Полная версия
Убийственные мемуары
– Это только специалист скажет, – хмыкнул Грязнов. – А ты что, еще один ключ нашел? А постой, там же «дибл» этот чертов, да?
– Ну…
– Это отдельная история, пляши, тебе повезло.
Если ключ не серийный, а кустарный, то на нем будут следы от первых десяти открытий двери. По сути, это не ключ даже, а отмычка.
– Почему только десяти? А потом?
– А потом бороздка слетит, новый надо будет делать.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
Турецкий походил еще по коридору. Странно. Что же Ракитский, такой прожженный волк – не знал, что дает дочери ключ, который только на ограниченное время годится? Хотя нет! Это как раз его и устраивало – ключ на время болезни дочери, но не больше. Возможно, так. Турецкий вернулся в свой кабинет. Спросил осторожно:
– Оля, где ваш ключ сейчас?
– Я не понимаю, что все это значит?!
– Пока что просто разговор. Ответьте на вопрос.
– Он… он… – Она потерла переносицу, вспоминая. – У меня дома.
– Вы не носите его на одной связке со своими ключами, ключами от машины?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я там редко бываю. Устраивает?
– Вполне. Если вы не носите ключ с собой, значит, когда вы были на Кипре, ключ оставался в Москве, верно?
– Ну да.
– Вы не будете возражать, если мы возьмем его на экспертизу? Сами понимаете, такие процедуры необходимы, просто чтобы сузить круг поисков. Мой сотрудник потом съездит с вами к вам домой и…
– Хорошо-хорошо. – Ракитская досадливо махнула рукой.
Это было уже что-то. Дело в том, что всего час назад Турецкому стало известно: изощренный замок во входной двери в квартиру Ракитского делался по личному заказу хозяина и ключ к нему прилагался только один. Разумеется, это раскопал Мишка Федоренко – путем неформального контакта с подполковником Кузнецовым в пивной «Три медведя» на Беговой. Ракитский, профессиональный разведчик, не относился к категории людей, которые что-то где-то теряют или забывают, ему было достаточно одного ключа. Но выходит, во время болезни дочери Ракитский позаботился об изготовлении дубликата. Тогда кто знает, сам ли Ракитский открыл дверь своему убийце? Может, у того был собственный ключ. К сожалению, гениальный специалист по замкам, услугами которого пользовался Ракитский, знаменитый Иван Христофорович Запискин, проработавший в техническом отделе КГБ, а потом – ФСБ добрых четыре десятка лет, пять месяцев назад скончался после шестого инфаркта.
– Оля, а что вы знаете о картине, которая пропала из спальни? Ватолин сказал, что там картина висела.
– Думаю, что ничего. Меня уже спрашивали. – Ракитская нервно стряхнула пепел мимо пепельницы. – Я не помню там картины.
– Вы хотите сказать, что ее там не было? – удивился Турецкий.
– Может, и не было, мне, знаете ли, теперь плевать на это, – резковато заявила Ракитская, и Турецкий заметил, что красивое лицо ее чуть побледнело.
– Я понимаю ваши чувства и, поверьте, глубоко вам сочувствую. Но… вы ошибаетесь. У меня есть заключение экспертизы: пыль на обоях в участке пятьдесят на семьдесят сантиметров носит совсем другой характер, чем на остальных открытых участках стены. Это косвенная улика, но ее достаточно, чтобы подтвердить слова Ватолина: там действительно что-то висело. Ну и гвоздик, в конце концов…
– Гвоздик?! – завопила вдруг Ракитская. – Гвоздик?! Да засуньте вы его… – С этими словами эффектная шатенка, дочь разведчика и будущий кандидат биологических наук схватила стакан с водой, который предлагал ей Турецкий, и швырнула ему же в лицо.
