогненный пламень костра.Мне весна в этой осени скрыта,И весну я ищу на пути…В это утро, поселок забытый,Не грусти – не грусти – не грусти!Всё равно – так поверилось думам —Я с весной соловьиной вернусь,Пусть сентябрь остается угрюмым,Опечалив безлистую Русь.Тихозвукая песня соломыНад деревнею русской слышна.Вот иду я проселком знакомымОтыскать, где укрылась весна.

Есенин («Захрипела кабацкая Русь…»)

Захрипела кабацкая Русь.Поножовщина, матерный выклик.Ты повесился первым и – пусть!Мы печалиться шибко привыкли.Перегаром воняет кабакИ кабацкие пьяные думы.Засинел и заплавал табак,Затуманив кабацкие шумы.Будь, оттуда – шнурок и петля.– Туже! – туже затягивай горло!Жизнь – такая… такая земля. —А от водки дыхание сперло.Мат собачий кровавит глазаПроституткам, бандитам, поэтам.Не от спирта ли веришь слезам?Не от водки ли песня не спета?Дождь и ночь, не видать синевы.Над бульваром скучающий камень.Охмелел, не поднять головы.Голова тяжелеет стихами.Жалко, что ли, себя самого?..Проститутка гнусавит за пивом:– Как родная деревня живет– И родные волнуются нивы?К мужикам я поеду скорей!..Месяц тучи сгребает без грабель;И до дна засыпают ручейЛиствяные осенние ряби.Грусть ночная и… звездная темь.Каждый кустик доходит приветом.……………………………………….– Я, родная, приехал совсем:– Быть крестьянином,– А не поэтом.– Я теперь – не Сережа. Давно– Я – безбожник и пьяница даже.Ветер. Кляча. Седое гумно.Старина. Материнская пряжа.– Не стучи, о родимая, так!– Не буди, не ворочай котомкой!– Я устал, я устал, я устал.– Сердце высохло веткою ломкой.Мык теленка. Взблеяла овца.Березняк и пушистые ели…………………………………………– Пей! Ну, пей же!.. Не видно конца.Вот пришли гармонисты и сели.– Эй, играй! Эй, играй! Эй, играй!– В омут, что ли? Веревку да камень?– Я у водки рыданье украл– И за это болею стихами…– Эй, играй!.. Замолчи, негодяй!– Сифилитик, подлец и убийца!– Я бутылкой – на верный угад —– Расшибу озверелые лица!..… – Скука!.. Скука! Грустить, не грустить!..– Я – не Разин, Есенин – поэтик…– Прочь, трепло! Отпусти – отпусти!– Я не с ними. Я не из этих.– Финский нож для врагов припасен.– Эка штука! убить и забыться.– Гармонист… Гармонист без усов.– Ты, наверно, давнишний убийца!………………………………………………..Ночь… и вышел. Осенняя мгла.Моросит. У фонарного кругаКокаином делиться смоглаПроститутка с ночною подругой.Ветер. Шум телеграфных столбов.В закружившихся взорах – извозчик.Он скучает…– Эй, соня, готов?– Мчи коней, чтобы скрыться от ночи!……………………………………………День за днем выплетают года.Было – было, да всё отшумело.И затянут шнурок навсегда,Вдруг затянут… на горле умело.Спи, Распятый! Великая грустьНа твое опустилася имя.Ты ушел безвозвратно и – пусть! —Русь привыкла грустить над своими.Только боль, от которой погиб,Ты оставил в подарок другим.Твой подарок – твой жуткий зарок —Русь. Кабак и печаль…И шнурок…

II Стихи о Севере

Полярная поэма («В этих краях седых…»)

