Провокатор

– Одно у тебя на уме, – криво усмехаясь, отмахнулся Жмотов. – Ну что? Будешь?

– Чуть-чуть. Я же от Ахапкина. А тебе не хватит?

– Сегодня в ночь выходить, – набросив на плечи диковинный халат, не новый, но со вкусом, Жмотов глянул на себя в зеркало, чем ещё более поразил дружка. – Степаныч звонил. Предупредил. Новое дело начинаем. На контриков.

– Так ты всё знаешь?

– А то. Правда, не пойму, почему мы не с тобой в паре? Пробовал Минина пытать, молчит.

– А он и не скажет ничего.

– Почему?

– Не знает.

– А ты знаешь?

– Знаю. Поэтому и здесь, – уселся к столу Квасницкий, ему не терпелось. – Наливай.

– Вот это по-нашему, – обрадовался Жмотов и руки потёр. – Действительно, сегодня праздник? Снег выпал?

– Верунчик осчастливит нас? – вместо ответа рыскнул по столу глазами Квасницкий. – Закусочки подаст? Я голодный!

– Что ты, – погрозил пальцем Жмотов. – Она дама строгих правил. Вот познакомлю – тогда. А чтоб фривольности… ни-ни.

– Порядочная, значит?

– А то… – Жмотов достал графинчик с рюмочками. – Она у меня княжеского происхождения. А мы честь бережём!

– Да ты что!

– Грузинка. Сам Нестор Семёнович рекомендовал.

– Ба-а-а, вот и дожили! – юродствуя, выскочил из-за стола, присел в поклоне Квасницкий. – Обскакал ты меня, мил дружок.

Жмотов, не замечая, вполне торжественно поднял рюмку и благосклонно продолжил:

– Слышал небось про грузинских царей, что в Успенском захоронены?

У Квасницкого вытянулось лицо, он не знал, плакать ему или смеяться:

– Так, так, так…

– Её предки сопровождали одного, – опрокинул рюмку Жмотов и глубокомысленно призадумался. – Так с ним и их… закопали.

– Во как! – всё же расхохотался Квасницкий. – Значит, есть расчёт?

– Это чего?

– При нормальном раскладе и тебе место в саркофаге сгондобит Верунька, – прыснул тот.

– Ты не кипятись, – всерьёз нахмурился приятель. – Тебе дело, а ты…

– Вот я к тебе как раз и с делом, – погладил пальчиком голую грудь товарища Квасницкий и пригубил рюмочку. – Надел бы портки, а то прямо глаз некуда положить.

– Стесняешься?

– Разговор серьёзный ждёт.

– А у тебя другие бывают?

– Жизнь заставляет всё время клыками грызть.

– А мне не к спеху, – рассерчал Жмотов, во хмелю он становился несговорчив. – Мне до вечера ещё дурака валять. Давай, выкладывай свои секреты.

– Считаешь, что готов?

– А я всегда, как хороший солдат, – захохотал тот. – В бой трубят, а у него живот поносом скрутило.

– Ну что ж, вижу – бодро держишься. – Квасницкий поднялся, заходил по комнате, кивнул со значением на дверцу за шкафом. – Гарантируешь?

– Без намёков, – повёл бровями Жмотов. – Порода не позволяет шпионить.

– Ну, ну, – отошёл всё же подальше к окну Квасницкий. – Шекспир предупреждал: женщине доверять – утром можно не проснуться.

– С кем ни попадя спать не следует, – буркнул Жмотов и ещё рюмочку хлебнул.

– Значит, так?

Жмотов только на стол склонился и голову рукой подпёр, как послушный школьник:

– Толкуй, а то в сон вгонишь.

– Тогда… с чего бы начать?

– С начала, – сомкнул веки Жмотов, но так натурально, что, испугавшись, Квасницкий перестал дурачиться и отчаянно пальнул:

– Есть шанс вляпаться в дерьмо!

– О! Как это не по-вашему, Игорёк, как не аристократично…

– В паскудную историю мы уже вляпались, мой дружок, теперь нам грозит новое счастье.

