Дикий сад

Адам изначально приготовился к тому, что решение дастся трудно и ему еще долго придется убеждать себя и бороться с сомнениями. Однако все произошло совершенно естественно, когда он даже не закончил обход сада.

Что-то в этом месте было не так, и именно в этом таилась непонятная привлекательность сада, его притягательная сила. Тайна не кричала в уши, не заявляла о себе во весь голос, не требовала немедленных ответов – ее зов звучал тревожащим шепотом где-то в затылке.

В документах указывалось, что Флора умерла в 1548 году, через год после завершения строительства виллы Доччи, но почему же ее муж ждал почти тридцать лет – почти до собственной кончины, – чтобы заложить сад в память о супруге? Кроме того, в самом саду бросались в глаза кое-какие аномалии, элементы не то чтобы диссонирующие, но несколько не соответствующие общему настроению и тону. Зачем, например, понадобилось возводить ту триумфальную арку с выгравированным в итальянской форме именем Флоры? Само это венчающее насыпь сооружение выглядело нелепо и помпезно, как какая-то реклама. Ни одна другая деталь сада не заявляла открыто о своей цели. Скорее, все здесь скрывало ее, прятало за символами, метафорами и аллегориями.

В глубине души Адам признавал, что к предпочтению сада в сопоставлении с виллой его подталкивает и еще одно, более прагматическое соображение: наличие папки с документами, подобранными отцом синьоры Доччи. Документы эти предлагали готовую модель для работы, своего рода лекало для будущей курсовой, образец, который нетрудно дополнить и расширить с минимумом усилий. Да, материалы изложены коротко и сухо, но они выверены и точны. И в тексте, и в примечаниях содержатся многочисленные ссылки на источники или книги, найти которые можно в библиотеке. Понадобится всего лишь несколько дней, чтобы сначала детально все сверить, а потом оценить значимость и потенциал для дальнейшего использования.

Вилла подарила долгожданное отдохновение от зноя. Первой, кого он встретил, была Мария, раздававшая указания двум страшноватым уборщицам и хмурому Фосколо, выполнявшему обязанности разнорабочего.

Адам расположился в кабинете. Светлый и просторный, он занимал северо-западный угол здания, сразу за библиотекой. Окна выходили на заднюю террасу. В отличие от других комнат, обставленных скупо и просто, кабинет был заполнен мебелью, картинами, книгами и всякой всячиной, как будто все столь знаменательно отсутствующее в остальных помещениях каким – то образом собралось здесь.

На стене, над камином, висел небольшой портрет Федерико Доччи, о котором синьора Доччи упомянула накануне. Это был приятный мужчина средних лет, с резкими, едва сглаженными возрастом чертами. Он сидел на высоком стуле, положив руки на книгу, и в окне у него за спиной виднелись уходящие к далекому морю холмы. В наклоне головы и твердом взгляде темных глаз ощущались жесткость и властность, но на широких, полных губах играла тень улыбки – казалось, он посмеивается над самим собой. Противоречие это лишь добавляло мужчине привлекательности.

Большой застекленный стеллаж красного дерева заполнял стену за письменным столом. На нижних полках стояли книги, в большинстве своем на тему этрусков. Немалое место было отдано трудам по антропологии. Здесь присутствовали тексты на нескольких языках – итальянском, французском, английском и голландском. На верхних полках нашли приют самые разнообразные и весьма необычные предметы, преимущественно археологические находки: глиняные фигурки, орудия из бронзы, обломки керамики, фрагменты каменных скульптур и тому подобное. На самой верхней обнаружились два черепа, их пустые глазницы казались за стеклом глубокими озерцами тени.

Открыв дверцу и поднявшись по принесенной из библиотеки приставной лесенке, Адам оказался лицом к лицу с жуткими экспонатами. Черепа были не человеческие – хотя и имели с ними немалое сходство – и принадлежали каким-то приматам. Сравнимые по размерам с человеческими, они заметно отличались от последних. Череп слева был уже и менее угловат. Его сосед поражал длинными клыками, выдающимися скулами и костным гребнем, пересекающим череп от уха до уха и соединяющимся в верхней точке с двумя наростами, идущими от края глазниц.

Приподнявшись на цыпочках, Адам поднес руку к черепу и провел пальцами по бороздкам.

И тут же услышал шаги.

