Вишенки в огне

– На вас уповаю, батюшка. Будьте тем связывающим звеном, что удерживает связь между мной, полицаем Сидоркиным, моими истинными помыслами, и моим народом. Расскажите после победы, если вдруг что со мной случится, кем был враг народа Сидоркин Пётр Пантелеевич. Я докажу, докажу всем, кто я есть на самом деле. Я люблю Родину, предан ей, а они… они меня… в дерьмо в буквальном смысле слова. И – э-эх! – столько отчаяния и решимость было в его словах, в тоне, их произносившим, что священник сразу же и безоговорочно поверил своему гостю: не отступит. Даже если вот сейчас батюшка попытается отговорить парня, убедить в обратном, всё равно Пётр сделает по – своему, так, как он уже надумал. И видно стразу, что решение это не сиюминутное, а выстраданное, выношенное не один день, созревшее давно. Переубеждать в таких случаях бесполезно. Да и не стоит…

– Вы ещё услышите обо мне, батюшка.

– Что ж, – отец Василий встал, встал с ним рядом и Пётр Сидоркин. – Принять такое решение может только мужественный человек. Я верю в тебя, Пётр Пантелеевич. Благословляю, сын мой, на дело святое, благостное, на защиту Отечества, – сотворив молитву, перекрестил мужчину. – С Богом! Да хранит тебя Господь!

«Вот оно как получается, – после ухода Петра, батюшка прилёг на кушетку, вытянул натруженные за день ноги. – И что только не делала недальновидная власть, как только не изгалялась над народом, а он вон какой, народ этот. Это же золото, а не народ. Сталь. Кремень. Любовь к Родине не выбить кулаками, как и любовь к матери. Если ты истинно любишь мать, то будешь любить её всякой: скандальной, не всегда правой. Наверное, Родина, как и мать, может ошибиться, имеет права на ошибку. А мы, дети её, должны остаться преданными своим прародителям. Да-а, вон оно как получается.

А друг мой, товарищ верный Щербич Макар Егорович?! Каким же был патриотом, как любил деревеньки наши! Канул, сгинул где-то…» – мысли начали путаться, исчезать, и старик уснул.

Матушка тихонько убрала со стола, вышла, прикрыв дверь.

За отцом Василием немцы приехали на мотоцикле.

Солдат, зайдя в дом, не очень вежливо обошёлся со стариком, грубо подняв его с кушетки, буквально сбросив на пол.

– Aufstehen! (Встать!) – расставив ноги, навесив кисти рук на автомат, немец с презрением смотрел, как поднимался священник.

– Schnell! Schnell! (Быстро!)

Батюшка выпрямился, оправил одежду, стряхнул невидимую пыль, и только после этого взглянул на солдата.

И столько презрения, ненависти и гнева было во взгляде священника, что солдат отступил шаг назад, взял автомат на изготовку.

– Gehen, gehen! – повернул батюшку, подтолкнул автоматом в спину.

Во дворе матушка Евфросиния кинулась к мужу, обхватила руками.

– Куда ж они тебя, отец родной? Я – с тобой! – решительно сказала старушка, встала рядом с мужем.

– Fort! (вон!) – солдат грубо оттолкнул женщину, что та не удержалась, упала на землю, поползла вслед.

– Ты что делаешь, антихрист? – священник с кулаками кинулся на солдата, но тот лишь вдруг громко рассмеялся, с силой усадил старика в коляску.

Мотоцикл остановился у здания бывшей средней школы.

Комендант, высокий стройный светловолосый майор Вернер Карл Каспарович, великолепно говорил по – русски, вышел навстречу батюшке, взял под локоть, повёл в кабинет.

– Не удивляйтесь, святой отец, – приветливая улыбка застыла на лице коменданта. – Я родился и вырос в Санкт-Петербурге, так что…

– А помимо русского языка там не учили вежливости? – отец Василий ещё не мог прийти в себя после столь бесцеремонного обращения солдат с собой и матушкой Евфросинией. – Я тоже имел честь учиться в этом святом граде. Воспитанные люди уважают стариков и в России, и в Германии, не так ли?

– Простите! Что поделаешь? Победители ведут себя чуть-чуть не так, как побеждённые. Чуть-чуть иначе. Или вы со мной не согласны? Тем более – солдаты. Что с них возьмёшь? Знаете ли, победный дух пьянит, вы не находите?