Жмотов лишь ресницами дрогнул, тычась носом в ладошку.

«Ему сейчас, конечно, на всё накласть, а через десять – пятнадцать минут он совсем никакой будет, – с тоской подумалось Квасницкому, но другая мысль подтачивала: – А может, так оно и лучше? Он всё успеет услышать, многое запомнит, главное поймёт, и это останется в его памяти навсегда. О прочем пусть сам кумекает. Если трезвым был, вспомнил бы о таких химерах, как совесть, о других высоких материях. А так – и мне, и ему легче…» Сия перспектива вписывалась в его расчёт. И он ударил в лоб:

– Дело контриков, которое тебе и Минину поручили, гнилое.

Жмотов приоткрыл один глаз, впился им в говорящего.

– На нём, скорее всего, Подымайко и погорел.

У Жмотова вспыхнуло интересом второе око.

– Это версия…

Жмотов обмяк, хмыкнув.

– Но версия рабочая! Она процентов на девяносто пять потянет. А этот урод! – Квасницкий хлопнул ладошкой по столу так, что фарфоровые чашечки в итальянском шкапчике Веры Павловны жалобно задребезжали. – Наш бестолковый баран мне это дело навязывал! Представляешь?

– Игорёчек, – откинулся на спинку стула Жмотов, млея и улыбаясь. – Но так сразу о родственнике!.. Даже мне… Зачем же?

Он изобразил осуждение и закачал головой:

– Ох, ох, ох! Разве можно так о начальстве и тем более за глаза…

– Замолчи! Тебе б только посмеяться! А он меня в это дерьмо хотел упечь.

– Ну что ты? Ты ж сказал, что нам со Степанычем там копаться? Значит, ты с ним обо всём договорился. А? По-родственному? А мы уж со Степанычем в этом дерьме как-нибудь… по уши, – осклабился Жмотов и потянулся к графинчику.

– Хватит! – отставил водку в сторону Квасницкий. – Думай своей бестолковкой, пока что-то соображаешь, а то обижаться будешь, что не всё объяснил.

– Так объясняй, – нахмурился тот.

– И я тебя в последний раз прошу! – чуть не взвизгнул Квасницкий. – Я тебя умоляю! Не тычь ты мне в нос этим родственником!

– Не понял? Я-то при чём?

– Я ещё не женат.

– Ну?

– Подковы гну! Наши отношения с Натальей Львовной не дают оснований считать, что и на службе я должен стелиться под её папашу. Тем более что мы, как известно, юридически с ней пока не оформлены.

– Вона как!.. – Жмотов всё же потянулся к графинчику и плеснул себе в рюмку, тем более что Квасницкого это уже не заботило.

– Развозят трёп! Вот народ! Не оттащишь некоторых, так и прут в твоём брюхе пошмонать!

– Ты меня ждёшь, а сама с лейтенантом живёшь, – опешив, запел Жмотов и за портсигаром полез.

– И прекрати свои идиотские подковырки! – ожёг его глазом Квасницкий. – От них тошнит.

– И я же виноват, – поджал губы товарищ, но смолк, с удивлением ожидая продолжения, ему уже явно не дремалось.

– Ты слышал, чем занимался последнее время наш висельник?

– Подымайко?

Квасницкий хмуро кивнул.

– Чего ж ты о нём так, Игорёк? Вчера душевно посидели, разошлись, можно сказать сердечно…

– Вчера ради дела посидели.

– Ради дела?

– И ладно. Всё не без толку, – отмахнулся тот.

– Вона как! Тебе суть нужна?.. Память почтили боевого, так сказать, товарища, а ему смысл…

– Сегодня всё развернуло в другую сторону! – вытаращил глаза на приятеля Квасницкий, очки с носа уронил, полез на пол их отыскивать. – А-а-а, чёрт!

Жмотов лениво нагнулся, помог товарищу в один момент, как будто и не брал в рот ни грамма.

