Когда рушатся троны…

Приотворилась дверь, просунулась белая ручка и маняще зашевелились красивые, сейчас как-то особенно одухотворенные пальцы… Дон Исаак всем крупным, тяжелым телом своим рванулся к дверям. Не успел он войти в спальню, дверь тотчас же захлопнулась, и средь слепой кромешной тьмы обнаженные руки охватили его шею, а губы его обжег такой «грешный», такой опытный поцелуй, – у него еще больше потемнело в глазах…

Сколько времени оставался в спальне Зиты, – не помнил дон Исаак. Он вышел оттуда разнеженный, пьяный, еле державшийся на ногах. Он не помнил, как добрался домой, как прошел мимо дежуривших в вестибюле юнкеров и очнулся только в своем кабинете, в изнеможении упав в глубокое кресло. Ему трудно было снять телефонную трубку и позвонить, но все же он сделал это.

– Бимбасад?

– Я…

– Приезжай немедленно!

– Так поздно? Я уже иду спать…

– Приезжай немедленно! Сейчас только одиннадцать!

– Что-нибудь важное?

– Очень, очень! Жду тебя!

Через четверть часа в кабинет вошел Бимбасад-бей и с места:

– На кого ты похож?.. Измятый смокинг, съехавший на бок галстук и прямо-таки неприличная физиономия…

– Ах, Бимбасад, если бы ты знал! Если бы ты знал! – блаженно и растерянно улыбался дон Исаак.

– Что случилось?

– Она – моя! Понимаешь, она – моя! Вся! Какой темперамент! Вакханка, ей-Богу, вакханка!

– Зита? – усомнился Бимбасад-бей.

– Конечно! Кто же больше? Какое наслаждение!

– Так ты за этим поднял меня с постели?

– А разве я мог не поделиться с тобой своим счастьем? Этим безумным, головокружительным счастьем? Ты же знаешь сам, я шел только на поцелуи, а ушел, – заласканный, зацелованный и… Но нет, нет, я щажу ее репутацию… Ведь она же светская женщина, баронесса, а я джентльмен…

– Если так… Что же, поздравляю и спокойной ночи.

– Ты с ума сошел! Я не пущу тебя… Я потребую шампанского, и мы будем пить, пить всю ночь, а потом поедем за город встречать восход солнца… Я так романтически настроен, как никогда… Бимбасад, ты мне друг с детства… Если ты…

– Ну хорошо, хорошо… Бокал вина выпью с тобой, но восход солнца предпочитаю встретить не за городом, а в своей постели…

15. Первый день Тунды в Париже

Нежданно-негаданно объявился в Париже профессор Тунда. Словно упал с пролетавшего над городом аэроплана. Бывший королевский министр изящных искусств бросил на произвол судьбы свою богатейшую мастерскую в Бокате.

Когда на Лионском вокзале он с сигарой в зубах вышел из спального вагона, в жилетном кармане были у него скомканный стофранковый билет и еще какая-то мелочь. Вот и весь капитал. Но профессор был так бодр и весел, так беспечно поблескивали его живые глаза, право, можно было подумать, что он обеспечил себя, по крайней мере, на целый год.

Но лучшим обеспечением был его громадный талант.

Знаменитый художник приехал утром и остановился в «Мажестике», а уже в час дня внизу, в ресторане, он широко угощал завтраком Жоржа Пти, владельца картинного магазина исключительно дорогих первоклассных шедевров.

Тунда ошеломил экономного француза и тонким, и изысканным меню, не имевшим ничего общего с дежурной картой, и наполеоновским коньяком, и шампанским, и блюдами, каких Жорж Пти отродясь не видывал. Счет был на кучу франков; Тунда, небрежно взглянув сквозь пенсне, велел приобщить его в конце недели к счету за номер, – большой номер из двух комнат.

После завтрака профессор и гость поднялись наверх, и там Жорж Пти приобрел сорок восемь этюдов, привезенных Тундой без подрамков в небольшом плоском чемодане.