Повернувшись, он увидел Марию, входящую в кабинет с террасы. Брошенный ею укоризненный взгляд наверняка согнал бы его с лесенки, если бы он уже не спускался.

– Очень интересно, – виновато пробормотал он, кивая за спину.

– Кофе будете?

– Да, спасибо.

Мария остановилась и повернула к двери в библиотеку.

– Orangotanghi. – Она бросила короткий взгляд на черепа.

– О… да…

Едва за ней закрылась дверь, как Адам уже схватился за словарь.

Он все правильно понял.

Несмотря на предложение приготовить кофе, Мария с заметным облегчением восприняла известие о том, что кормить гостя ланчем не требуется. Около трех часов она снова появилась в кабинете с сообщением, что Адама желает видеть хозяйка.

Синьора Доччи сидела в постели, протирая лицо и шею свежим фланелевым полотенцем. Рядом с ней, на кровати, стояла печатная машинка с неоконченным письмом, надежно зажатым стальными челюстями.

– Я попросила Фосколо приготовить для вас велосипед. Чтобы не приходилось каждый раз ходить пешком.

– Спасибо, вы очень добры.

– В такую жару и умереть недолго, а мне бы не хотелось обременять свою совесть.

Она поинтересовалась, как продвигается работа, и он признался в своей проблеме и принятом решении.

– Вам нравится дом?

– Да. Очень.

Она с явным одобрением выслушала его объяснение. Адам спросил, кто был архитектором.

Синьора Доччи пожала плечами:

– Никто толком не знает. Где-то встречалось упоминание о некоем молодом человеке, Фульвио Монтальто. Мой отец занимался этим вопросом, но никаких записей не обнаружил. Он как будто исчез. В любом случае никакой другой виллы этот Монтальто уже не построил. Печально, не правда ли? Большой талант.

– Да.

– Я рада, что вы так думаете. Этот дом открывается не каждому. Криспин, например, никогда не считал его чем-то особенным.

Слышать, как профессора Леонарда называют Криспином, было непривычно, и Адам ответил не сразу.

– Наверное. При мне он ни разу о нем не упомянул.

– А о чем упомянул?

– Разумеется, о саде.

По выражению лица Адам понял, что, задавая вопрос, она имела в виду другое.

– Сказал, что вы старые друзья.

– О да, мы старые друзья.

– Еще о том, что ваш муж умер несколько лет назад. И что ваш старший сын погиб во время войны.

– Эмилио. Да. Что именно рассказал Криспин?

– Только то, что его убили захватившие виллу немцы.

– Они его застрелили. Хладнокровно. Там, вверху. Над нами. – Она вздохнула.

Адам хотел спросить, почему, и как это случилось, и не потому ли верхний этаж до сих пор закрыт. Но в ее глазах застыла такая боль, что он воздержался от вопроса.

– Вы не должны рассказывать, если…

– Расскажу. Лучше уж вам услышать все от меня.

Она заговорила – сухо, отстраненно, монотонно, – словно рассказывала о чем-то обыденном и заурядном, а не о кровавой драме. По ее словам, немцы заняли виллу, чтобы использовать ее в качестве командного пункта, поскольку с верхнего этажа открывался отличный вид на окрестности. Синьора и ее муж, Бенедетто, перебрались к Эмилио и его молодой жене, Изабелле, которые жили в большом доме на склоне, за хозяйственными постройками.

Отношения с новыми жильцами бывали порой напряженными, но не выходили за границы приличий. Немцы с самого начала отнеслись к хозяевам уважительно, заранее предупредили о том, что с виллы нужно съехать, предложили убрать предметы искусства и даже помогли вывезти их в безопасное место. На склады никто не покушался, скот сохранялся, винные подвалы не разорялись. Поместью позволили функционировать, как и раньше, но при условии, что оно будет обеспечивать оккупантов немногим необходимым.

В тот трагический день – невыносимо жаркий июльский день – начатое союзниками наступление докатилось наконец до Сан-Кассиано, и немцы приступили к эвакуации. Весь день к вилле подъезжали грузовики и, забрав ящики, уезжали под доносящееся от дороги громыханье боя. Младший сын синьоры, Маурицио, приехал из Флоренции, чтобы вместе с семьей встретить других оккупантов. Тем не менее к вечеру городок все еще оставался в руках немцев. Вот почему собравшаяся за обедом семья так удивилась, когда со стороны виллы донеслись звуки автоматных выстрелов.