– Вы о каком победителе, милейший, ведёте речь? Кто здесь победители? – не сдержался, несколько в грубоватой форме переспросил священник.

– О – о! А вы, батюшка, смелый человек. Правда, на вашем месте я бы не стал делать столь опрометчивые заявления.

Комендант встал, прошёлся по кабинету, остановился у открытого окна.

По улице два солдата вели корову; проехал мотоцикл; где-то прогремел сильный взрыв, эхом отозвался в пустых стенах бывшей школы, замер, растворился в летнем мареве.

Отец Василий продолжал сидеть, внимательно наблюдая за хозяином кабинета. Начищенные до зеркального блеска сапоги майора поскрипывали при каждом шаге, впечатывали каждое слово в сознание гостя, возведя их в ранг истины в последней инстанции.

– Вы – очень смелый человек, но это не даёт вам право даже опосредовано сомневаться в нашей победе, в победе великой Германии. Вас могут неправильно понять. Вам не страшно? – майор повернулся к гостю, глянул пронизывающим насквозь взглядом. Его голубые, с холодным блеском, глаза, застыли на лице священника. Офицер стоял, слегка покачиваясь на носках.

Батюшка поёжился, но взгляда не отвёл, продолжая спокойно сидеть, даже, для пущей вольности, закинул нога за ногу. Он как никогда отчётливо понял, что за кажущимся гостеприимством, за напускным радушием перед ним находится страшный человек, враг, да такой враг, что пытки в тюрьме при советской власти будут казаться детскими шалостями, детской забавой. Дуська-пулемётчица с её «апостолами» Петром и Павлом рядом не стояли с этим человеком, что по – хозяйски снова стал расхаживать перед священником.

Сейчас важно было сохранить хорошую мину при сложной игре. Сила на стороне майора, грубая физическая сила на его стороне. И преждевременно нарываться на грубость, скандал, на скандал со смертельным исходом отцу Василию было не с руки. Священник и в лучшие годы не страдал безрассудством, когда врывался в толпу орущих и дерущихся сельчан, разнимая сошедшихся стенка на стенку жителей деревень. Это только несведущему человеку поступок батюшки в тот момент казался безрассудным. Но это не так, далеко не так. Там он хорошо знал и тонко чувствовал психологию русского деревенского мужика, и действовал сообразно обстановке. В тех драках принимали участие свои люди: соседи, знакомые, прихожане… И отец Василий для них был «своим». А вот здесь в бывшей средней школе он просто обязан проявить в высшей степени благоразумие. Перед ним вышагивает враг. Враг не только его, Старостина Василия Петровича, но и враг его страны, враг его Родины. А разговор с врагом в этих непростых и неравных условиях требует от него, деревенского батюшки, очень тщательного, хорошо обдуманного отношения к собственным словам, поступкам.

Гость это понимал и потому попытался сгладить свою дерзость, но сгладить таким образом, чтобы самому не оказаться в мерзопакостной роли испугавшегося, ничтожного человечишки. Священник знал себе цену! И знал, что правда на его стороне, значит, и сила тоже.

– Да-а уж. А что остаётся мне в моём возрасте? Хотя, есть мудрая немецкая поговорка, надеюсь, вы её знаете: «Von einem Streiche fallt keine Eiche».

– Вот как? От одного удара дуб не валится? Откуда такие познания в моём родном языке? И, главное, какое чистое произношение?!

– Вы мне льстите за произношение, но я немножко знаю немецкий язык, постигал его в молодости с великим удовольствием. У меня были в друзьях ваши соотечественники, так что… – отец Василий видел, как был поражён майор его чистейшим немецким. – Не все же здесь варвары, как вы думаете? И потом. Я получал образование в Питере. Это о чём-то да говорит.

– Ну – у, русское духовенство всегда было на высоте в плане образования.

– Кстати, Вернер Каспар Рудольфович вам не знаком? Это случайно не ваш родственник?

– А что такое? – напрягся сразу комендант, почти подскочил к гостю, наклонился над ним.

– Вы не ответили на мой вопрос, – батюшка продолжал хранить завидное спокойствие.

– А кем работал ваш Вернер Каспар Рудольфович? – снова вопросом на вопрос парировал майор, взял стул, сел рядом с отцом Василием. – Да, моего папу звали Каспар Рудольфович.