Жорж Пти выгодно купил великолепные этюды, но и полчаса назад не имевший ничего, кроме долга в ресторане, Тунда был уже владетелем сорока восьми новеньких тысячефранковых билетов.

С этого дня номер «Мажестика» превратился в какое-то хаотическое ателье, где, принимая посетителей, заказчиков, друзей, дам света и полусвета, Тунда, черпая вдохновение в душистом коньяке и в таких же душистых сигарах, болтая, балагуря, ухаживая за женщинами, успевал писать портреты, пейзажи и небольшие декоративные вещицы.

Все это мгновенно расхватывалось, и так же мгновенно разбрасывал, раздавал Тунда сыпавшийся на него золотой дождь. Вечера он проводил на Монмартре, возвращаясь домой уже засветло. Но к десяти часам, выспавшийся, умытый, с каплями воды на пепельных, седых, слегка вьющихся волосах, в бархатной курточке, осыпанной сигарным пеплом, он уже стоял за мольбертом, чудеса творя волшебной яркой кистью своей. Иногда, потешно ломая русский язык, Тунда напевал песенку, вывезенную им много лет назад из Петербурга:

   Тебя, мой дрюг Коко,   Я дольго не забуду,   Тебя я помнить будю,   Коко… Коко…

В первый день, ступив на парижскую почву и крепко почувствовав ее под собой, после завтрака с Жоржем Пти, облачившись в визитку, отправился Тунда к Их Величествам. По дороге заехал в цветочный магазин и через насколько минут продолжал свой путь с двумя пышными букетами белых роз и белых лилий. Первый – для королевы, второй – для принцессы.

Появление Тунды в особняке в Пасси произвело сенсацию. Все были рады ему. И еще как! Перед Маргаретой, своей королевой, он, со старосветской учтивостью, опустился на одно колено и, поднося свой букет, прослезился. Королева помогла ему встать, коснувшись губами его седых, все еще буйных волос. Король и принцесса расцеловали Тунду в обе щеки. Старик, глубоко растроганный, долго не мог успокоиться. Адриан потребовал коньяку. После двух рюмок вернулось к Тунде его обычное равновесие, и он, играя подвижным лицом, смеясь, описывал житье-бытье демократической республиканской столицы.

– Нет, какое нахальство!.. Мусманек напрашивался, чтобы я написал их семейный портрет. Как бы не так! Да у меня все краски потухли бы на палитре, кисть не поднялась бы увековечивать всю эту революционную шушеру…

– А если бы он произвел на вас давление? – заметил находившийся в общей группе Бузни.

– Давление? – с молодым задором переспросил Тунда. – Если честный солдат отказывается служить подлому узурпатору, он ломает свою шпагу и бросает ему в лицо. Так и художник: он ломает свои кисти и швыряет в физиономию проходимцу, забравшемуся в королевский дворец. Вот был бы и мой ответ в случае «давления»…

– Сколько темперамента в нашем милом профессоре, – ласково-одобрительно молвил Адриан, польщенный верностью придворного художника, запечатлевшего своей кистью царствование трех королей.

Перед желанным дорогим гостем отец похвастал своим маленьким сыном.

Крохотное, здоровое тельце наследного принца Бальтазара не хотело знать ни минуты покоя. И ножки, и ручки, и головка – все время в движении. Словно ребенок этим непрерывным барахтаньем своим хотел что-то выразить, что-то объяснить, заявить о своем существовании.

Тунда поиграл с наследным принцем. Ребенок тянулся ручонками, смеялся и уже издавал какие-то звуки, напоминавшие воркование голубя. Большой женский угодник, Тунда отметил своим вниманием высокую, здоровую, румяную мамку, являвшую чистый законченный тип пандурской деревенской красавицы.

– Откуда же взялась здесь пандурка, да еще такая живописная? – воскликнул приятно удивленный художник.