I

В этих краях седых,Как ледяная тьма,Ночь караулит льды,Дням приказав дремать.Не сосчитать часов,Чтобы увидеть день…В шуме полярных совКлонит рога олень.Волк, человек, песцы.Каждый другому – враг,Зверя во все концы: —На четырех ногах!..Зверю резец и клыкЗаострены ножом,А человек великСтрашным своим ружьем.Слаб человек в руках,Ног – не четыре, две;А в голубых снегахБегает быстро зверь.У человека нетВолчьих зубов во рту,Шерсти звериной нет,Хоть замерзает ртуть.Но перед зверем – пасВ силе и на бегу,Не погасил он глазНа голубом снегу.Ноги сменил емуБыстрый олений бег…Сани бороли тьмуИ бездорожный снег.В тундре, в железных льдах,Где тосковать – зиме, —Зверя в его следахОн проследить сумел…Зверю резец и клыкЗаострены ножом,А человек великСтрашным своим ружьем.Просто ружье на вид:Дуло, замок, приклад.Щелкнет и – загремитВыкинутый заряд.В тундровой тишинеЯрок ружейный гром.Зверю – оцепенеть,Не затаясь в сугроб.

II

Волку голодный часДелает зубы злей.Зоркий звериный глазВидит: идет олень.Он от пути устал,И человек в санях.Думает волк спростаГолод оленем унять.Снег, расскрипевшись, смолк,Сани ушли едва.Взвыл отощавший волк,Чтобы других позвать.

III

Ночь – в голубых снегах.Тундра. Грусть. Человек.Звезды в оленьих рогахПутаются средь ветвей.Не убыстряет мглаРовный олений шаг,Но по следам стремглавВолки к саням спешат.Заледенела ширь.Заледенела тьма.К смерти олень спешит,Насторожась впотьмах.Сани… Олень… ЗверейГолод острее жжет.Не разогнав саней,Взял человек ружье.Щелкнув курком, грозаВытолкнула заряд.Полузакрыв глаза,Первый упал назад.Взвыл и… упал совсем,Перепугав других,И затаились все,И человек затих.Трусости не одолеть.Как под свинцом ступать?Вдруг задрожал оленьИ в темноте пропал.

IV

Зверю – резец и клыкЗаострены ножом.А человек великСтрашным своим ружьем.Тундра, снега и льды.Жить – убивать и есть.В этих краях седых:Волк, человек, песец.Здесь, в голубых снегах, —Ночь, грусть, человек.Звезды в оленьих рогахПутаются средь ветвей.Пусть человек угрюм,Крепче камней и льда —От молчаливых думОн не привык рыдать.Нету воды у рек,Вымерла сплошь до дна…Северный человек!Северная страна!..…………………………….В этих краях седых,Как ледяная тьма,Ночь караулит льды,Дням приказав дремать.

Волки («Ветер. Мороз. Снеговая тоска…»)

Ветер. Мороз. Снеговая тоска.Месяц смерзается в лед,Волки выходят добычу искать,Лес исходив напролет.Север, в ночи обезлюдев, погас.Сон на сугробах застыл.Светится волчий дозорливый глазВ синюю зимнюю стынь.Волчья судьба и строга, и проста,Голод, морозы, снега.В очередь каждый ложится в кустах,Не устояв на ногах.Будет ослабший добычей другим,Если заметят, как лег.Каждый до смерти своей берегиСилу звериную ног!Острые морды, глаза – огоньки,Крепкие зубы в оскал.Волку нельзя рассказать без тоски,Как забирает тоска.В диких просторах, в сугробах и льдахВоет звериная сыть,Как научилась она голодать,Рыскать, бороться и выть.Есть в этом вое глубокая ночь,Месяц холодный и ширь.Север не в силах его превозмочьИли в снегах затушить.