– Мой хороший товарищ Вернер Каспар Рудольфович был меценатом: оказывал посильную помощь военному госпиталю в Санкт-Петербурге, в котором я залечивал раны после японской компании. Часто приходил в палаты к раненым лично. Вот там мы с ним и познакомились, а потом и подружились. Он работал где-то в торговле, поставлял мельничное оборудование в Россию из – за границы, – священник замолчал, сложив руки на груди, смотрел на хозяина кабинета.

– Та-а – ак, это уже интересно, – комендант ещё ближе подвинул стул, откинулся на спинку, улыбнулся. – А дальше что?

– Дальше? Меня выписали из госпиталя, мы с матушкой уехали из Санкт-Петербурга, и наши дороги разошлись. До октября 1917 года ещё поддерживали отношения через письма, а потом перестала работать почта, началась такая смута на Руси, и мы потеряли связь друг с другом, хотя я потом несколько писем отправлял по старому адресу. Но… – батюшка развёл руками. – Ответа так и не получил.

Майор подскочил со стула, возбуждённо забегал по кабинету.

– Земля, оказывается, круглая и такая маленькая, что я прямо не знаю… Это мой отец! Стоило прибыть в Богом забытую деревню Слободу, чтобы узнать о своём отце. Вот уж никогда бы не подумал… Да-а – а, дела-а – а! Всё-таки, удивительная жизнь! Как всё переплетено, завязано… А я и не знал, что мой покойный отец был меценатом. Да-а – а… Как всё загадочно…

– Как он? Где теперь милейший Каспар Рудольфович? Как себя чувствует?

– Умер, умер папа, – майор склонил голову. – Уже в Германии умер в двадцать шестом году. Только год и смог пожить на исторической Родине.

– Царствие ему небесное, – скорбно произнёс батюшка, осенив грудь перстом. – Изумительной души человек был. Истинно русский немец, патриот России до мозга костей, я вам скажу. Скорблю… Редко встретишь человека с такой открытой, доброй душой.

В кабинете воцарилась тишина. Налетевший вдруг шквалистый ветер хлопнул створкой окна, закрыл её, отгородив мужчин от мира за окном школьного кабинета.

Гость продолжал сидеть, Вернер всё ещё расхаживал, поскрипывая сапогами.

И вдруг резко сменил тему разговора, тон в словах коменданта стал твёрдым, начальственным, жёстким.

– Почему вас не расстреляли в тюрьме большевики? Пошли на сотрудничество с ними? Стали агентом НКВД? – перед священником снова был напористый, жёсткий комендант деревни Слобода.

– Хм, – настало время удивляться и гостю. – Хотя, архивы НКВД не успели вывезти, и они достались вам?

– Допустим.

– Не знаю. Как арестовали, так и выпустили. Отпустили умирать, но, слава Богу, выжил, благодаря неустанной заботе жены моей матушки Евфросинии да доктора нашего Павла Петровича.

– Ну, что ж. Это в практике большевиков. Это их стиль. Как относитесь к оккупационной власти? – хозяин кабинета напористо продолжал допрашивать гостя.

И опять пронизывающий, холодный взгляд застыл на лице священника.

– Я признателен за возможность совершать богослужение во вверенном мне храме, – со смирением в голосе ответил гость, склонив голову в благодарном поклоне.

– Надеюсь, вам не стоит напоминать, что вся власть от Бога? Немецкое командование с пониманием и лояльно относится к вероисповеданию на оккупированных территориях. Полагаю, сей факт доброй воли вы по достоинству оцените в своих проповедях, доведёте до паствы? В отличие от большевиков, от Советов, Германия в конфессиональной политике придерживается свободы религий. Прихожане должны знать это.

– Благодарю вас, господин майор, – батюшка уже понимал, что его приглашение к коменданту носит вполне практичный характер. Немецкое командование пытается через церковь, через священников добиться большей лояльности местного населения к себе, к оккупационной власти.

Ну, что ж. Надо ответить так, чтобы у майора не осталось сомнений.

– Добродетель всегда останется добродетелью, и уж коль она есть, то она не нуждается в дополнительных усилиях быть замеченной, по достоинству оценённой прихожанами. Добро, как и слова Божьи, всегда найдёт дорогу к свету и войдёт в души людей беспрепятственно.

Майор остановился у окна, покачивался с носка на пятки, заложив руки за спину.

Где-то опять прогремел взрыв, отзвук которого ещё раз подчёркивал, что не всё так спокойно за стенами бывшей средней школы.