Сияя глазами-звездами, Лилиан ответила ему по-французски:

– Ах, дорогой профессор. Это – самую черствую душу может умилить до слез… Вы знаете округ Трагона? Это – самое видное племя во всей Пандурии… Лишь только все они узнали там о рождении Бальтазара, вы представьте, бросили клич: «Кто из молодых матерей поедет в Париж выкармливать родным пандурским молоком наследника престола?»

– Великолепно! Чудесно! – заволновался Тунда. – Простите, Ваше Высочество, я весь внимание…

– Откликнулось много, и уже из них выбрали самую здоровую, самую красивую… Едва ли где-нибудь, когда-нибудь еще был такой своеобразный конкурс женской красоты… И вот своего собственного ребенка оставив на попечение всей деревни, которая сказала: «Поезжай, а мы твое дитя вырастим», она, эта славная Дага, приехала к нам и… как видите…

Улыбавшееся лицо профессора стало серьезно-почтительным. Он приблизился к Даге и, к ее немалому изумлению, крепко-крепко пожал ей руку. А потом сказал уже всем:

– Когда Его Высочеству исполнится год, я напишу его вместе с этой исторической, – она попала в историю, – пандурской женщиной. Честь и хвала ей…

16. То, чего королева боялась

В этот же день, оставшись вдвоем с Тундой, Маргарета сказала ему:

– Милый профессор, можете завтра уделить мне час времени от одиннадцати до двенадцати?

– Ваше Величество, бесконечно счастлив! И огорчен лишь тем, что это будет всего один час…

– О, каким вы сделались куртизаном! – улыбнулась Маргарета.

– Ваше Величество, я был всегда таким по отношению к моей династии… Приказывайте.

– Я хочу проехать с вами к одному юноше-скульптору. По-моему, это большой, многообещающий талант. Я хочу проверить свое впечатление. Он заканчивает мою статуэтку. Я говорю – это маленький шедевр. Но важнее гораздо, что скажете вы, – великий, прославленный Тунда!

– Я не сомневаюсь, что это именно так! Я давно оценил тонкий вкус Вашего Величества. Но, во всяком случае, интересно, очень интересно будет взглянуть!

– Только вот что, – спохватилась Маргарета, – два условия: пусть это будет наша маленькая тайна. Дети не знают, что я позирую, а этот мальчик не знает, кто я, и не должен знать. Так лучше! Пусть я останусь для него таинственной незнакомкой. Поэтому не проговоритесь как-нибудь… Обещаете?..

– Конечно, Ваше Величество, конечно!..

Тунда уехал, почти убежденный, что горячо пропагандируемый скульптор – новое увлечение Маргареты, увлечение, вытеснившее образ несчастного ди Пинелли.

– А впрочем, какое мне дело? – решил Тунда, никогда никого не осуждавший и через минуту забывший о своих подозрениях.

Но подозрения эти, как дым, развеялись, едва вместе с королевой вошел он в более чем скромное ателье Сережи Ловицкого.

Это не роман. Ничуть! С одной стороны – платоническое обожание, чуждое и тени чего-нибудь земного, с другой – Тунда, знавший королеву десятки лет, впервые увидел ее нежной, заботливой матерью.

Тунда, сам седой, уже на седьмом десятке, вечный ребенок, с первых же слов сумел победить Сережу, овладеть его доверием. Как художник Тунда любовался этим великолепным человеческим экземпляром, прицеливаясь творческим взглядом своим, как он напишет Сережу античным божком для декоративной композиции, заказанной ему маркизом де Кастелян.

Статуэтка значительно превысила все ожидания.