– Ахапкин меня ошарашил! – трясло Квасницкого. – И потом! Что мне рассусоливать по поводу того психа? Повесившись, он всех нас подставил! Всю «контору»!

– А конкретно можно? – напрягся Жмотов так, что морщины лоб избороздили и жилы на шее выступили, его задел пренебрежительный тон приятеля. – Чего ты так о мужике?

Квасницкий с опаской оглянулся на дверцу в стенке за шкафчиком, наклонился над столом к Жмотову и, вытянув шею, зашептал:

– Они с Ахапкиным затеяли дельце про молодёжную организацию сварганить. Точь-в-точь такое, на котором Абакумов летом спалился. И у нас оно, похоже, тоже лопнуло. Не знаю, но что-то не получилось. Скорее всего, Подымайко заартачился. Голову, сука, поднял! Стопорить начал…

– Савелий Михеич?

– Михеич, Михеич! Что ты так за этих старперов задницу дерёшь! Они тебе родственники? Друзья дорогие?

– Слушай, Игорёк! – начал подыматься Жмотов. – Я могу и по мордасам! Не надо так о Степаныче и Подымайко.

– А как? Неужели тебе всё ещё не ясно, чем оборачивается эта трагикомедия с повешеньем? И это всё только начинается!

– Да что ты меня стращаешь? Тебе известно, какие это люди? Подымайко в Смерше всю войну прошёл, два боевых ордена на груди. И какие! Он немецких шпионов, знаешь, сколько из наших доблестных партизанских отрядов выудил! Сам Канарис его личным врагом объявил и всю семью приказал расстрелять, когда какой-то подлюга их сдал на Украине. Мне Степаныч о нём такое рассказывал!..

– Очнись! Чего ты долдонишь! Ты вчерашним днём живёшь.

– Если б не ранения, они оба у нас здесь не торчали. Они бы сейчас на самых верхах!..

– Ты зенки-то открой! – Квасницкий совсем на стол лёг грудью и зашептал, зловеще вращая глазищами. – Ты же не замечаешь, что вокруг творится. Даже в нашей «конторе».

– Чего это ты?

Жмотова вдруг затошнило. Ему стало не по себе от бесконечных ужимок приятеля, похоже, тот был пьян, а не он: то он визжал, не сдерживая крика, то змеёй шипел, чуть не жаля, а уж глаза пялил!.. Жмотов постарался скоренько долить остатки из графинчика в свою рюмку и допить, пока приятеля совсем не хватил нервный удар.

– Ты вот стишками увлекаешься, демонстрируешь мне блатной фольклор, издеваешься, что у меня с Натальей нелады?

– Да что ты, Игорёк? – утёр губы ладонью Жмотов. – С чего ты это взял? Я и не думал ничего подобного. А песня?.. Так это действительно случайно пришло на ум, я и тебя-то не видел, когда умывался… Во, псих!

– А в жизни нет ничего случайного, – оборвал его Квасницкий. – В жизни каждому всё предопределено. И я тебе сейчас скажу, что нас ждёт. Из твоего же блатного фольклора. Из Вийона твоего паршивого.

Жмотов совсем оторопел, тупо поедал глазами беснующегося товарища. А тот поправил очки на носу, глубоко, с шумом втянул в себя воздух и задекламировал, мрачно гримасничая:

– Я – Франсуа, чему не рад.Увы, ждёт смерть злодея.И сколько весит этот зад,Узнает скоро шея[1].

Закончив стих, Квасницкий схватился за горло обеими руками, задёргался, словно в конвульсиях, и, изображая удушье, прохрипел вполне натурально:

– С некоторых пор я на себе эту петлю чую. Ночью вскакиваю, когда она меня змеёй обожмёт. И дышать нечем… Тебе не являлось?

– Лечиться надо, – сплюнул Жмотов. – Бессонница бывает, но я водку держу. И тебе советую. А то от нашей работы свихнёшься. Ну, чего ты задурил, Игорёк?