– Реалии таковы, что мы живём в военное время, – в подтверждение взрыва начал комендант, повернувшись лицом к гостю.

Батюшка тоже встал, не сводил взгляд с мерно расхаживающего хозяина кабинета.

– Только из уважения к вам, отец Василий, напоминаю, что всякие контакты, всякая помощь красноармейцам, комиссарам, евреям запрещена. Вы знаете об этом?

– Да, знаю.

– Надеюсь, и знаете, чем грозят последствия непослушания, неисполнения приказов немецкого командования?

– Да, знаю. Расстрел.

– Тем лучше, что вы всё знаете. Верю, что вы – человек благоразумный, и мы с вами подружимся.

– Да, господин майор. Истинная вера только укрепляет души людей.

– Не смею больше вас задерживать, – комендант проводил гостя до дверей. – И всё-таки, батюшка, настоятельно рекомендую верить в могущество Германии, – уже стоя на крылечке, не преминул напомнить майор.

Священник не ответил, лишь сильнее сжал кулаки.

Отец Василий негодовал: как же не знать, если неделю назад он присутствовал на казни, расстреле безоружных, безвинных Корольковых, целой семьи. Видите ли, оказали помощь своим соотечественникам – раненым солдатикам. Так под личным руководством самого господина коменданта Вернера расстреляли бедняжек. И он говорит, что учился в Петербурге? Разве могут наши, русские люди дойти до такого, пасть так низко, чтобы вот так, безоружных, раненых… Нелюди это. Знал бы его отец Рудольф Каспарович, руки бы на себя наложил из – за стыда за сына.

Милосердие, сострадание – вот что должно двигать мыслями, чувствами истинного христианина при виде страждущих, нуждающихся в заботе, а немцы что? Это же ужас, это же не укладывается в голове. И они хотят перетащить на свою сторону церковь? Вот уж никогда!

Всю дорогу до дома отец Василий спорил с воображаемым собеседником, доказывал, утверждал свою правоту.

«Им не понять, что вера во Христа и любовь к Родине на Руси неразделимы, неотделимы. Испокон веков они идут вместе, рука об руку: строят, созидают и защищают Русь свою единым целым. А тут вдруг где-то в Германии решили по – своему, решили разделить. Да-а, хорошо вы там расписали у себя в штабах, по – немецки грамотно. Но вот этого единения Христа и любви к Родине в душах русских людей, в душах православных, не учли. Значит, вы просто не знаете христианскую душу, душу русского человека. Не на долго вы к нам. Погоним вас гадкой метлой, как самую последнюю погонь, избавимся, как от сатаны, как от нечисти, прости, Господи. Он ещё напоминает о величии Германии. Как бы не так! Рухнет, обязательно рухнет твоя Германия, сломаем! Ты нас не знаешь, господин немец. А Русь… Русь… стояла и стоять будет!».

Матушка встретила отца Василия у колодца, что напротив церквы, у дороги. На её лице отображалось одновременно и ожидание, и радость встречи, и большое таинство, что выпирало, лезло наружу. Всем этим она готова была поделиться только с мужем, с батюшкой.

– Отец родной! Тебя не пытали?

– Что-то ты, матушка, как будто пуд злата нашла, настолько таинственен вид твой, – батюшка не ответил на вопрос женщины, а обнял жену, прижал на мгновение к себе, балагурил и у самого загорелся взгляд, глядя на такую загадочную матушку.

– Так тебя не пытали? – снова спросила, заглядывая в глаза, пытаясь по ним понять истинное состояние мужа.

– Хамы, возомнившие из себя победителей, душа моя, вот и все твои страхи, – успокоил отец Василий. – Но что у тебя случилось, открой тайну, радость моя?

– Пойдём в дом, отец родной, там всё поведаю. Как на духу, – заговорчески зашептала матушка, увлекая за собой батюшку.

И уже в доме под большим секретом поведала, поминутно оглядываясь на окна, за которыми группа немецких солдат обливались водой из колодца.

– Сразу после того, как тебя увезли антихристы, прости, Господи, за забором у колхозного сада обнаружила раненых красноармейцев. Тебя ждала, не спрятала, и помощи не оказала, они там маются, тоже ждут.

И на самом деле, за забором, что отделяет небольшой огород при церквушке от колхозного сада, батюшка увидел троих красноармейцев: молодая девушка в защитной гимнастёрке, двоих мужчин. Один из них, что по старше, ранен, другой – азиатской внешности сидел чуть в стороне с автоматом в руках, внимательно наблюдал за священником, не выпуская оружия.