Эмилио сам настоял на том, чтобы сходить на виллу и узнать, что там происходит. Руководило им скорее любопытство, чем что-то еще, потому как стрельба сопровождалась музыкой и смехом. Вместе с ним согласился пойти Маурицио и еще один человек, садовник Гаетано, который тоже слышал шум.

Подойдя к вилле сзади, они увидели, что из окон третьего этажа выбрасывают на террасу мебель. Разгневанный Эмилио бросился наверх. Маурицио и Гаетано последовали за ним. Большинство немцев уехали. Двоим оставшимся поручили сжечь документы и уничтожить оборудование, чтобы оно не досталось союзникам. Подогрев себя спиртным, солдаты решили развлечься стрельбой по фрескам и метанием мебели в окно. Тупой, бессмысленный акт разрушения привел Эмилио в бешенство.

Разгорелся спор. Наверное, дальше перебранки дело бы и не пошло, но Эмилио выхватил пистолет и дал предупредительный выстрел. На немцев предупреждение не подействовало. Они открыли огонь, застрелили Эмилио и скрылись.

– Ужасно.

– Да, ужасно. Нам не хватило нескольких часов, чтобы пройти войну без потерь.

Адаму еще хотелось о многом спросить, но синьора Доччи направила разговор в другое русло, заметив, что в то трудное время профессор Леонард показал себя настоящим другом.

– Как вы познакомились?

– Через моего отца. Они вместе работали на археологических раскопках. Хотя нет, не совсем вместе. Раскапывали этрусское поселение возле Сиены. Мой отец руководил проектом, а Криспин был одним из тех молодых людей, на долю которых выпадает вся работа, студентом, приехавшим в Италию на лето. В тот год умерла ваша королева Виктория. Да, 1901-й. Конечно, мы все здесь знали об этом. Она часто приезжала во Флоренцию. Папа однажды даже имел честь встретиться с ней. – Синьора Доччи помолчала. – Короче, как-то раз он привез Криспина домой. Из жалости. Как приводят бродячего пса. Криспин был такой бедный, такой худой и такой умный. В то, первое, лето он прожил у нас целый месяц.

Она улыбнулась воспоминаниям.

– Мои сестры ужасно из-за него волновались. Но не я. Я держала его на расстоянии, смотрела на него сверху вниз. А он совершенно меня игнорировал. Можете представить, как это раздражало и задевало. Мне казалось, он такой же, как мой отец – вечно погружен в книги, интересуется только своими артефактами, настоящего мира не замечает. В действительности же он прекрасно знал, что делает, но я поняла это много позже.

– И что же он делал?

– Играл. Вел танец, так он это называл.

– Танец?

– Под танцем Криспин понимал ухаживание.

– Ухаживание? Правда? А я всегда думал… – Адам не договорил.

– Что?

Он замялся:

– Не знаю… я думал, что он… ну…

– Да?

– Что он гомосексуалист.

Синьора Доччи ахнула от неожиданности и, не сдержавшись, рассмеялась.

Потом, когда она успокоилась, прижав к губам полотенце, Адам спросил:

– То есть я ошибался?

– Да. – Она энергично кивнула. – Да!

– Но ведь он так и не женился.

– Возможностей у него хватало. Он был очень хорош собой.

Представить такое было трудно, но это еще ничего не значило.

– Криспин очень вас хвалит, – сказала синьора Доччи.

– Меня?

– Вы, кажется, удивлены?

– Да.

– Но ведь вы здесь, не так ли? Разве это ни о чем вам не говорит?

– А должно?

– Я уже много лет назад предложила Криспину прислать кого-то из студентов для изучения сада. Он ответил, что подождет достойного.

Но ведь профессор сказал, что приглашение пришло лишь недавно? Одно противоречило другому. Кто же из них говорит неправду? И почему?

– Очевидно, Криспин счел достойным вас. У вас острый, любознательный ум. – Она, должно быть, заметила его неловкость. – Не привыкли к лести? Неловко себя чувствуете?

– Да.

– Еще он сказал, что вы весьма ленивы.

– Это больше похоже на правду.

Синьора Доччи снова рассмеялась.