Нелепым концертом всё ещё представлялись ему чудачества приятеля. Всё казалось, что вот сейчас тот бросит паясничать, улыбнётся по-человечески и как обычно скажет, скорчив рожу: «Ну что, бугай, здорово я тебя разыграл?»

– Всем нам сохнуть на виселице, – вместо этого услышал он.

– Да что с тобой, чёрт возьми? – Жмотов вытянул свою длиннющую ручищу, хлопнул товарища по плечу так, что того тряхануло. – Ты где до меня набрался? Ты же пьян, как свинья! Никогда таким видеть не приходилось.

– Я трезв. А вот ты действительно пьян. Но не от водки, а от собственной глупости. Больше скажу, ты слеп, – Квасницкий отвернулся от приятеля, но встряска на него подействовала, он будто успокоился сразу, снял очки, перед собой на стол положил и замолчал надолго, глаза без стёкол застрадали, страх, тоска и обречённость заблестели в них, казалось, ещё мгновение – и он заплачет.

– Больше скажу, – медленно, будто сам с собою разговаривая, зашептал он снова, – ты слеп, как слепы все вокруг. Ты совершенно не видишь, какая грызня идёт вокруг нас. А ведь в итоге пожирают друг друга. И побеждает Каин. Начинают с нас, с нашего брата, с мелкой сошки. С тех, чьими зубами эта грызня ведётся.

– Опять он за своё!..

– Ты помнишь великую чистку, которую сволочь Ежов устроил по всей стране?

– Чего это ты? – вздрогнул Жмотов.

– Врёшь! Помнишь, только трясёшься от страха даже думать об этом, вспоминать боишься, а уж обсуждать тем более. Как же! Ежов – враг народа, расстрелян сам, измазан в дерьме. Страшатся упоминать имя бывшего героического наркома, которого называли не иначе, как героем. А что он сделал, этот герой? Уничтожил своего предшественника, такого же руководителя органов, Генерального комиссара госбезопасности Генриха Ягоду. Того самого Ягоду, которого знала вся страна как правую карающую руку нашего Великого Вождя и дрожала от страха при упоминании одного его имени. И было отчего, потому что он начинал в Чека с девятнадцатого года, вся грудь в орденах, убийцу самого Кирова в Питере за горло схватил! Эта была карающая десница в стране! А где оказалась его героическая и славная голова? Скатилась с плахи, а имя проклято!..

Жмотов попытался что-то сказать, но Квасницкий остановил его жутким взглядом безумца.

– Я не собираюсь сейчас анализировать и делать какие-то выводы, я лишь напомню тебе голые факты из истории нашей «конторы». Вместе с опозоренным комиссаром из госбезопасности Ежов вычистил тогда десятки тысяч людей, большинство их оказалось в тюрьмах, расстреляны, а вместе с ними страдали так называемые «чсиры». Тебе хорошо известно, что ожидает членов семей врагов народа, ведь таковыми все они были объявлены и изгнаны из общества, как подлые твари.

– Но…

– Слушай, – поднял руку Квасницкий. – Можно было бы понять, что Ежов поступил правильно – на самом верху он действительно обнаружил тайного, умело замаскировавшегося врага в лице Ягоды и, разоблачив его, предал суду и уничтожению. Честь и хвала, как говорится. Но что произошло через год? Или ты опять постарался всё запамятовать? Конечно! Так удобнее и спокойнее!

Жмотов крепко сжал губы.

– А я тебе напомню, что стало с этой сволочью, лишь он уселся в преторианском кресле, ещё не просохшем от пролитой крови. Его самого постигла та же участь. Лаврентий Павлович Берия срубил ему макушку одним махом, и в тюрьме он ползал на карачках, вымаливая прощенье и жизнь. Но был казнён.

– Собаке собачья и смерть, – буркнул Жмотов. – Мне всегда не нравился этот плюгавенький маленький человечек, вечно прячущийся за чужими спинами. У таких обычно кастет или нож за пазухой, он маму родную убьёт и не поморщится.

– А сколько голов полетело с ним? – холодным тоном остудил пыл приятеля Квасницкий. – Про новую великую чистку в этот раз по всей стране не шумели, а пострадало с Ежовым народу нашего не меньше, чем с Ягодой.