III Карусель

Ярмарка («Колеса скрипят…»)

Колеса скрипят…Бороды – в ряд:Рыжая, сивая, черная с рыжей.Солнце, дивуясь, спускается ниже.Ругань – как деготь —Над пыльной дорогой.Льется, как деготь, густая-густая,В многобородых звучаньях растаяв.Матерных слов не считать – не сочтешь!..В русых усах вспоминается рожь.Шум оглобель,Лается хриплый заносчивый кобель;Черный картуз,Бравый ус,И к кумачу – да кумач, да опятьСитцевым пламенем вылит пылать.В гамы и грохи —Не ахать, не охать!Солнце звенит бубенцами сплеча,Ниже и нижеВ разлив кумачаПадает хворостом рыжим.Бабы плечом округляют платок.Кофты цветами сияют и жгутся.Каждому: ситцы, свистульки, рожок,Даже с разводами синими блюдца.Эй!Горячей!Веселей!Горячей!Крики цыган.Будет здесь всякий от сутолки пьян…Мык ошалевших от шума коров,Топот басистых шагов.В гамах и грохах —Не ахать, не охать!Льется костром кумачовым народ…Шибко раскрыв оглушительный рот, —Девкой губастой в зычном весельи —Ярмарка —Ярмарка гулко орет,Ветрокрутясь на шальной карусели:– Эй!– Веселей!– Горячей!– Веселей!Ярче рябин этот вихрь кумачей.Мчится без устали круг карусельный,Веют и юбки, и кофты метелью.Ярмарка – девка, цветистая плоть,Жар и солнце не прочь побороть.Дышит порывно, орет, всхохотав —Солнце садится на яркий рукав.Девка хохочетИз всей своей мочи —Икрами белыми брызжет в кругах.Ражая девка – совсем не карга —Семечки лущит, бросает, шуршит.Ражая девка, что мед для души:С этакой жить – не тужить!Вот через гулы и гамы телег —Солнечных песен самих веселей —Шибко раскрыв оглушительный рот,Ярмарка-девкаЗазывно орет:– На карусели моей покружись,– Лесобородая сельская жисть!– Эй, крепкозадая бабья дремынь!– Для карусели заботу покинь,– Расхохочись в полоротый замах,– Словно ты сделалась солнцем сама!Солнце ли кругом? баба кругла?А карусель понесла, понесла.Груди под кофтою бабьей дрожат.– Стали ребята за хохотом ржать.– Парни садятся на карусель,– Пусть кумачовая вихрит метель!– Кругом —– Друг за другом —– Вертокруть —– Не отдохнуть!– Бабьи платки,– Бабьи смешки.– Крики, визги,– Пестрые брызги.– Несись!– Кружись!– Мужицкая жисть!– Эй!– Веселей!– Горячей!– Веселей!………………………………………………………….Ярмарка – девка, горластая в зычном весельи!Надо б и мне покружить на такой карусели.Под перекаты гармошки, под солнечный звон —Жарким костром твоих ситцев, как пакля зажжен —Пусть распоюся и я – на мотив неизвестный —Широкоротой, румяной, неграмотной песней.

Деревенская весна («Тепло-тепло на завалинках…»)

Е. Поленовой

Тепло-тепло на завалинках.Дедушка Федос в старых валенкахСидит на завалинке в картузе своемЭтаким чудесным замшеным грибом.Нос большой – сизо-малинов от свежего солнца,А под глазами – морщинок-сетей волоконца,Лицо морщится, словно картофель печеный,А картуз дедов от времени зеленый.Сидит себе, смеется, на что не зная:Бороденка редкая буро-седая,Шея платком повязана красным, дочерним:Может быть, собирался к вечерне,Только ведь в валенках не пройти,И решил остановиться в пути,На завалинке посидетьИ послушать, как поет колокольная медь.Добренький, тоненький, глазки – смородина,Да и повадка совсем не воеводина,Что-то под нос бормочетИ двигаться не хочет.Над ним крыша соломенная,Над крышей – апрель,А в небесах синель.Сам он в ватной кацавейке,Ржавой, засаленной и цветом схожей с рыжей проталиной,Такой тихий гриб, простой, без обманки —Не особенно вкусный подарок веснянки,Но милый, добрый и очень роднойС своим сизым носом и морковной головой…Тут невольно сердцем весенним поймешь,Что дедко Федос думает про рожь:Думает про севы, сохи, запашки,И как бы через это сшить внукамПо новой рубашке.Думает крепко: преет, потеет, старается,А мысль тугая совсем не ладно слагается…Милый Федос! Гриб ты наш русский, старинный,Мужичок-полевик, богатырь аржаной, двухаршинный,Думай – не думай, а снова паши без устанки!Сей, невзирая на плутни, безделье, обманки!Снова с сердечным приветом тебе поклонюсьЗа многоверстную, чудную, трудную Русь.