Ему все же удалось поработать в библиотеке еще пару часов. Но в голову лезли и другие мысли.

Почему профессор Леонард даже не намекнул на то, какие отношения связывают его с синьорой Доччи? Если он понял ее правильно – а в этом Адам не сомневался, – все указывало на любовный роман. Впрочем, само выражение «любовный роман» звучало в данном случае не вполне уместно. В 1901-м под ним понималась, может быть, невинная прогулка по саду или брошенный через комнату взгляд. Хотя в этом Адам почему-то сомневался. Похоже, синьора Доччи могла бы рассказать еще о многом. А как она рассмеялась, когда он намекнул на свои подозрения в отношении сексуальной ориентации профессора Леонарда.

Но почему они расстались? Что их развело? Возможно, эти отношения были обречены с самого начала: бедный студент и юная наследница – не самая подходящая пара. Как старшая из дочерей, синьора Доччи должна была унаследовать виллу. В таких обстоятельствах и к будущему супругу наверняка предъявлялись повышенные требования. В первую очередь принималось во внимание будущее виллы, а значит, и мужа подбирали обеспеченного и с перспективами. Юный иностранец, археолог, питающий интерес к этрускам, вряд ли имел какие-то шансы.

Конечно, эти рассуждения строились на зыбком основании, но Адам все же позволил себе пофантазировать, пока не пришло время уходить.

Фосколо, которому синьора поручила подготовить для Адама велосипед, настоял на том, чтобы произвести передачу транспортного средства лично. У него была большая квадратная голова, посаженная на маленькое квадратное тело, и короткие, жесткие, как проволока, седые волосы. Сам велосипед не представлял собой ничего особенного – старый, черный, с плетеной корзинкой на раме, – поэтому Адам пожал Фосколо руку и сказал «спасибо». Но для Фосколо этого оказалось мало. Он хотел подтверждения, что машина на ходу и все работает как должно. На глазах у единственного зрителя Адам послушно сделал два круга по двору и заявил, что тормоза превосходны. Фосколо скептически хмыкнул и поднял седло на пару дюймов.

Возвращаясь в Сан-Кассиано, Адам отклонился от главной дороги. Пыльный проселок привел его к оливковой роще. Как оказалось, попытка того стоила. Оттуда открывался впечатляющий вид на виллу Доччи. Молчаливые, с закрытыми окнами, комнаты наверху выглядели издалека еще более зловеще.

Мысли повернули к рассказу синьоры Доччи о смерти ее старшего сына от рук немцев. Вспомнился ему и любопытный комментарий на эту тему Фаусто. Как это он сказал? Cosi dicono?

Такая вот история.

Глава 8

То ли он так увлекся, что не услышал ее шагов, то ли она нарочно подкралась незаметно. Возможно, и одно, и другое.

Адам стоял у спуска в долину, над амфитеатром, и смотрел на триумфальную арку. Теплые лучи заходящего солнца просачивались между деревьями, накладывая на сад янтарные тона. Даже темная чаща каменных дубов за аркой казалась не такой мрачной и пугающей.

Родник обнаружился именно здесь – в искусственном гроте имелся каменный желоб. При нормальных обстоятельствах вода, заполнив желоб, стала бы стекать в канал, который шел от арки к верху амфитеатра, где разделялся надвое.

– Привет.

Она стояла слева от него, под низкими ветвями дерева. Длинные черные волосы убраны назад и завязаны в хвостик, легкое, без рукавов, платье перехвачено пояском.

– С тех пор как я вас заметила, вы даже не шевельнулись, – сказала она по-английски и направилась к нему.

Сначала Адам подумал, что это какая-то игра света, но, когда она подошла ближе, понял: ее высокий, гладкий лоб портили шрамы. Один, короткий, находился под самой линией волос, в середине лба; другой, отходя от первого, шел диагональю к левой брови.

– Я уж подумала, что в саду появилась новая статуя. – Она говорила на английском хорошо, но с заметным акцентом.

Адам улыбнулся в ответ на шутку:

– Извините, задумался.

Он посмотрел в глубокие, темные глаза, сознательно стараясь не соскользнуть взглядом выше. Впрочем, если бы это и случилось, она, похоже, огорчаться бы не стала. Хотела бы скрыть шрамы, носила бы волосы по другому, а не убирала их с лица.

