Царь и схимник

Александр Холин

Царь и схимник

Всякая история – это миф, созданный для того, чтобы придать смысл тем немногим фактам, о которых нам известно. Прошлое представляет собой гипотезу, служащую для того, чтобы объяснить и оправдать настоящее.

Искатель исторической истины

© Холин А., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

Пролог

На землях ванов, русов, ариев и других народностей издревле с уважением относились к магическим мистериям и обычным молитвам, которые в действительности до сих пор являются путями в Божественное Зазеркалье или параллельный мир. Лишь в первой половине ХХ века, когда исторический материализм восторжествовал над духовной сущностью Государства Российского, писатели, ученые и даже всяческая околонаучная шпана принялась разделять историю и мистику на две отдельные части. Причем, историю переписывали заново по великодержавному разрешению Лейбы Бронштейна (Троцкого), а мистику вообще объявили лживой оккультной наукой, недостойной внимания молодого материалистического поколения. Но никто из ученых тогда не решился возразить, дескать, история и мистика – это два крыла одной птицы, зачем же их разделять? Куда птичка сможет улететь на одном крыле?

В этой книге любопытный читатель сможет натолкнуться на уже происшедшие, известные, но мало опубликованные факты истории, то есть криптографические данные из жизни императора Всея Руси Александра I. До сих пор некоторые из любопытнейших артефактов не известны почти никому. Почему история в нашей стране намеренно «замалчивается»? Может быть, среднестатистический человек еще не готов к восприятию некоторых исторических фактов, переплетающихся с мистикой? Или же это замалчивание просто кому-то необходимо?

В нашей стране любой младенец с ранних лет жизни слышал о Рипейских горах, где царствует Хозяйка Медной горы, где находится аномальный Кунгурский треугольник. Кстати сказать, западный Бермудский треугольник перед нашим Кунгурским – как котенок у ног льва. Но об этом, к сожалению, мало кто знает, потому что в «трудное советское время» все аномальные происшествия немедленно загоняли в тюремную камеру с грифом «Совершенно секретно» и запрещали свидетелям высказывать мысли принародно под страхом репрессий и последующей бессрочной ссылкой и запретом на переписку.

Рипейские горы сейчас носят название Уральских. Почему произошла замена изначального названия – неизвестно, да и не стоит заострять внимание на столь незначительном факте. Хотя имя для руссичей всегда стояло во главе угла.

Важно другое: Рипейские горы – это и есть тот самый нулевой меридиан, который так долго не могли определить западные ученые. Судите сами, научный центр Гринвич – строение рук человеческих, а Рипейские горы, соединяющие Европу и Азию, существуют на Земле от природы или от Бога, если хотите. Причем этот тектонический излом известен насельникам планеты с доисторических времен. Еще древние греки отмечали, что один из богов Аполлон иногда посещает свою родину – Гиперборею, которая лежит за непроходимым Рипейским архипелагом. И хотя на картах ранних греков Рипейские горы изображались растянутыми с запада на восток, но это не такая уж большая неточность.

У каждого человека одним из самых болезненных интересов было возвращение к минувшему. Откуда все произошло? Кто такие люди по своей сути? Где та движущая сила, управляющая миром? И человек лишь потом задавался вопросом: «Что будет?»

Итак, что же было со всеми нами? Одни пытаются уверить, что человек-де произошел от обезьяны. Но переходный момент между австралопитеком и неандертальцем так и не обнаружен. Тем более что таких случаев в природе никогда не наблюдалось. Любой вид животного не может так вот запросто перейти в иной, наиболее умный или же наоборот – деградирующий.

С другой стороны, очень многие пытаются ниспровергнуть тезис, что все наше «здравомыслие» сотворено Всевышним.

Дескать, зачем Всевышнему надо было все это? Вопрос логичен с точки зрения человека. Но и ответ напрашивается соответствующий: затем, хотя бы, что душа наша, то есть Божественное начало, наш мистический огонь, может развиваться и пребывать только в физическом теле. Кроме этого, Господь каждому человеку подкидывает испытания и смотрит, как сотворенное Им создание справляется с разными жизненными рогатками. Ведь если человек не ломается, не гнется, не ищет виноватых в своих грехах «стрелочников», глупых оправданий и уверток, значит, он действительно дитя Божье.