Июль («Солнце светлого июля расцвело везде…»

Н. Сахарову

Солнце светлого июля расцвело вездеИ румяно заплясало на речной воде.Девки поодаль – разделись – свежи и ярки, —Смуглым телом оживляя зелень осоки.Вот Машуха и Феклуша, груди не закрыв,Раскачали над рекою дым кудлатых ив.И, визгливо окунаясь в тишину воды,Даже воздух обжигали телом молодым.Мужики разделись молча, щупая ногой:Холодна вода, тепла ли в этот ярый зной?Срыву кинулися в воду и – пошла писать:Гоготала, уплывала водяная рать.Эки шутки вытворяли все бородачи! —Лапой воду рассекали в звонкие ключи;Грудь мохнатая пугала водяной покой —Рыбы в страхе укрывались за травой речной…Девки долго не купались, но – волнуя грудь —Вылезали и садились в травах отдохнуть.Солнце млело в бабьем теле золотым теплом.Омут взбрызгивал на воздух прытким голавлем.Изумрудный зимородок мчался к берегам,И резвился над кустами сенокосный гам.

Я плыву вверх по Вас-Югану. Стихотворения 1928–1934

I

«Опять сижу, очерченный кругами…»

Опять сижу, очерченный кругамиЧешуйчатых широкобоких слов.Они поплескивают над стихамиПавлиньим опереньем плавников.Они летят по воздуху лещами,Ложатся набок, изогнув хребты.И в тесноте, заставленной вещами,Мерцают красноватые хвосты.Я их ловлю, увертливых и скользких,Распластываю и кладу в тетрадь —Калужских, вологодских и подольских,Умеющих по-рыбьи трепетать.И, как в ряды, укладывая в строки,Я трудно жду, чтоб ожили стихи,Чтоб в буйном плеске слов широкобокихЗакликали лихие петухи.Я трудно жду. Надеюсь, жду, страдаю,Но что за прок в страдальчестве моем?Слова-лещи, какое ни поймаю,Скрутившись ледяным полукольцом,Сейчас же мрут. И меркнут двоеточьяТо желтоватых, то багряных глаз.Тетрадь молчит. А в сердце входят ночи,И я сижу средь мертвых слов и фраз…Уж третий год, как я, рыбак бессонный,Отказываясь от всего, чем жил,В каморке, словно в озере зеленом,Ловлю слова, исполненные сил.Уж третий год, освистан и охаян,Упрямый, сумасшедший и глухой,Я жду, чтоб сумасшедшая, глухаяТетрадь заговорила бы со мной.И вот сижу с лицом желтее воска,Подвижничеством занят, как всегда.А за окном – Москва и отголоскиВеселого московского труда.А за окном раскидистые вязыКарабкаются в небо, и по нимХвостатые, окутанные газом,Сбегают звезды в неподвижный дым.И голенастые, в папахах черных —Почти что стоэтажной высоты —Вдоль набережной, как отряд дозорных,Идут деревья сторожить мосты.Они идут рядами через площадьВ каких-то облаках пороховых…И вдруг —от ветра форточка полощет.Оглядываюсь:меловой, как мощи,Шасть от обойных пестрых заковык,В одном белье, ключицы выпирают,Костистый, бестелесный, как Кощей, —Такие не живут, а умирают, —Поэт Некрасов в комнате моей.Покачивая жидкою бородкой,Он возникает за моим плечом.А я, как горький пьяница над водкой,Клонюсь над неудачливым стихом.И, выкатив кадык остроугольный,Через мое плечо, уныл и строг,Он тянется за лампою настольной,Чтоб разглядеть собранье мертвых строк.Он смотрит на раскрытую тетрадку,Где ни одна строка не запоет.И вижу я презрительную складку,Кривящую его печальный рот.И, от тетрадки поднимая брови,Как бы поняв ее ночную глубь,В мои глаза, спокойный и суровый,Он смотрит и не размыкает губ.И сердце, всполошившись перепелкой,Вдруг чувствует, как тесно и темноВ ребристой клетке, где стучать без толкуЕму, быть может, долго суждено.И кровь разгоряченною волноюСпешит к вискам и обжигает их.И густоперой хищной чернотоюНочь кружится среди стихов и книг.И гулко, об пол грохнув табуретом,Я падаю – и вижу над собойПолупрозрачное лицо поэтаС протянутой зовущею рукой.Я вижу, как худой и длинный палец,Вытягиваясь поперек стены,Сквозь комнату, где тени расплясались,Плывет ко мне из черной глубины.И лба касается. И хриплый голосСкрипит, как напружиненный смычок:«Так неужели не перемололосьТвое терпенье в мелкий порошок?Так неужели, недоумевая,Ты до сих пор еще не разобрал,Что только жизнь, горячая, густая,Слова приносит, как девятый вал?Слова мертвы, когда затворник пишет.Другого объясненья не ищи!Лишь за окном толкаются и дышатИ раскрывают жабры, как лещи.Пора оставить дикое занятье —Копить обиды, дуться на года.Пора разбить окно, чтоб над тетрадьюЖизнь хлынула потоком, как вода.Чтоб в тесноте, заставленной вещами,Плеща, играя, понеслись слова!Вставай, идем! Совсем не за горами,А за окном высокая Москва.Вставай, идем!»И, разрывая в клочьяТетрадь,встаю…