– Приспешники, – сплюнул Жмотов.

Квасницкий только задумчиво покивал головой, не сводя с него тревожных глаз, а потом подпёр лоб рукой.

– Ты знаешь, Прохор, во всех империях эта традиция поедать друг друга процветала. В цивилизованных государствах Запада и Востока у монархов и министров считалось особым шиком обвинить в измене и сожрать лучшего своего друга и помощника, объявив перед этим всенародно о его коварстве и измене. Особо прославился в этом римский император Нерон, он и отчима скушал, и матерью родной не побрезговал, сестру в постель затащил и сожительствовал…

– Ну тебя понесло! Мели, Емеля…

– А прошлым летом очередь нового министра госбезопасности настала, – мимоходом проговорил Квасницкий будто по инерции, – или ты уже забыл про Абакумова?

– Но он только арестован!..

– Наверху ошибок не делают, – сказал, как отбрил, Квасницкий. – Или у тебя есть другое мнение?

– Ну… как…

– Вот и я тоже так считаю, – поджал губы Квасницкий, подобрался весь, сжался, вскочил на тонкие ножки, забегал по комнате; сам на себя не похож, как будто и не он вёл только что задушевные нервные разговоры. – Твои Минин и хохол тот, кстати, – абакумовские ребятки, из смершевцев. Анализируешь?

– Но они своё дело знали, – забормотал смутившийся Жмотов, не ожидавший такого поворота. – И делали, что им приказывали.

– А мы с тобой разве самодеятельностью занимаемся? Но что с ними стало? Один повесился, дело контриков чуть не завалив, а другой… – скривился Квасницкий.

– А Михеич чего?

– И Михеич… мужик непростой.

– Ну знаешь!..

– Знаю, – подскочил к нему тут же Квасницкий, на носочки сапог встал и в подбородок Жмотову двумя пальчиками вцепился. – Знаю! Правда, пока не всё… Но я докопаюсь. Или ты во мне сомневаешься, Проша?

– Чего это ты?

– Значит, не сомневаешься. Вот и хорошо. У меня к тебе в связи с этим маленькая просьбица будет. Так и не просьба вовсе, пустячок. Ты с оперуполномоченным нашим сегодня ночью повнимательней будь.

– Это чего ещё?

– Приглядывайся, я тебе советую, прислушивайся, запоминай.

– Да пошёл ты!

– Ну как знаешь.

– Товарищи офицеры! – просунулась в дверцу за шкафчиком женская головка. – Можно вас побеспокоить?

Квасницкий и Жмотов обернулись и застыли, склонив головы в почтении навстречу величественному входящему в комнату созданию.

– Прохор Андреевич, вы гостя принимаете, а меня не предупредили, – улыбалось создание. – Как же так? Здравствуйте, молодой человек. Рада вас видеть.

VIII

Проторчав допоздна у Ахапкина и наконец распрощавшись с неугомонным Баклеем, насовавшем ему уже на завтра новые поручения, Минин тяжело вздохнул и направился к себе; согласие от начальства получено и можно было отнести клетку с попугаем домой.

«Часа полтора хватит, – думал оперуполномоченный, поспешая по тёмным улочкам, – успею сам искупаться, в себя прийти и птицу обустроить. А там и на службу. К десяти как раз».

Попугая он решил называть просто Птицей, красиво и без этих… грязных намёков. А то придумал Михеич ему имечко людей пугать. Что ещё за Провокатор? А Птица – это красиво, скажешь и чуешь, как крылья вырастают, не только чудаковатому попугаю, а самому летать хочется. И он повторил еле слышно, пошевелив спёкшимися за бурный день губами:

– Птица ты моя…

Попугай в клетке будто этого и дожидался, вздрогнул, на него скосился. Может, понял, что о нём рассуждает новый хозяин, поэтому коротко и обиженно крикнул по-своему.