В этой книге рассматривается история царствования Александра I. Читатель узнает, как царевичу достался трон и как он всю жизнь хотел избавиться от этого трона. Более того, любознательные смогут понять структуру огня и воды – две основных ипостаси структуры человека. Познай себя – познаешь Бога, как говорили древние мудрецы.

В книге приведены многие пророчества русских проповедников, а также некоторые из них, сказанные старцем Серафимом Саровским, сбывающиеся по сей день. Естественно, что многие пророчества забывались с уходом из этой жизни людей, которым были сказаны. Но Всевышний посылал преподобному старцу Серафиму таких людей, которые могли донести до потомков довольно важные пророчества, касающиеся всех насельников этой планеты.

Конечно, преподобный Серафим Саровский видел будущее в мельчайших подробностях гораздо лучше, чем мы свое недавнее прошлое, но это не значит, что люди, которым старец передавал свои учения, понимали их так же хорошо, как он сам. Да и как понять пророчества, которые по времени превосходят все мыслимые пределы многих поколений людей?! И все же слова старца достигли наших дней, и с некоторыми из пророчеств любопытствующий читатель может ознакомиться с Божьей помощью.

Некоторые читатели сочтут этот роман за независимое журналистское расследование. Что ж, отказываться от такого определения было бы глупо, поскольку автором взяты действительные артефакты государственных расследований, но по какому-то или чьему-то хотению утонувшие в суетне и рутине, а потом невостребованные за давностью.

Итак, готовьтесь погулять по криптографической истории Государства Российского. Вернее, по некоторым страницам жизни известных русских деятелей.

Глава 1

Где-то под стрехой крыши с великолепными архитектурными элементами раздавались звуки необыкновенного речитатива голубей, которые проникали сюда сквозь широкие добротные дымоходы. Если бы трубочист в это время спустился ниже, то он услышал бы, как эти звуки отдаляются и превращаются в обычные человеческие голоса, разносящиеся по богатой зале помпезного дворца.

Зала привлекла бы внимание стороннего наблюдателя красивой мебелью и двумя большими картинами. Посреди залы, чуть ближе к одной из стен с окном, выходящим в лесопарк, стояла широченная кровать под балдахином, на которой возлежал мужчина в шелковой ночной сорочке и смешном спальном колпаке на голове.

Возле ложа стоял, услужливо склонив голову, человек в черном сюртуке, застегнутом наглухо. Единственным украшением его траурной одежды был золотой ключ с имперским двуглавым орлом, висевший на голубой ленте прикрепленной с левой стороны сюртука, ближе к сердцу. Такой ключ со времен Петра Первого имели право носить только царские камергеры – царицы Елизавета и Екатерина Великая строго придерживались этого обычая. А вот при Александре Благословенном должность камергера превратилась чуть ли не в номинальную.

Мужчина на постели вел негромкую беседу с одетым в сюртук услужливым господином. Тот кивал в знак согласия, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошел к настольному пюпитру, стоявшему недалеко от кровати, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул отточенное гусиное перо и приготовился записывать.

– Ах, нет! Не надо писать! – вскричал лежавший в постели. – От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провел дурно. Еще намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?

– Что вы, Ваше Величество, очень даже значат, – снова склонил голову слуга. – Ваши приказания не могут не выполняться, особенно мною. Дело в том…

– Отвечай же!

– …дело в том, что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семеновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семеновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битье шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, он ни в чем не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.

– Не твое дело судить о виновности! – одернул словоохотливого слугу император. – Твое дело вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь еще не состоялась?

– Никак нет, Ваше Величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен и здесь.

– Да, это воистину le derniser coup[1]. Подай мне платье, – нетерпеливо произнес император. – Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель темно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!

– Все уже приготовлено, Ваше Величество, – торжествующе улыбнулся камергер. – Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалекому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский в отличие от других смутьянов не вызывает никакого подозрения.

– Я тебя, Федор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.

– В вашей дальновидности никто не сомневается, – согласился камергер. – Тем более, в одном государстве два императора – это слишком! Один из них выглядят как un vrail epouvanteil[2].

– Ах, mon ami, nous etions censes[3], что в ыйдет такая казуистика, – досадливо поморщился император. – Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. Государство – это не балаган. Именно такую казуистику хотят сотворить с Россией господа Новиков[4], Пален[5] и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тринадцатого градуса. Это и помогло ему взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Федор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, – священномученик Химеры![6]

– Будет, Ваше Величество, будет! – пытался успокоить императора камергер. – Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.