– Ваше… Гмм… мадам, вы бесконечно правы. Это – действительно шедевр. Это, я бы сказал, облагороженный Трубецкой, что, однако же, ничуть не мешает мосье Ловицкому оставаться вполне самобытным. Молодой человек, вы сами не понимаете, что вы такое, – говорил Сереже Тунда, – в вашей неподражаемой технике вы – то буйный, стихийный скиф, то самый утонченный европеец… Нет, нет я не могу… Я должен вас расцеловать… Ваше Величество, ваш портрет лепили и Трубецкой, и Роден, и Бартоломе, но это, это… – и вдруг Тунда осекся, увидев, какое впечатление произвело и на скульптора, и на модель это громкое, неожиданное «ваше величество»…

Ощущения королевы опрометчивый Тунда скорее почувствовал, угадал, чем увидел. Внешне она была непроницаемо-спокойна. Поистине царственная выдержка и великолепное умение надеть маску олимпийского безразличия в те минуты, когда это необходимо.

Внутри же, внутри… Бывший министр изящных искусств не сомневался, что внутри этой гордой женщины, его королевы, что-то оборвалось…

А Сережа мгновенье стоял ошеломленный, потом еще более пунцовый, с какой-то невыразимой вопрошающей мольбой, мольбой смятенного юноши переводил свой взгляд с знаменитого художника на ту, кого этот знаменитый художник назвал, – эти слова все еще звучат, звучат, – «вашим величеством».

Тунда, поперхнувшись, стараясь затушевать свое смущение, выпятив губы, заиграл своим пенсне.

– Да, так вот… вот что я хотел сказать… Мадам, – он подчеркнул слово «мадам», – говорила о вас, но то, что я вижу, победило… победило все мои… Близится «Осенний салон»… Необходимо этот маленький… эту прелестную жемчужину отлить в бронзе и вы понимаете? Фурор!..

– Да, но я хотел бы еще поработать…

– Что такое? Поработать? Стоп! Отливайте в таком виде, как есть! Сохрани Бог! Дальше вы можете замучить и испортить прекрасный, свежий портрет. Не прикасайтесь больше. Не прикасайтесь…

Сережа, далеко еще не овладевший собой, вопрошающе смотрел на свою модель.

– Я согласна с профессором. Это свежо, молодо, полно жизни и теперь – это уже дело бронзовщика. Но я, мосье Ловицкий, еще хочу заказать вам свой бюст в натуральную величину. Вы согласны?..

– О, право же… право же… – и он хотел еще прибавить «мадам», но это слово как-то не вышло у него.

Профессор, во дни ранней молодости своей хорошо знавший, что такое нужда и голод, увидел сразу, как несладко живется юному скульптору. Он сунул руку в карман и, захватив несколько тысячефранковых билетов, положил их на высокий станок.

– Вот вам аванс. Вы заплатите бронзовщику и заодно гонорар… И вообще – вы же будете лепить бюст мадам?..

Сережа готов был провалиться сквозь землю. Он сделал движение схватить скомканные бумажки и вернуть их Тунде.

– Господин профессор, я не могу, я не вправе… Вы, вы меня… обижаете, – чуть не сорвалось у него.

Тунда крепко взял его за плечи и потряс.

– Никаких возражений! Слышите! Я сам художник, сам получаю деньги за свой труд… Вот видите, не успел приехать, а уже заработал сорок восемь тысяч. Голубчик мой, пока мы творим, мы – жрецы… Кончили, это – уже товар, его необходимо продать наиболее выгодно… Да, да, слушайте меня, старика, и учитесь.

Сережа молчал. Сердце его учащенно билось.

Маргарета, сговорившись с ним относительно сеанса, ушла вместе с Тундой. Дорогой профессор, чувствуя себя виноватым, присмирел, не говоря ни слова. И так они прошли всю улицу Гро.

– Сколько я должна вам? – холодно спросила Маргарета.

– Ваше Величество, пустяк, о котором и говорить не стоит!

– Однако же?..

– Право, не помню. Я никогда не считаю денег. Трачу ли их, получаю ли, – никогда! Это не важно, а важно, что я влетел и сделал страшную гаффу!

– А я вас предупреждала. – с упреком молвила Маргарета. – Он до того впечатлительный и я боюсь, что вы вспугнули бедного мальчика.