– Ты чего? – спросил уже громче оперуполномоченный. – Чего по ночам людей булгачишь? Жрать небось хочешь?

Тот не ответил, только зло отвернулся и клювом зацокал, какого, мол, хрена?

– Хочешь, – засовестился оперуполномоченный. – Весь день ни грамма, у тебя ж в клетке одна вода и то только та, что я налил. Это надо, почти трое суток без жратвы! Только наша птица и может так терпеть. Вся в хозяина!

Попугай снова косо смерил Минина взглядом и отвернулся, не считая нужным зря нервы портить.

– Вылитый Михеич! – одобрил Минин. – Во, вырастил птицу хохол!

Когда он добрался домой, засветил керосиновую лампу и начал подыскивать на столе место клетке, попугай опять нахохлился, клюв отвернул и зацокал сердито и обиженно.

– Ты, конечно, Михеича увидеть здесь думал? – посочувствовал ему Минин. – Нет, дружок, теперь тебе со мной время коротать.

– Пр-ровокатор-р-р? – вдруг спросил попугай.

– Какой он тебе провокатор? – обиделся Минин, но вида не подал, даже не замахнулся. – Михеич никогда провокатором не был. Жизни себя лишил? Ну так что ж!.. Конечно, с первого взгляда страшно. Но ведь разобраться надо. На всё причина должна быть. Михеич, он никогда просто так ничего не делал. Ты что повторяешь за начальством? Их понять можно, им лишь бы орать. А ты птица умная.

– Пр-ровокатор-р… – совсем грустно и безнадёжно повторила птица, выслушав бормотание оперуполномоченного, поправлявшего клетку и сунувшего на положенное место в решётку корочку хлеба.

– Ты чего? Аль не понял? Я ведь тоже не любитель два раза повторять, – отвернулся Минин от птицы и занялся собой.

Время было в обрез, а ему надо ещё добраться до речки. «Перекушу на работе», – решил он, загасил лампу и вышел на улицу.

Оперуполномоченный, капитан госбезопасности Артём Степанович Минин удивлял на службе да и редких знакомых своими странностями. Странностей было несколько, а точнее – три.

Он, как с фронта заявился, ютился один в выделенном ему брошенном особнячке-домике на две комнаты. Сколько с ним бесед ни проводили, сколько по-дружески ни советовали, а жениться он мысли не допускал, новой семьи заводить не думал и даже разговоры об этом пресекал в самом начале. Будь это разлюбезный подполковник Нестор Семёнович Баклей или сердечный приятель Савелий Подымайко. О прошлом тоже не любил вспоминать, погибли все в войну – и жена, и сын. И весь сказ. Второй его страстью, позаковыристей, было купание в Волге. Плавание плаванием, это куда ни шло, но Минин купался в речке почти каждый день. И утром, и вечером, а то и по ночам, когда совсем хорошо – любопытных глаз не видать. И летом, и осенью, и зимой. А по льду даже с особым пылом. Стоило ему зашмыгать носом, хотя и редко это замечалось, он прыг в прорубь, прямо на льду портки скинув, и оттуда минут через десять – пятнадцать является. Вот вам новорождённый! Весь жаром пышущий, красный… выкатывался пылающим угольком. Многие пугались этой его страсти, сторонились, а некоторых, наоборот, словно магнитом притягивало по первое время; на спор нарвутся и начинают с ним чуть ли не каждый день на берег бегать, особо упорные и злые до ноябрьских праздников дотягивали, а там, после весёлых демонстраций или смущённо прятались, или в больнице оказывались. Коварная в городе погода, вроде и юга, а природа берет своё. А Минина не брала.

И ещё одна страстишка за ним водилась, но это смешная совсем, и её смущался даже сам оперуполномоченный. Любил он книжки читать. Этим, конечно, не удивишь, кто их не читает. Баклей вон на общих собраниях и Достоевского где вставит, и Льва Николаевича помянет, о преступниках и о духовном противоречии внутри себя они глубоко копали. А Минин читал только одного писателя, американского коммуниста Джека Лондона он предпочитал всей другой литературе и его редкие книжки старался достать, сколь бы за них ни просили на барахолке, где он пропадал каждое свободное воскресенье или в выходные дни, если бывали. Раздобыв, притаскивал домой, ставил на специальную полочку в шкафчик под стекло и уже никому ни-ни. Посмотреть, полистать – пожалуйста, а чтоб с собой!..