Тут уместно сделать небольшое отступление, и пусть пока эффектная блондинка и следователь Генпрокуратуры замрут, словно в стоп-кадре, в своих экспрессивных позах. Дело в том, что стаканы в кабинете у Турецкого вообще-то долго не задерживались, и причины тут бывали разные: то посиделки со Славой Грязновым, выливавшиеся в нечто малопредсказуемое, то собственная неуклюжесть хозяина кабинета, но так или иначе это была какая-то напасть – суровые граненые стаканы выходили из строя, словно надувные шарики. Но когда в подчинении у Турецкого появился Мишка Федоренко, он подал неожиданную идею, рационализаторский смысл которой заключался в том, что если перейти на стаканы из стекла гораздо более тонкого, хрупкого и деликатного, то это может привести к нужному результату, а именно: в подкорке государственного советника юстиции третьего класса (равно как и его собутыльников) подспудно засядет более бережное отношение к государственному имуществу, каковым, между прочим, стаканы и являются. И надо сказать, идея сработала, за последние четыре месяца не случилось ни единой стеклопотери!
Теперь отпустим стоп-кадр и пусть стакан летит куда собирался, как это ни печально – изменить что-либо уже невозможно. На Турецкого еще никогда не нападали в собственном кабинете, возможно, поэтому он оказался к такому повороту событий не готов. Стакан врезался «важняку» острым краем в правую бровь и даже, как показалось обоим присутствующим, на некоторое время там застрял. Но нет, он, разумеется, упал на пол. А вслед за ним рухнула и Ракитская. Она упала на спину, мелко затряслась, что-то замычала, а бросившийся к ней Турецкий увидел, как из некрасиво искривившегося красного рта у нее выступает белая слюна.
А через несколько секунд ворвавшийся в кабинет Федоренко просто обомлел, поскольку картина, представшая его взору, была действительно незаурядной: его любимый начальник навалился на женщину, у которой лицо было залито кровью, и при этом еще изуверски запихивал ей в рот какой-то металлический предмет. На самом деле, кровь это была самого Турецкого, она лилась из рассеченной брови, а металлический предмет – ложка, которой Турецкий пытался прижать Ольге Ракитской язык к небу. Это было все, что он знал об эпилепсии.
Стакан, кстати, так и не разбился, Федоренко был прав.
«…Немного позже я расскажу о моей дальнейшей работе в ЮАР, а пока хочу особо остановиться на вопросе профессионализма, да простит читатель мою настойчивость. В данном случае речь не о специальной подготовке разведчика: высочайшие требования к ней вряд ли вызывают сомнения у людей самых далеких от разведки. Не бывает лишних знаний – вот что я утверждаю и хочу подкрепить этот тезис примером из личной практики. События, о которых я собираюсь рассказать, происходили в ГДР в сентябре – октябре 1983 года. (Специально по просьбе издателя, признаю, что в это же время работал там нынешний глава Российского государства, мы были знакомы, но не более, под моим началом он никогда не служил, несмотря на слухи по этому поводу. Этика разведчика не позволяет добавить что-либо к сказанному.)
Однако возвращаемся к нашему повествованию: стержнем мировой политики в указанный период оставался польский кризис. Кто одержит верх: Лех Валенса или Войцех Ярузельский – революционное движение «Солидарность» или партийно-административная машина? После четырех лет противостояния предсказать исход по-прежнему было невозможно, чаши весов уравновесились, и каждая из сторон пыталась склонить их в свою пользу (между прочим, под «сторонами» я подразумеваю отнюдь не «Солидарность» и польское правительство, пусть не обижаются на меня поляки, но судьба их родины решалась не на гданьской судоверфи и не в высоких варшавских кабинетах). Идеологический штаб «Солидарности» – если строго придерживаться военной терминологии, – его оперативный отдел, располагался в Мюнхене в европейском бюро радио «Свобода». Внедрение туда наших сотрудников и налаживание плотного потока информации представляло задачу стратегической важности. Однако подобрать человека, способного выдержать все проверки и быстро выдвинуться на высокие посты, было отнюдь не просто. С одной стороны, он должен быть личностью широко известной, – таким образом, кадровые разведчики сразу же отпадают, с другой стороны, известен он должен быть в первую очередь своими диссидентскими взглядами, и, наконец, надежность его не должна вызывать сомнений. По ряду причин мною было принято решение не прибегать к услугам кого-либо из внештатных сотрудников «Штази», и вообще к помощи немецких коллег (я остановлюсь на этом далее). Примерно за год до описываемых событий в поле зрения Первого Главного управления КГБ в ГДР попал журналист Мариуш Ковалевский. Его отец, Тадеуш Ковалевский, был участником войны, полковником Войска Польского, а мать, Эмма Мадер, уроженка Дрездена, – преподавателем немецкого языка и литературы в средней школе. Они познакомились и поженились в 1946 году, а после выхода Тадеуша Ковалевского в отставку в 1955-м семья переехала в ГДР. С 1978 года Мариуш Ковалевский работал корреспондентом журнала «Ди Вельт» в Варшаве. Он был человеком необыкновенно общительным (только в Польше поддерживал отношения более чем с полутысячей знакомых), с ярко выраженной склонностью к авантюризму.