– Батюшка, батюшка! – девушка подалась вперёд, встала на колени, ухватилась за плетень. – Помогите, батюшка! Который день идём, товарищ политрук тяжело ранен, от Березины Азат несёт на себе, – кивнула головой в сторону солдата.

Раненый лежал без движений, с застывшим серым от потери крови лицом. Измождённые, усталые лица девушки и солдата взывали о помощи без слов.

Отец Василий повернулся, отыскал глазами немецких солдат с проходивших мимо машин, что толпились у колодца.

– Проследи за мной, дочь моя. На заднем дворе церквы стоит флигелёк, пристроечка, я пойду туда, подготовлю место. Вы, как только уедут немцы, тихонько пробирайтесь во флигель.

«Вот и вступили мы с тобой в противоречия, господин комендант, – священник перебирал хлам, освобождал места, делал что-то наподобие лежаков. – Да-а, как хорошо и по – немецки грамотно вы распределили наши роли, мою роль, роль церкви православной там, у себя в штабах, в Германии. Какая самонадеянность, какая гордыня! Мол, солдаты-победители имеют право на шалости.

Милый мой! О какой победе ты ведёшь речь? У нас на Руси есть мудрая поговорка: „Не говори гоп, пока не перепрыгнешь", – а вы уже себя записали в победители, лавры примеряете. И потом, как это я не стану помогать страждущим? Как это должно выглядеть? Скажу им: „Пошли вон! Немцы не велели!". Вы хотя бы думали, прежде чем говорить.

Это когда они, русские солдаты, меня, полкового священника, ещё в ту, японскую войну, под Тюренченом, в рукопашной защищали, себя не жалея, а я возьму вот сейчас и откажу им?! Какой бред! Вера во Христа и любовь к Родине у нас в крови, господа немцы. И они неразделимы. И Родина для нас – это вот эти солдатики, и мы их не бросим, не предадим, а спасём, вместе с ними вас, поганцев, изгоним из земли нашей».

Священник ладил топчаны, и в который уж раз за сегодняшний день спорил с воображаемыми собеседниками, а руки своё дело делали. Вот уже готовы что-то среднее между кроватью и топчанам, но батюшка уверен, что красноармейцам будет как раз кстати. Сейчас важно разместить их здесь да послать гонца за доктором Дрогуновым Павлом Петровичем. Без него никак не обойтись, судя по всему. И пригласить его сюда нужно как можно скорее. Для этой цели очень даже подойдёт сосед юродивый Емеля.

Эта пристройка, как и сама церковь, была возведена давно, во времена восшествия на престол последнего царя Российской империи и в его честь. Сложенная из леса-кругляка, она хорошо сохранилась и готова была ещё простоять столько же. Вот только крыша маленько прохудилась, всё никак не доходили руки починить. А сейчас какая крыша?

Сама церковка, хотя и не большая, с одним куполом, без колокола, который сбросили ещё в двадцатых годах, построена в очень удачном месте на перекрёстке дорог у шассе Москва-Брест. Видна со всех сторон, притягивает взор издалека, и никогда не пустовала. Разве что, когда арестовали настоятеля церкви отца Василия перед самой войной. Тянется народ со всех деревень прихода: Слободы, Вишенок, Борков, Пустошки и Руни. А на престольные праздники всех желающих уже не может вместить в себя храм, толпятся люди даже на улице. Вот оно как…

На следующий день с утра доктор уже был у отца Василия, вплотную занялся раненым политруком Роговым Пётром Панкратовичем. Тяжёлые осколочные ранения и контузия требовали от врача неимоверных усилий, незаурядных способностей и профессионального мастерства, что бы поднять, поставить на ноги. Тем более, условия совсем не хирургического кабинета, без инструментов, без необходимого количества лекарств. Однако, мастерство Павла Петровича и неоценимая помощь со стороны матушки Евфросинии, да ещё молодой организм политрука постепенно делали своё дело: раненый шёл на поправку. Примочки, отвары, хорошее питание не проходили даром: через неделю Рогов уже мог сам выходить на улицу справлять нужду, хотя ему ещё помогал передвигаться рядовой Исманалиев Азат. И круглосуточно за ним ухаживала санинструктор Логинова Татьяна.

Со слов красноармейцев, батюшка уже знал всю их историю.