– Вспугнул? Не думаю… Правда, сначала он был немного изумлен… Нет, нет, я этому не придаю значения.

– Дай Бог, чтобы это было так… – желая верить ему и не веря, сомневаясь, ответила она…

И уже весь день была омрачена королева и с тревогой думала о завтрашнем сеансе, как он встретит и будет ли таким, каким был до сих пор…

17. Смятение Сережи, горе бедной Мата-Гей

С первой же встречи в «Салоне» все время мучительно терялся в догадках Сережа Ловицкий. Кто же она, эта величественная, красивая дама, проявившая к нему столько внимания? Да что внимания! Куда неизмеримо ценнейшей была ее трогательная и нежная заботливость!..

К тому же он себя считал таким бледным, таким никому не интересным, таким затерянным в этом громадном чужом городе!..

Правда, некоторые женщины домогались его, но лучше и не говорить об этих «домогательствах», – до того они были односторонни, грубо-оскорбительны…

И вот появилась она, окружавшая себя тайной. Будь между ними роман, будь она стареющей, но все еще прекрасной грешницей, он понял бы это желание остаться для него незнакомкой. Так естественно. Светская дама, быть может, замужняя, боится огласки, боится, что молодой человек, которого она не знает и который беден, как церковная мышь, может оказаться, в конце концов, шантажистом…

Но в данном-то случае нет даже и тени чего-нибудь подобного. Безупречная, чистая, она заслуживает самых восторженных поклонений. Далеко не каждая мать относится к собственному сыну, как к нему, чужому, относится эта дама. В чем же дело?

И юноша терялся в догадках своих, терялся вплоть до момента, когда профессор, выпаливший «ваше величество», весьма этим смутился…

И сейчас же вспомнил Сережа свое знакомство с ней в «Салоне». Сережа сказал ей, что хотел бы лепить с нее мечтающую в сумерках королеву, и она, кажется, добавила тихо, про себя: «Королеву в изгнании»…

Тогда Сережа упустил это, не придал значения, но теперь, когда он сопоставил это с обмолвкой Тунды, теперь уже не было никаких сомнений. Почему она так тщательно оберегала свое инкогнито? Почему? Этим она лишний раз подчеркнула свою деликатность и чуткость. Громкий титул ее диссонансом звучал бы в этой бедной гарсоньере, где он и жил, и работал. Это «ваше величество» смутило бы ясный безмятежный покой Сережи. И она понимала это и, отправляясь к нему вместе с Тундой, наверное, строго-настрого заказала величать себя, как величал ее всегда этот знаменитый художник.

И что же? Она была права, глубоко права в своей, вернее в его, Сережиной, психологии. Сейчас Сережа уже не тот, каким был утром. Что-то необъяснимое овладело им… Он сам не мог сказать, что же именно. Ведь ничего же не случилось. Все внешне осталось по-прежнему. Осталось как будто, а между тем.

Артист с головы до ног, артист-мечтатель, живший вне времени и пространства, Сережа менее всего придавал значение титулам, отличиям знатности, и ничему этому никогда не поклонялся. И вот, подите же, однако… Он почувствовал себя менее свободным и более скованным, узнав, что благодетельница его – королева. Это было выше его сил, это было что-то гипнотизирующее. И уже затихший, несмелый, выбитый из колеи, ожидал он завтрашнего сеанса…

Вот он был с двадцатью сантимами, но эти скомканные билеты, в общем несколько тысяч франков, не только не радовали его, а ложились каким-то гнетом, и прикосновение к ним обжигало пальцы…

– Итак, она королева… – думал Сережа. – Но чья, какой страны?…

Будь он, как все, читай ежедневно газеты, он не спрашивал бы. Хотя и здесь путеводной звездой оказался Тунда. Сережа вспомнил, что эта мировая знаменитость был придворным живописцем пандурского королевского дома. Уже вслед за этим вспомнил он прочитанное или слышанное, что в Пандурии была, кажется, революция, окончившаяся, вернее начавшаяся, изгнанием правящей династии…