После двух месяцев наружного наблюдения и всесторонней проверки в январе 1982 года Ковалевский был завербован в Дрездене – во время отпуска он приехал навестить родителей. Он пошел на контакт с первого раза и после непродолжительных раздумий дал согласие на нелегальную работу в ФРГ, без какого-либо прессинга с нашей стороны. Позже, беседуя с ним лично, я убедился, что психологический расчет был точен: деятельность агента-нелегала в полной мере соответствовала характеру и склонностям Мариуша Ковалевского. Он был человеком решительным, не боящимся риска, легко сходился с людьми, обладал великолепной памятью и неплохими аналитическими способностями. Но на его окончательное решение повлияла не упомянутая мной авантюрная жилка, не жажда вкусить романтику разведки: убеждения Ковалевского отличались прагматизмом, даже скорее цинизмом. Я уверен, дело тут в честолюбии: ощущение тайного превосходства над окружающими, причастности к большой политике – вот что двигало им в первую очередь.
По возвращении в Варшаву, согласно разработанному плану, Ковалевский, ранее демонстративно дистанцировавшийся от политики, в беседах с многочисленными знакомыми начал высказывать крайне антикоммунистические взгляды. Причиной «прозрения» послужили неприятности с отцом, свидетелем которых он стал во время отпуска. Какой-то «мерзавец» написал на Тадеуша Ковалевского анонимный донос: якобы он неприкрыто поддерживает Валенсу и даже перечислил месячную пенсию в поддержку «Солидарности». Ковалевский-старший был вызван в военкомат, ему заявили, что до выяснения всех подробностей он будет получать минимальную пенсию, примерно вдесятеро меньше положенной ему по закону, как участнику войны и полковнику в отставке. «Народ ГДР не собирается кормить холуев империализма, каковы бы ни были их былые заслуги!» – небрежно бросил ветерану безусый лейтенант. Хочу напомнить, что если донос был частью операции, то действия немецких коллег, не посвященных в ее план, хоть и соответствовали нашему прогнозу, остаются целиком на их совести. Постепенно Мариуш Ковалевский сблизился с некоторыми активистами «Солидарности» в Варшаве и к Первомайским праздникам написал публицистическую статью, широко разошедшуюся в самиздате. Выдержки из нее цитировались во время многочисленных антиправительственных митингов. Вечером 1 мая по анонимному сигналу на квартире Ковалевского был произведен обыск и найдены черновики крамольной статьи. Он был арестован и после недели допросов выслан из страны. 28 мая в Дрездене состоялся суд. Мариуш Ковалевский был осужден на полтора года условно за деятельность, порочащую честь гражданина ГДР. По решению суда у него был отобран паспорт и выдано временное удостоверение личности РМ-12, налагающее ограничение на свободу передвижения (в частности, на посещение гастрономических магазинов). Кстати, несмотря на все свои полномочия, я так и не смог выяснить, по чьей инициативе в Уголовный кодекс ГДР была введена эта «мера пресечения».