– Ах, Федор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! – император откинул атласное одеяло и сел на кровати. – Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен быть там! Не знаю, что меня влечет, но я должен!

– Знамо дело, что влечет, – усмехнулся Федор Кузьмич. – Тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.

– Нишкни, холоп! – прикрикнул на камергера император. – Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!

– Ага, сообразил, – ласково улыбнулся камергер. – Но особое соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.

– Настасья – oh, c'est toute une histoire[7], – досадливо отмахнулся им ператор. – Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после того она мне ухо чуть не откусила! Как же ее было не наказать?!.. Следует сделать так, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен, а она больна. Не стоит волновать больного человека. Вели же меня одевать!

– Как прикажете, Ваше Величество, – поклонился камергер. Он дернул шелковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко в глубине покоев раздался еле слышный звон колокольчика.

Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленный накануне Федором Кузьмичом синий фрак и редингот. Эту гражданскую одежду император любил надевать по утрам, отправляясь на прогулку. Слуги принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой.

Освободившись от рук лакеев, владыка тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щеки и выполнил несколько косметических мазков. Его Величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:

– Ou est ma tabatiere?[8]

– Как обычно вы оставили ее в малой гостиной на ломберном столике, Ваше Величество. – Невозмутимость камергера была той необходимостью, которая усваивается слугами только с годами безупречного служения. Федор Кузьмич запустил руку в глубокий карман своего сюртука и предъявил Государю требуемую вещицу.

Император подхватил табакерку и пошел вон из дворца по лестнице черного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шел в Петербург гулять инкогнито. На площади, где должна была состояться экзекуция, всегда присутствовало не слишком много разночинного народа, но здесь можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает императора в лицо – все старательно соблюдали инкогнито Его Величества.

Нынче же императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство, граничащее со страстью самому лицезреть происходящее: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника. Скорее всего, унтер-офицера Струменского ждет мучительная смерть. Но жизнь этого служивого необходима Отечеству, точнее, остававшемуся жить высокородному двойнику. Зачем? В этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много чего натворил, да не в этом суть. Главное – стремление покаяться в грехах перед Отечеством, а для этого необходимо принести в жертву еще одного человека. Император поступал сейчас, как праотец Авраам: когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого мальчика и готов уже был нанести жертвенный удар, но Господь удержал его руку… Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит экзекуторов, и шпицрутены сослуживцев не разорвут кожу на теле унтер-офицера?.. Однако государь просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени…

Император прибавил шагу, поскольку раздалась барабанная дробь и заиграла флейта. Казнь началась.

Струменский, по счастью, оказался не в первых рядах подлежащих истязанию и, следовательно, «дождался» своего тайного зрителя. По пояс обнаженный, разутый и привязанный к штыку путами, стягивающими руки, не слишком молодой, лысоватый, но красивый унтер-офицер покорно подходил к строю солдат. Перед этим экзекуцию прошли уже несколько человек, холодные отшлифованные булыжники под ногами были залиты кровью, и свежий предосенний воздух последнего дня августа наполнился от нее горьковато-сладким запахом – запахом России. Видимо, стране этой всегда суждено омывать свои дни кровью убитых…

В юные годы, когда Александр был еще беззаботным царевичем, эта же площадь познакомилась с казнью Емельяна Пугачева, которого сумел покорить только генералиссимус Суворов. Сам Александр Васильевич тогда очень сожалел об такой своей нелицеприятной победе. И когда все вокруг радовались, он в ответ на поздравления лишь горько усмехался:

– Если б можно было повернуть вспять время, – говорил он, – и если б можно было нарушить армейскую клятву, то ни матушка Екатерина, ни православная Россия никогда бы не увидели моего нынешнего позора.

Вскоре после того случая генералиссимус в спешном порядке ушел в отставку, а юный Александр так и не мог понять тогда – в чем же вина полководца? Почему тот чувствовал себя обескураженным, словно обязанным выполнять приказания, противоречившие чести и достоинству русского офицера?!