Апрель – июль 1934

II

Про себя («Помолодеть бы на десяток лет!»)

Помолодеть бы на десяток лет!Пускай бы в зеркале заулыбалосьЛицо, в котором ни морщинки нет,Глаза, которым не страшна усталость.А впрочем, не грусти, читатель мой!Что проку в отрочестве желторотом?Еще покуда хитрой сединойНе тронут я. И никаким заботамНе поддаюсь. Вперед, вперед, впередШагаю я, упрямый и лобастый:Вот только сердце иногда сдает,Но, кажется, пустое. И не часто.А отрочество – это пустяки:Чему научат маменькины юбки?Что слышали уездные сынки,Запрятавшись галчатами в скорлупки?Смешно, когда двадцатилетний басВдруг вспоминает про петуший дискант,Которым он певал в апрельский час,Когда был свеж, как первая редиска!Понятно, жалко, что уже не такПоглядывают на тебя девчонки.А всё же, поэтический простак,И ты бы не хотел назад в пеленки?Морщины? Ну и что ж, – рубцы бойца.Глаза мутнеют? – Многое видали.Я научился ремеслу ловца,Стерлядки в вентеря мои попали.И пусть мой голос с легкой хрипотцой —Недаром дул крапивный жгучий ветер —С охотничьей сибирской хитрецойЯ разыщу места,Поставлю сети…Теперь – Москва. На третьем этажеЖиву, дышу, работаю, потею.И, что ни год, острее и свежейЛюблю ту жизнь, которую имею.Ее горчинка мне по вкусу: в ней —Следы охотничьего непокоя:Опять-опять бредем среди степей,То рубим гати, то следим зверей,То боремся с драчливою рекою.И то-то хорошо, что башмакиДорожные, в которых я когда-тоШел на Чонгар, всё так же мне с руки,Нужны всё так же, хоть они в заплатах!Ровесники! Я с вами! Вот ружье!Косматый ветер в перьях сизо-серыхВ воронках кружит сосны, вороньеИ светлячков в оконце старовера.И черными спиралями тропаБросается сквозь наледи в сугробах.И бьет, и бьет январская крупаПо кочкам и пенькам широколобым.А за кустом горбатый староверХозяйственно хлопочет над обрезом.И вдруг – гремит. А сосны скачут вверх,Врываясь в небо. Тяжелей железаЛечу на хворост. Лапчатой звездойРезнет глаза. И мир погаснет разом.Лишь перья ветра. Вьюга. Волчий вой.Но тут мы распрощаемся с рассказомИ в зеркало дешевое опятьПосмотримся. Лысеем? Ну и что же!Мы знали жизнь, как многим не знавать.И мужественно будем умирать,Помыслив с твердостью: я славно прожил!