Суд, как мы и рассчитывали, не остался не замеченным западными средствами массовой информации. В течение следующей недели радио «Свобода» в выпусках новостей трижды упомянуло о процессе над Мариушем Ковалевским. Правительство ФРГ по традиции заявило протест и высказало предложение «выкупить» журналиста. В восьмидесятые это была широко распространенная практика. К примеру, лица, задержанные при попытке нелегального перехода границы, при отсутствии отягчающих обстоятельств осуждались на полтора года. Если дело приобретало широкий резонанс, правительство ФРГ выплачивало за них штраф, и по истечении срока заключения им предоставлялась возможность выехать в Западную Германию на постоянное место жительства. Таким образом, за полгода подготовительной работы журналист Ковалевский превратился в «известного диссидента», которому обеспечена блестящая карьера на радио «Свобода» и, весьма вероятно, в ЦРУ его легенда способна была выдержать самую тщательную оперативную проверку, дело оставалось за малым: переправить его через Берлинскую стену, не вызвав подозрений у БНД. Для максимальной правдоподобности было решено контакты с Ковалевским свести к минимуму и помощь в пересечении границы ему не оказывать. Замечу для справки: за 28 лет существования Берлинской стены с 13 августа 1961 по 9 ноября 1989-го ее успешно преодолело 3915 человек, то есть в среднем один переход каждые два дня, так что для человека склада Мариуша Ковалевского это не представляло невыполнимой задачи, зато могло послужить отличной школой нелегальной работы. Ковалевский написал заявление в районное отделение милиции, указав, что после суда отношения в семье обострились, и просил разрешения переехать на временное место жительства в Каролинненгоф – восточный пригород Берлина, – где проживает его двоюродный дядя по материнской линии Юлиус Мадер.
Дядя был начальником трамвайного депо и членом СЕПГ с многолетним стажем, его благонадежность, в отличие от благонадежности Тадеуша Ковалевского, не вызывала сомнений. В первых числах августа Мариуш получил разрешение на переезд, устроился разнорабочим в котельную и начал искать связь с «проводниками» в западный сектор Берлина. 8 сентября он сообщил, что нашел группу, собирающуюся прорыть подкоп под стеной в районе улицы Ораниенбургхаус. В состав группы входили еще трое: студентка Кристина Шуман, начальник Ковалевского, инженер теплосети, он же в прошлом известный легкоатлет Рудольф Поварницке, и его дед Йозеф Поварницке. Последний как раз проживал на улице Ораниенбургхаус, подкоп было решено вести прямо из его дома. Однако после двух дней интенсивной работы выяснилось, что почва под фундаментом каменистая и максимальная скорость, с которой они смогут продвигаться – тридцать – сорок сантиметров в сутки, а преодолеть предстоит порядка сорока метров, кроме того, следовало учесть, что Шуман – девушка весьма хрупкого телосложения, Йозефу Поварницке восемьдесят четыре года, а Рудольф при великолепных физических данных страдает клаустрофобией и не может долго находиться в тесном, замкнутом пространстве. В итоге львиная доля работы выпадала на долю Ковалевского, который и без того по восемь часов в день был занят тяжелым физическим трудом, а с одиннадцати вечера до шести утра, как условно осужденный, не имел права покидать квартиру, что строго контролировалось – ежевечерне милицейский наряд посещал его по месту жительства и, не ограничиваясь формальной проверкой, опрашивал соседей о времени его прихода и ухода. Когда стало ясно, что быстро прорыть подкоп не удастся – а каждый день промедления чреват разоблачением, – Рудольф Поварницке впал в истерику, призывая отказаться от первоначального намерения и выдвигая совершенно фантастические прожекты вроде перелета через стену на воздушном шаре. Ковалевскому, который и сам пребывал далеко не в идеальном состоянии, с трудом удалось привести его в чувство.
Ситуация усугублялась тем, что за два дня Рудольф воспылал страстью к Кристине Шуман, которую знал с детства, и постоянно ревновал ее к Ковалевскому, что делало обстановку абсолютно невыносимой.
Тут следует оговориться: все подробности мне известны только со слов Ковалевского, и я не могу утверждать, что он не давал Поварницке повода для ревности. Более того, я почти уверен: он специально подтрунивал над вспыльчивым, неуравновешенным инженером в обществе его юной знакомой, чего более опытный разведчик в подобной ситуации ни в коем случае себе не позволил бы. Как бы там ни было, операция оказалась на грани срыва.
Что же было делать?
Я попросил Ковалевского передать нам образцы грунта. Тщательно изучив их, я пришел к выводу, что скальные породы подходят к поверхности узким выступом и поблизости от фундамента с высокой долей вероятности залегает песчаник. Конечно, нам ничего не стоило это проверить, но тогда секретность, которую я полагал важнейшим залогом успеха операции, была бы нарушена. Ковалевский воспользовался моей подсказкой, и действительно, под заброшенным сараем и далее до самой стены почва оказалась песчаной. Дело пошло споро, хотя копали только Кристина Шуман и престарелый Йозеф Поварницке. Рудольф наблюдал за движением патрулей и при их приближении подавал землекопам знак прекратить работу: любой шум мог привлечь внимание пограничников. По соображениям конспирации Ковалевский больше не наведывался на улицу Ораниенбургхаус: к нему было приставлено наружное наблюдение.