Подымайко на смех его подымал, удивлялся: выходной-то редок, выпить лучше граммов по сто-двести, посидеть, поговорить по душам, гармошку потискать, обмякнуть от служебных забот, а Минина не пронять, ему кто-то сообщил по секрету, что прошлый раз, когда на барахолку не удалось выбраться, рыжий бес, книгоман Васька Трегубов «Мексиканцем» хвастал и ещё брехал во всеуслышание, что может достать самого «Мартина Идена». Обе эти книжки уже стояли у оперуполномоченного на заветной полочке, но эти, о которых молва пошла, были со всеми страницами, не растрёпаны и не зачитаны до дыр, а кроме того, с иллюстрациями. И Минин начинал строить планы, как завладеть сокровищем, забыв про всё.

Вот так и жили, но когда это было? Несколько дней прошло, несколько дней нет верного товарища Подымайко, а вся жизнь перевернулась. И словом добрым не с кем перекинуться, и нервотрёпка вокруг; беготня, суета покоя не дают, и хотя был бы какой толк, а то всё злоба, всё крики, куда уж тут до личных забот-хлопот, забыл, когда ел по-человечески.

Минин сбросил одежду в приметном месте, без задержек залез в воду, окунувшись с облегчением в знакомое наслаждение и покой; ветра и волны не было, вода тут же успокоила и повлекла к себе. Он поплыл, мощными рывками рук проталкивая сразу вспыхнувшее приятным огнём лёгкое тело, дальше от берега, туда, далеко прочь, на свободу. Тело подчинялось ему каждым мускулом, каждым нервом, поначалу ныло, словно застоявшееся от безделья мощное крепкое существо, но постепенно уверенность и тепло наполнили его, и оно, возрадовавшись, возликовало. Минин даже закрыл глаза. Это общее чуткое послушание всего организма, светлое пение в душе рождали единую и чудесную гармонию, которая захлёстывала, переполняла его от впечатлений. Он перевернулся на спину и совсем обмер, невольно вскрикнув от неожиданного прекрасного видения. Бесконечная тёмно-фиолетовая пропасть над ним горела миллиардами звёздных скоплений. Рассеянные будто неосторожной хозяйкой золотые зёрнышки по бескрайнему полю звёздочки одна другой ярче, одна другой крупней, а то и целые их гроздья сияли над ним, восхищая, пугая и сводя с ума. Составляя одно единое целое, огромное необъятное око, оно, казалось, внимательно и настороженно следило за ним да так, что Минин замер, почуяв неладное, и перестал фыркать в воде, а тот, неведомый, кому это строгое око принадлежало, без голоса спросил его. И сердце ёкнуло. Сердце остановилось. В том месте, где оно когда-то было, образовалась щемящая игольная боль, будто кто кольнул резко и глубоко, и боль эта стояла, не выходила. А голос всё спрашивал: «Что же ты, Артём?»

Он забарахтался в воде, потерял уверенность и едва не пошёл ко дну, утратив способность плавать. Страх скрутил ему руки и ноги, сковал тело, а боль уже резала и жгла всё сильней и сильней. «Что же ты, Артём?» – всё спрашивал голос. И он закричал диким криком, чувствуя, что сейчас погибнет; тело его погрузилось в воду, он задыхался, глотая её, сладкую до противности и пробовал выплёвывать, но не мог и понял, вдруг успокаиваясь, что это всё… Тьма смыкалась над ним и уж совсем накрыла.

Но кто-то грубый, крикливый, злой схватил его за волосы и потянул вверх, ему стало больно, и эта новая боль не прекращалась до тех пор, пока он не схватил первый глоток воздуха и вода не рванулась прочь от него.