Сережа и не подозревал, что в другом, дальнем, аристократическом квартале всесветной столицы, то же самое или почти то же самое переживала кинематографическая артистка Мата-Гей. И ее покой был смущен, и чем-то необъяснимым омрачена была ее влюбленность в Адриана. Хотя нет, у Мата-Гей это ощущение было значительно определенней. Этой милой птичке импонировали звучные титулы. Королевский же титул Адриана произвел на нее потрясающее впечатление. Увидев в газете два снимка рядом, его и свой, Мата-Гей пришла в негодование. Как они смели связать их имена? Ее, Мата-Гей, начинавшей карьеру свою в «Варьете», и его, бывшего монарха целой страны? Другой на его месте возмутился бы, имея на это полное основание.

Он же, он, с его необыкновенным тактом не только не возмутился, а, наоборот, был смущен и как-то особенно бережен по отношение к ней…

И Мата-Гей терзалась, как никогда еще не терзалась в своей жизни. И некому было поведать своих терзаний, некому, за исключением только одной черной Кэт.

И со слезами, детскими крупными слезами, пыталась она втолковать негритянке:

– Понимаешь, Кэт, я его еще больше люблю, еще больше… А он? Разве он может любить меня, как я его? Он – король! Он высшее существо, он почти бог! А боги, Кэт, боги снисходят. Они позволяют себя любить. Что я такое в его жизни? Я? Эпизод! Ах, Кэт, Кэт, зачем он король? Зачем он не такой человек, не такой, как все… Пусть он был бы артист, пусть даже граф… Но король, король! О, Кэт, дорогая Кэт, как это ужасно… Если бы он сказал сразу; но, увы, он ничего не сказал… Мне стыдно, зачем я… я… Ах, как мне стыдно… Ты понимаешь, Кэт… Зачем так вышло?.. Зачем?..

– Это нишего… нишего… – утешала ее Кэт. – Она, эта король, она любит Мата-Гей – любит. Она посылает так много цветы… Не плачь, Мата-Гей, она любит ты…

– Нет, нет… совсем не то, моя милая, добрая Кэт… – заливалась неутешными слезами бедная птичка, за один поцелуй которой многие были готовы сложить к ее ножкам и свое семейное счастье, и свои миллионы, и свою честь…

18. Трагедия дона Исаака, и чем она кончилась

Ошалевший от счастья Абарбанель не давал покоя Бимбасад-бею. Возвращаясь от маленькой баронессы, дон Исаак немедленно вызывал Бимбасада к себе, чтобы изливаться на груди у своего друга детских лет.

Но Бимбасад, всякий раз поднимаемый с постели, не поощрял восторгов Абарбанеля, отделываясь разговорами по телефону.

После пятого свидания со своей восхитительной любовницей дон Исаак позвонил Бимбасаду:

– Слушай, что это было сегодня?! Зита превзошла самое себя… Ах, что это было!

– Сегодня? – как-то недоверчиво переспросил Бимбасад-бей.

– Конечно, сегодня! Сию минуту! Сейчас я только что от нее… На моем теле еще горят ее поцелуи…

– Хм… странно…

– Что такое?

– Странно, говорю…

– Ничего нет странного! – обиделся дон Исаак – Что ты говоришь?..

– Неудобно по телефону… Я сейчас приеду… Необходимо кое-что выяснить…

– Но в чем же дело? – допытывался дон Исаак, уже не без легкой тревоги.

– Потерпи! Сейчас узнаешь!..

Первым вопросом друга детских лет, когда он вошел к дону Исааку, было:

– Расскажи мне, как вы встречаетесь? Она тебе назначает свидания по телефону?..

– Мы так поглощены взаимной страстью…

– Ваша взаимная страсть мало интересует меня… Отвечай.