И вот через пятнадцать дней подкоп был готов, и не в последнюю очередь благодаря тому, что по назначению были применены мои знания горного геолога и большой опыт геологоразведочной работы в ЮАР. (К слову, раз уж я вынужденно упомянул вначале о нынешнем президенте РФ, теперь добавлю в скобках: в 1996 году он защитил кандидатскую диссертацию в Санкт-Петербургском горном университете.)
И все же, сказать, что в 1983-м «лишние» знания обеспечили окончательный успех операции, – значит погрешить против истины. 23 сентября наступил решающий момент: оставалось пройти около метра под линией заграждений. Ковалевский мог присоединиться к группе только ночью после милицейской проверки. (Наружное наблюдение на ночь снималось.) Даже если бы кто-то из соседей немедленно известил милицию о том, что он вышел из дому в неурочное время, задержать его уже все равно не успели бы. Предательский удар последовал с другой стороны – в последний день Рудольф Поварницке сообщил в милицию, что ночью Ковалевский собирается принять участие в тайном собрании диссидентов. У подъезда Ковалевского ждала засада. Все оказалось напрасно. И группа ушла без него.
Менее чем через месяц – 17 октября – он пересек границу ГДР в автомобиле с двойным дном. Мариуш Ковалевский был очень перспективным агентом и успел передать информацию, ценность которой трудно переоценить.
Утро 21 февраля 1984 года врезалось мне в память. Просматривая в начале рабочего дня оперативную сводку, я отметил две новости. Первая приятно удивила меня: в Берлин с официальным визитом прибывает делегация Народной Республики Ангола во главе с министром внешней торговли товарищем Антониу Машаду. Мне довелось сидеть с этим человеком в камере смертников (я обязательно расскажу об этом), и я полагал, что он расстрелян. Вторая новость оказалась не столь оптимистичной: в Мюнхене на автостоянке, около здания, где размещалось радио «Свобода», сработало взрывное устройство (не следует путать с инцидентом, произошедшим ровно тремя годами ранее, 21 февраля 1981 года, когда штаб-квартира радио «Свобода» была взорвана швейцарским анархистом Бруно Брегетом), пятеро человек получили ранения, а один из них – Мариуш Ковалевский – скончался по дороге в больницу…»
Ракитская позвонила Турецкому вечером того же дня как ни в чем не бывало. Свидетели-эпилептики ему прежде не встречались, хотя вообще больных всех мастей ему за двадцать лет юридической деятельности попалось уже немало, и статистика была такова, что если одна половина из них считала себя абсолютно здоровыми, то вторая – находящимися при смерти. Поэтому Турецкий на всякий случай аккуратно поинтересовался, как Ольга себя чувствует, но она не обратила на этот вопрос ни малейшего внимания.
Слава богу, что в Генпрокуратуру «скорая помощь» приезжает несколько быстрее, чем к рядовым гражданам, – все обошлось благополучно. Правда, еще до ее приезда Турецкий обнаружил на запястье Ольги медный браслет с надписью «Epilepsia». Еще там был выбит номер телефона. Турецкий, не колеблясь, по нему позвонил, и правильно сделал – это оказался сотовый телефон личного врача Ракитской. Он приехал на пять минут позже «скорой», не отключая по пути телефон и расспрашивая Турецкого о подробностях, заодно давая элементарные инструкции, а именно: обеспечить больной доступ свежего воздуха, приподнять голову и пр. Заодно он просветил Александра Борисовича, что эпилепсия Ольги Ракитской является не самостоятельным заболеванием, вроде генуинной эпилепсии, а симптоматическим, случившимся вследствие травмы головного мозга, полученной ею в шестнадцатилетнем возрасте в дорожно-транспортном происшествии. А еще сообщил суточную дозу карбамазепина, необходимую Ракитской.
– Да вы за кого меня принимаете вообще? – заорал распереживавшийся Турецкий. – Приезжайте скорее и сами колите чего надо.