При дворе, конечно, носились слухи, что бунт Пугачева – не бравада ушкуйников[9], а настоящая гражданская война. Что противники российского трона – не отбившиеся от рук казаки и не беглецы с каторги, а хорошо обученные воинскому искусству служивые люди, в числе которых много дворян. Генералиссимусу Суворову не составило большого труда разбить войсковые части противника, но когда он узнал, кого победил по указу Екатерины Великой, то сильно закручинился, елико сам давно уже был не согласен с внутриполитическими амбициями императрицы. Значит, слушаясь царского приказа, он приговорил к смерти тех, кому давно уже сочувствовал…

Именно сейчас, когда избиваемого шпицрутенами Струменского вели сквозь строй, а обнаженное тело солдата лопалось под ударами, и кровь обильно поливала булыжную мостовую, Александр вдруг понял, что Суворов был трижды прав и что над бедным унтер-офицером совершается тягчайшее преступление. Причем инициированное им самим, императором Александром I, Государем всея Руси. Оказывается, Закон Божий «Не убий!» нельзя оправдать никакими доводами, объяснениями и необходимостью. Убийство так и останется убийством, с какой стороны ни посмотри.

Но самым тяжким и несмываемым преступлением на совести императора лежало убийство отца. Это мучило Александра всю сознательную жизнь… И вдруг он до боли в душе понял, что повторяет в этот день то же преступление, только уже не чужими, а собственными руками. Все стало так ясно, что государь почувствовал острую боль в спине, будто получал удары вместе с наказуемым. Видимо, недаром придворные астрологи утверждают, что двойники при жизни могут испытывать одинаковые чувства, особенно физическую боль и моральную утрату.

Александр близоруко прищурился. Потом, чтобы внимательней рассмотреть истязуемого, достал лорнет и принялся пристально разглядывать экзекуцию. Но уже через несколько минут он заметил, что место вокруг него освободилось – пришедшие поглазеть горожане узнали его и шарахнулись, как черти от ладана. Такое отношение к собственной персоне государь видел впервые в жизни, что повлекло за собой еще большую депрессию, плотоядно пожиравшую сознание.

Император растерянно осмотрелся и, испугавшись одиночества, подступавшего к нему прямо посреди шумной толпы, повернулся и быстро зашагал прочь. Однако барабаны, сопровождаемые звуками флейт, не утихали за его спиной – значит, казнь продолжалась. Государь вдруг понял, что надо хотя бы посочувствовать солдату, не подозревавшему, что незаслуженное битие совершается по приказу самого императора.

– Если я признаю, что так должно быть, что это нормально, – твердил вслух Александр, широко шагая к дворцовым апартаментам, – если я с этим соглашусь, то должен буду признать также, что вся моя жизнь, все мои дела и даже победа над Францией – все дурно! Мне давно уже было откровение: надо выполнить то, что давно хотел сделать! Я должен уйти, исчезнуть, все бросить без сожалений…

Где, в каком храме к нему пришло это откровение, он так и не мог вспомнить. Потому что, мучаясь своими сомнениями, император неоднократно бывал в храмах разных конфессий. Александр часто молился Богу то с патриархом Фотием в православном Ильинском соборе, то с протестантом Парротом, то с католическим епископом Кампанеллой, то с иллюминатом Крюднером. Ходил ли император тогда в различные храмы с чистой совестью? Ведь даже в них он старался показать подданным, что совершает разговор с Богом – а, значит, вовсе не молился, а просто играл роль набожного и праведного Государя.

– Пора настала уезжать в Ярославль и записываться лицедеем в театр Волкова, – недовольно проворчал Александр, вспоминая свою религиозную экзальтацию.

И снова его, скрывшегося с места казни, догнала крамольная мысль, что такие экзекуции бесчеловечны, что так не должно быть! Но тут же, где-то в глубине сознания, поднялся афронт: мол, все совершается по уставу, и никуда не денешься от печальной необходимости. Более того, Александру ничуть не жаль было избиваемого унтер-офицера! Вместо того чтобы остановить казнь, он испугался быть узнанным, потому и спешно ретировался с места преступления… Преступления?!

Вернувшись в собственные покои, император выпил утренний чай, попутно приняв князя Волконского и барона Дибича, которые подробно принялись освещать добытые и уже проверенные сведения о собраниях тайного общества. Знать, масонство вновь поднимает голову, и государь сталкивается с выбором: либо подчиниться масонской лести, как это было с батюшкой, либо окончательно раздавить масонских червей, умело и нахально проникающих в сферу управления Государством Российским. Батюшка-то, император Павел I, поняв, к чему могут привести опасные замашки властолюбивого масонства, принялся немедленно избавляться от проникновения болезнетворных течений на землю Русскую, за что и поплатился жизнью.