– Изволь. Горничная Христа обыкновенно подходит к телефону и на мой вопрос, когда я могу быть у баронессы, говорит: «Баронесса ждет господина министра сегодня в таком-то часу». Ну, чего же еще? Я прихожу и попадаю сразу в ее объятия… Ах, Бимбасад, вот женщина! Вот! А давно ли это быль сплошной лед? И я, я превратил этот лед в кипяток, больше, в какую-то вулканическую лаву…

– Погоди, погоди… Телячий восторг потом, а сейчас… Скажи мне, сегодня ты тоже был в ее объятиях?..

– А то в чьих же? Дикий вопрос! Не спутал же я ее спальню с чьей-нибудь другой…

– Спальня – спальней, но не перепутал ли ты двух женщин?..

– Бимбасад, у тебя, кажется, не все дома?..

– Кажется… А вот я уверен, что у тебя не все дома… Давай будем говорить серьезно… Тебя мистифицируют. Слушай внимательно: я знаю, что уже два дня, как Зита скрылась из Бокаты и, как говорят в таких случаях, – «в неизвестном направлении»…

– Этого не может быть! Это чудовищный вымысел. Хотя ты мне и самый близкий друг, но я не позволю…

– Погоди, Исаак, не горячись… Опиши мне, как происходят ваши свидания?..

– Как? Очень просто! Являюсь в будуар. Она манит меня рукой из спальни, я вхожу и…

– В спальне темно?

– А как же иначе? Захотел тоже! Порядочная женщина, Зита стесняется… И вообще, я не понимаю, что за нелепая подозрительность? Ха, ха, она исчезла! Вот вздор! – смеялся дон Исаак, но смех его был искусственный. Бимбасад-бей уже отравил его ядом сомнения.

– Исаак, ты жертва грубейшей мистификации.

– Не допускаю… Не допускаю, но если это верно… о, тогда горе ей, горе всем! Я не остановлюсь… Я сейчас вызову ее к телефону. Я возьму своих юнкеров, произведу обыск, арестую…

– Кого? Зиту, которой уже нет в городе? Чудак! Не волнуйся и успокой свои нервы. Важно что? Важно выяснить, с кем ты наслаждался, уверенный, что в твоих объятиях маленькая Зита. Мой совет – сделай так: завтра, как ни в чем не бывало, протелефонируй и скажи, как ее там, Христе, что будешь вечером. А вечером, оставшись вдвоем в спальне с предполагаемой Зитой, зажги свет, и ты убедишься, прав ли твой Бимбасад. А еще лучше, возьми с собой электрический фонарик. Зита умнее тебя и, наверное, электричество в спальне испорчено.

Обмякший, уничтоженный сидел дон Исаак. Иногда хватался за голову.

– Неужели, неужели это правда? Меня, меня так жестоко одурачить? За мою любовь, за мое все! А потемкинский султан, а колье Марии-Антуанетты, а миллионы швейцарских франков? О, болван, идиот, осел, околпаченный, одураченный! А еще эти… эти обе… «короны», – чуть не добавил дон Исаак, но спохватился. – Нет, Бимбасад, такого вероломства я не переживу! Бимбасад, надавай мне пощечин, бей меня изо всех сил! Я тебя прошу! Ну, бей меня… Ой-ой я не могу… Я тебя прошу, бей!..

– Зачем? Ты и так сам себе надавал хорошеньких пощечин. Будь благоразумен, смотри философски на вещи… Тебе хорошо было с этой… этой лже-Зитой?..

– Ой, не спрашивай, не спрашивай. Мне гадко, мне противно… Хотя, должен тебе сказать, такой женщины… Ой, я не могу… Неужели это не Зита? Ой, как она хороша! Ой, какое тело! Ну, а вдруг у нее вместо лица – рожа? – испугался дон Исаак. – Хотя нет, не допускаю… Эти приемы, это все… Видно, шикарная женщина! Завтра… я все узнаю. Но легко сказать – завтра! Сколько мучений! Я не дождусь. Я не буду спать… Оставайся! Будем всю ночь пить шампанское…