– Вы, должно быть, Адам.

– Да.

– А я – Антонелла.

– Вы ее внучка, да?

– Она рассказывала вам обо мне?

– Сказала только, что вы безобидная.

– А-а, – в слегка раскосых глазах вспыхнула ус мешка, – она думает, что знает меня.

Антонелла повернулась к арке.

– Вы смотрели на нее. И о чем думали?

– Она не симметричная.

– Неужели?

– Декоративные панели сбоку – посмотрите, – диагонали идут одинаково.

Ветры, дожди и солнце оставили на камне свои следы, кое-где обосновался лишайник, и все же обнаружить аномалию было не так уж трудно.

– А я и не замечала, – негромко сказала Антонелла. – И что это значит?

– Не знаю. Может быть, ничего. – Адам посмотрел на нее. – По-моему, немного нарочито, вам так не кажется?

– Нарочито?

– Я имею в виду арку. Она выглядит… претенциозно.

– Pretenzioso? Может быть. Немного. То есть вам не нравится?

– Нравится. Просто…

Он не договорил, поймав себя на том, что и сам вот-вот заговорит напыщенно.

– Продолжайте, – попросила Антонелла. – Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду.

Триумфальная арка – классическая архитектурная форма, популярность которой возросла в эпоху Ренессанса, объяснил Адам, но в других садах ничего подобного ему до сих пор не встречалось. Более того, присутствие арки нарушает общий тон ненавязчивого символизма, того тихого голоса, которым говорит остальной круг.

Может быть, из вежливости Антонелла спросила, не желает ли он поделиться с ней другими открытиями. Ему следовало ответить, что делать какие-то выводы пока еще слишком рано, но эти мысли отступили перед перспективой приятной прогулки в компании внучки синьоры Доччи.

Такой уходящий вниз по склону амфитеатр вовсе не есть нечто эксклюзивное, объяснил Адам, хотя он и уже, и отвеснее, чем, например, амфитеатр в Sacro Bosco, Священном лесу, в Бомарзо, под Римом. Что интересно, Пьер Франческо Орсини тоже посвятил сад своей умершей супруге, Джулии Фарнезе, хотя на этом параллели и кончаются. В сравнении с мятежным воображением Sacro Bosco с его мавзолеями, нимфами, галереями и храмами, с его ошеломляющим парадом высеченных из камня причудливых созданий – сирен, сфинксов, драконов, львов, гигантской черепахи и даже боевого африканского слона, держащего в хоботе убитого солдата, – мемориальный сад на вилле Доччи выглядел упражнением в сдержанности.

Примером этого более сдержанного подхода была статуя Флоры на постаменте у вершины амфитеатра. Сама ее поза – в повороте, с согнутой левой ногой – считалась традиционной, типичной для второй половины шестнадцатого века и нашедшей наивысшее выражение в скульптурах Джамболоньи и Амманнати. Фактически, на что указывалось и в одном из документов из папки, Флора была скопирована с мраморной Венеры Джамболоньи, стоявшей в Садах Боболи во Флоренции, хотя ей, как и многим из расплодившихся копий шедевра, недоставало грации и витальности оригинала.

– Насчет других не знаю, – сказала Антонелла, когда они обошли статую, – но для меня она живая.

Судя по тону и упрямому выражению лица, ожидалось, что Адам примет вызов и получит отпор, но он промолчал, и Антонелла добавила:

– Дотроньтесь до ее ноги.

Лучше бы она этого не говорила. И не делала то, что сделала, – подняла руку и медленно прошлась пальцами по внутренней стороне мраморной икры, от подошвы до изгиба колена, – не оставив ему иного варианта, как только последовать ее примеру.

Он попытался почувствовать что-то – он даже хотел испытать хоть какое-то ощущение – и почувствовал.

– Что вы чувствуете? – спросила Антонелла.

– Я чувствую себя потным англичанином, покушающимся начесть обнаженной статуи в присутствии незнакомки.

Антонелла громко хохотнула и с опозданием прикрыла рот ладошкой:

– Извините. Может быть, со временем и вы станете воспринимать ее по-другому.

– Может быть.

– Пожалуйста, продолжайте.

– Хотите слушать?

– Если бы могла, я приходила бы сюда каждый день.