– Мне кажется, – сказала Ольга Турецкому по телефону, – утром вы спрашивали меня о чем-то, и я не успела ответить. Или я это придумала? У меня немного голова побаливает, я могла что-то спутать.
– Вы это не придумали, у вас хорошая память. Речь шла о картине, которая исчезла из квартиры вашего отца. Вы говорили, что не помните, чтобы в спальне висела картина.
– Вообще-то… вообще-то, может, и была там какая-то мазня, но где точно она висела – не скажу, не помню.
– Это и не требуется, мы сами знаем, где она висела. А вы помните, Оля, что на ней было изображено, на этой мазне?
– Берег реки, пустая лодка, закат… что ж еще… в речке небо отражалось, людей там не было, это точно.
– Это была акварель или, может, масло?
– Понятия не имею.
– Но как же нам ее идентифицировать?
– Господи, да какое это имеет значение?!
Турецкий не стал объяснять, что имеет, и немалое. Знать, какая картина пропала, – значит знать, что искать. А если найти этот пейзаж, то можно выйти и на людей, которые его похитили, а значит, скорей всего, – на убийцу.
– Может, хоть подпись художника там стояла? Художники – народ тщеславный, они же подписывают свои картины обычно.
– Ну наверно.
– Не помните?
– Какая разница, Александр Борисович? Вы что, сможете по подписи человека определить, это же несколько букв всего?! Не Ван Гог же!
– Не раздражайтесь, Оля, в моей работе невозможно заранее предположить, что окажется важным. Какие буквы там были?
– Ян.
– «Я» и «н»?
– Ну да.
– То есть имя – Ян. Так?
– Да не знаю я! Александр Борисович, вы придете на похороны?
– Постараюсь, Оля, постараюсь.
20 октября
День начался неудачно, пришлось заехать в автосервис, заедал ручной тормоз. Чтобы скоротать время, Турецкий, не выходя из машины, позвонил помощнику:
– Что расскажешь?
– Только что прочитал новости в Интернете, – поделился Федоренко. – Оказывается, красивая женщина – это настоящий наркотик! Ученые раскопали.
– Они, похоже, хотят развеять последние романтические иллюзии, – заметил Турецкий, вспоминая Ольгу Ракитскую. Впрочем, пока что у него особо не было времени, чтобы ее забыть.
– Точно! Оказывается, красивые женщины, еда и наркотики воздействуют на одну и ту же зону мужского мозга. И хлеб, и зрелища (в смысле – созерцание прекрасной незнакомки), и доза кокаина – это все одно и то же, по большому счету.
– Не морочь мне голову и давай отчет по поводу автомобиля Ракитского. Готов?
– Всегда готов. – Это действительно было так, и в этом Турецкий не сомневался. Этот увалень, его помощник, успевал все на свете.
Но обыск машины Ракитского (двести тридцатый вишневый «мерседес» в отличном состоянии), стоявшей в гараже-ракушке в двадцати метрах от его подъезда, ничего не дал. По словам дочери, Ракитcкий никогда в машине ничего и не держал (имелись в виду записные книжки и прочие мелочи, которые помогают восстановить индивидуальный портрет их владельца и групповой – его окружения), по крайней мере, вспомнить она ничего подобного не смогла. В салоне не оказалось ни посторонних отпечатков пальцев, ни единого клочка бумаги в бардачке, ни монеты, завалившейся между сиденьями, – все было идеально и стерильно. Машина была куплена Ракитским полтора года назад, обслуживалась по старой памяти в гараже ДИС знакомым механиком Севастьяновым. К. И. Севастьянов показал, что виделся по этому поводу с Ракитским всего три или четыре раза. В серьезные аварии этот «мерседес» не попадал, а водитель Ракитский, по общим отзывам, был превосходный. Полковник Ватолин сказал Турецкому, что, по некоторым, гулявшим по ДИСу преданиям, в Африке у Ракитского был подержанный армейский «хаммер» и якобы с тех пор по любой нормальной дороге он мог проехать хоть с завязанными глазами и не расплескав блюдце с молоком. Видимо, с этой стороны жизни Ракитского – с автомобильной – ничего интересного Турецкому раскопать было не суждено. Отрицательный результат – тоже результат.