Снова Государю вспомнился не единожды мучавший его сон, будто он сам, царственный наследник, присутствовал при последних минутах жизни батюшки. В опочивальню ворвались: петербургский генерал-губернатор Пален, братья Платон, Николай и Валериан Зубовы, генерал Бенингсен и командир Преображенского полка генерал Талызин. Комната оказалась пуста, но вскоре Государя нашли, прятавшегося за занавеской. Несколькими дерзкими ударами заговорщики свалили его на пол. В ногах у смутьянов лежал поверженный император, и каждый из них пинал его с таким остервенением и удовольствием, будто пред ним была тряпичная кукла. Пален во всеуслышание беспрестанно повторял: «Rappelezvous, messieurs, que pour manger d'une omelette, il faut commencer par cas ser les oeufs»[10].

Многих из них цесаревич видел в ту же ночь в Михайловском замке, но сначала не придал значения шумихе, ведь они обещали неприкосновенность государя. В те годы Александр часто верил людям на слово. Цесаревич рос совсем не ведавшим различий между ложью и правдой. Он слишком поздно понял, что жизнь страшна и непредсказуема – лишь когда матушка, вдовствующая царица Мария Федоровна, бросила ему в лицо:

– Радуйтесь, Александр, вы добились того, что стали императором. Votre ambition est satisfaite? [11]

Упрек был очевиден. Александр никогда не ругался с матерью. Более того, он даже любил ее, но эти слова отпечатались на всех дальнейших делах нового императора.

Тогда-то к нему во сне и явился впервые отец, претерпевший муки: в монашеском подряснике, но с посохом епископа. Он поведал, что собирается отправиться по русским городам и весям, поскольку за четыре года своего царствования не успел этого сделать, а теперь вот в самый раз. Александр тогда проснулся в холодном поту и целый день не мог обрести покоя. Он долго молился в каком-то храме и вновь услышал голос отца, повторивший, что надо странствовать и отмаливать накопленные грехи, ведь недаром калики перехожие почитаются на Руси до сих пор.

Однако император никак не мог вспомнить церковь, в которой его посетило это первое откровение. На всякий случай он заказал своим портным настоящий монашеский подрясник, который теперь висел у него в гардеробной. Александр даже не примерил новую одежду, так как камергер Федор Кузьмич дерзнул посмеяться над монашеским нарядом:

– Что вы, Ваше Величество, разве так можно?! – ужаснулся камергер.

– Чем тебе не нравится православный подрясник? – нахмурился Государь. – Может быть, сам сошьешь?

– Да нет, Ваше Величество, – замотал головой Федор Кузьмич, – сшито отменно, ничего не скажешь, с двойным прихватом и подстежкой. Но в каких палестинах вы видели монахов в батистовых подрясниках? Люди Божьи, верно, даже слыхом не слыхивали о такой персидской материи. Представьте, идет по Руси калика перехожий, кусок хлеба выпрашивает, на ночлег просится, а у самого подрясник, как кафтан боярский, разве что золотом не шит?! Да за такой подрясник нищий может целую деревню себе купить вместе с крестьянами!

– Ну, хватит, хватит, – одернул Федора Кузьмича император. – Распорядись, чтобы сию одежду в гардеробную отнесли.

На том бы все и закончилось, только предстояла война с французами. Но за Русь вступилась сама Богородица. Государю доложили, что Царица Небесная явилась перед Буанапартом и повелела убираться ему вон из Москвы, не то, мол, худо будет. В россказни эти слабо верилось, тем более, что сообщали их те же монахи, прибывшие из Москвы. Однако французский император действительно кинулся вон из Златоглавой и даже Кремль не взорвал, о чем хвастался когда-то перед пани Валевской[12]. Факты – вещь упрямая, супротив них ничего не скажешь.

Тогда Александр опять услышал голос отца:

– Будет тебе царствовать, сын мой! Пора Богу послужить… Я тебя прощаю, несмышленыша, токмо не замай Родину, не разрушай державу… – голос батюшки Александр хорошо помнил и никогда не спутал бы его ни с каким другим.

Это произошло ночью в спальне, когда вокруг не было ни души. Лишь из коридора доносились размеренные шаги смены караула. Император лежал на постели, боясь пошевелиться. Сознание говорило ему, что так не может быть, все только кажется, но сердцем он чувствовал присутствие батюшки, переживавшего за сына и за державу Российскую, даже находясь в другой жизни.