В том, что статуя Флоры скопирована с Венеры, нет ничего удивительного, продолжал Адам, поскольку две эти богини очень тесно связаны. Обе ассоциируются с плодородием и весной. Вполне возможно, что богиня любви и богиня цветов появились вместе и на двух самых известных картинах Ренессанса: «Весна» и «Рождение Венеры» Сандро Боттичелли.

– Правда?

– Как сказать… Это новая теория. Очень новая.

– Ага, – скептически протянула Антонелла.

– Вы правы. Может быть, это и не так. – Он пожал плечами, прекрасно понимая, что если она и впрямь очарована садом и даже готова приходить сюда каждый день, то его теория уже захватила ее.

– Вы все-таки расскажите.

Пересказывать историю Флоры не пришлось – Антонелла тоже читала собранные в папке документы. Ее прадедушка включил в документ отрывок из Овидиевых «Фастов», с подробным описанием того, как Зефир, западный ветер, преследовал нимфу Хлорис, как, догнав, овладел ею и как, заглаживая вину, взял ее в жены и превратил в повелительницу всех цветов, Флору.

Никто и никогда не оспаривал того факта, что и Зефир, и Хлорис фигурируют на картине Боттичелли «Весна», но до последнего времени исследователи полагали, что фигура, стоящая слева от них, есть хора – дух – весны, разбрасывающая цветы. Отсюда и название картины.

– А что, если на самом деле она – Флора?

– После превращения?

– Вот именно.

– Не знаю. И что тогда?

Тогда картину можно было бы интерпретировать как аллегорию природы любви. Ставя рядом Флору – продукт вожделения и страсти – и непорочную Венеру, Боттичелли, возможно, хотел сказать, что истинная любовь есть союз обеих – страсть, умеренная невинностью.

То же скрытое послание можно было прочесть и в «Рождении Венеры». Присутствие Зефира и Хлорис как бы намекало на то, что женщиной на берегу, поддерживающей мантию Венеры, вполне может быть Флора.

– И Венера снова олицетворяет непорочность?

– Именно так. Венера pudica.

Антонелла улыбнулась, когда он, иллюстрируя сказанное, принял хорошо всем известную позу Венеры в ее раковине.

– Хорошая теория.

– Вы так считаете?

– Да. Потому что если так, то Флора – символ эротики, сексуальности.

– Полагаю, что так оно и есть.

Антонелла снова посмотрела на Флору.

– А теперь вы видите?

Он повернулся.

– Посмотрите, как она стоит – бедра отвернуты, но вместе с тем и раскрыты. Приглашающе раскрыты. Рука прикрывает груди, но лишь слегка, небрежно, как будто ей это и не очень-то нужно. Посмотрите на лицо, глаза, рот. Она не ипо innocente.

Теперь Адам понял, к чему ведет Антонелла. Может быть, он и ошибался, списав некоторую расслабленность позы на неопытность второразрядного скульптора. Может быть, мастер и не стремился передать изысканность и стыдливость, но искал выражение чего-то более свободного, более чувственного. Нет, неверно. Похоже, он достиг и одного, и другого – показной застенчивости в сочетании с мощным эротическим посылом.

– Так я не ошибаюсь?

– А? – рассеянно переспросил он.

– Я ведь не одна так думаю. Теперь и вы тоже это видите.

– Возможно.

– Возможно? Так не пойдет, – возмутилась Антонелла. – Либо да, либо нет.

– Хорошо. Вы не ошибаетесь.

– А вот все остальные с вами бы не согласились. Бабушка считает, что я все выдумываю и что это многое обо мне говорит.

– И что же, по ее мнению, это о вас говорит?

Едва задав вопрос, он понял, что дал маху и переступил границы дозволенного.

– Сейчас это не важно, – ответила Антонелла, – потому что мы правы, а ошибается она.

Адам невольно улыбнулся тому, с какой легкостью она отвела неуместный вопрос и помогла избежать неловкой ситуации, в которую он едва не загнал себя сам. Впрочем, мысли уже скакали вперед, вопросы множились, теснились. Было ли сделано это сознательно? Если да, то почему? Почему убитый горем муж позволил, чтобы его жену представили в образе стыдливой и одновременно капризной богини, некоей девственницы-блудницы?

Вопросы так и роились в голове, когда они зашагали вниз по склону, к спрятавшемуся под разросшимися лаврами гроту.