1934

Теплушки («Уж поезда давно в единоборстве…»)

Уж поезда давно в единоборствеС разрухой станций. Мутною свечойОни сквозь ночь выносят непокорствоНа тихий город с красной каланчой.Пусть ночь плотна, теплушки утверждаютВ ее владеньях свой солдатский быт:Свистят и воют, дружно голодают,Больные и облезлые на вид.У всех одно солдатское обличье,Шинельное и серое, как дождьВ сентябрьский день. Несметных их количеств,Пожалуй, и в неделю не сочтешь!Они платформы осыпают в шумеСапог разбитых, блещут чешуейСеребряною чайников, безумьеМертвящих тифов носят за собой.От них бегут, сторонятся и в пряткиИграют с ними: то игра, как смерть.Здесь не помогут никакие взятки,Здесь жизнь ломают, как сухую жердь.Составы убегают от вокзала,Вгоняя в дрожь разбитое окно.Как мухами засиженное, залоМешочниками испещрено.Куда ведут расхлябанные рельсы —Позабывают, если на путяхРвет облака свистками из-за лесаЧугунный задыхающийся шаг.Покашливая, с хрипотцою, паром,Одышливый и гулкий паровозС болезненным и непонятным жаромРазвертывает музыку колес.Он вырывает – из-за станционныхДомишек – смешанных вагонов ряд,Которых так трепали перегоны,Что те до смерти ехать не хотят.Еще не остановка – и в ЧелябинскИдет ли поезд? Неизвестно, – ноШинельные и ситцевые хлябиПотопом раздувают полотно.Бьют сундучком, бьют чайником и простоБьют кулаком, чтоб в схватках поездныхОтбить состав, зверея от приростаПодспудных сил, вдруг закипевших в них.Отстаивают взятые позиции,На буферах, на крышах грохоча;Мелькают руки, бороды и лица,То – меловые, то – из кирпича.Пристраивают сундучки и чаютВернуться с хлебом и уже, рядкомПодсаживаясь к бабам, их смущаютРумяным, нестыдящимся словцом.И уж «хи-хи» несет по огуречнойВагонной крыше, а под ней, внизу,Малиновой гармоникою вечнойКлубит теплушка через щель в пазу.И нехотя, крепчая понемногу,Наматывая на колеса путь,Состав, как червь, вползает по излогуВ березовую крашеную муть.Пока настой раскуренной махоркиМешается с прохладной пустотой,Оставшиеся смотрят, как с пригоркаИсчез состав, заставясь берестой.Когда ж черед их? И бредут обратно,Шурша лузгою семечек, и тутОбсеивают перрон, как пятна,Жуют картошку, сплевывают, ждут.Перрон моргает сеткой веток мокрых,Густою стаей галок затенен.Опять встречает комендантский окрикПришедший из уезда эшелон.Переселенье? Тронулась Россия:Она на шпалах долго проживет…Нам незабвенны ливни проливные,Что обмывали кровью этот год!В ночные шахты памяти зарытоСемнадцать лет, и верить тем трудней,Что сыновья теплушечного бытаДля матери-земли всего милей.В них есть ее уральская усмешка,Спокойное величье до конца, —Под скорлупой каленого орешка —Испытанные, свежие сердца.