Рогов Петр Панкратович работал в колхозе под Минском парторгом, был призван в Красную армию в первый день войны и направлен политруком в сапёрную роту. Укомплектованная в основном призывниками из Средне-Азиатских республик, она строила переправы, готовила линии очередного оборонительного рубежа, а в большинстве своём помогала тыловым частям перетаскивать продовольствие, боеприпасы.

Вот и в тот роковой день с рассвета немцы взялись за только что наведённую переправу через Березину правее Бобруйска.

Карусель бомбардировщиков, сменяя друг друга, беспрерывно бомбили переправу. Командир роты старший лейтенант Мурашов Николай Никитич оставался на том берегу, а политрук с отделением солдат латали то и дело разрушаемую часть настила уже на этом. Вместе с подчинёнными стоя на коленях, пилил деревья, потом тащил их к переправе по болотистой местности, перекинув через плечи верёвку.

Переправлялись остатки дивизии, что отходила с боями из – под Минска.

Вот, наконец, последними прошли артиллеристы, переправили пушку, можно было переходить и сапёром, но в этот момент к переправе прорвались немецкие мотоциклисты.

Рогов с левого берега видел, как расстреливали безоружных солдат, как прыгали те в реку, пытаясь спастись, и там тонули; как кинулся на пулемёт командир роты старший лейтенант Мурашов с пистолетом в руках и тут же рухнул лицом в прибрежный песок.

Когда мотоциклисты въехали на переправу, беспрерывно строча из пулемётов, политрук Рогов с остатками роты бросились в спасительный лес, но добежать смог только он один: все остальные солдаты полегли на этом коротком участке болотистой кромки леса.

Немцы вернулись обратно на правый берег, предварительно облив переправу бензином, подожгли.

Ещё какое-то время политрук сидел в лесу, потом решил вернуться на берег к переправе в надежде найти хотя бы кого-то из состава роты. Его влекло именно туда, где он чувствовал свою необходимость, что оправдывало его пребывание на войне.

Он не дошёл до берега, как вдруг перед глазами встала дыба земля. Ни воя снаряда, ни взрыва не слышал, просто столбом взметнулась, поднялась земля, и всё. Больше ничего не помнит.

Очнулся, пришёл в себя от сильной боли в голове, в правом боку, в плече. Увидел склонённое над ним лицо девчонки.

Потом оказалось, что санинструктор батареи Логинова Татьяна должна была уйти вместе с артиллеристами, но её на том, правом берегу попросил командир сапёрной роты посмотреть раненого солдатика. Вот она и задержалась, а тут и немцы на мотоциклах. Чудом удалось спастись от расстрела в воронке, но она видела, как на том, и на этом, левом берегу расстреливали солдат, как убегали они в лес. И вернувшегося политрука тоже видела, собралась, было, окликнуть его, уже выскочила из укрытия, чтобы бежать к нему, как прогремел взрыв.

Засыпанного взрывом Рогова достали санинструктор и рядовой Исманалиев, которому тоже удалось уцелеть. Откапали, а он хоть и без сознания, но дышал. Как могла последними остатками бинтов перебинтовала, Азат взвалил на плечи, и вот так они идут уже которые сутки. Политрук иногда приходил в сознание, но больше всего был в беспамятстве, бредил. Несколько раз в деревнях пытались найти врача, но безуспешно. То не было доктора, то люди просто боялись приютить у себя раненых красноармейцев. К этому времени уже вся округа пестрела разбросанными с самолёта листовками с приказом не укрывать врагов Германии…

На третий день пути попали под облаву, уходили обратно в лес. Но с такой ношей уйти было маловероятно. Тогда решили спрятать политрука под кучей хвороста. Однако немецкий солдат нашёл, обнаружил, и уже вытаскивал раненого за ноги, тогда рядовой Исманалиев, который не ушёл далеко от своего командира, не бросил, а остался сторожить его, топором зарубил немца. Вот откуда у Азата немецкий автомат.

«Да-а, – размышлял над услышанным батюшка. – Вот какие мы, друг дружку в беде не оставим, не бросим. Вишь, солдатик-то, своего командира не оставил на растерзание врагам, не – е-ет! И девчушка-санинструктор молодец: собой пожертвовала ради раненого, С такими людьми не пропадё-о – ом! И вместе выстоим, устоим, и, даст Бог, погоним горе-победителей в их родную Германию. Победить они нас решили? Как бы не так! Вот вам, вот!