Дикий сад

Рассыпавшиеся фигурки прыгали через лужи, торопясь наверстать упущенное время, и Адам, держа в руке карту, присоединился к ним, двинувшись через площадь в южном направлении. На Виа деи Фосси падающая сверху, из лопнувших желобов, вода сгоняла пешеходов с тротуара на проезжую часть, вынуждая вступать там в сражение со скутерами и автомобилями. Узкую улочку заполняли гудки и проклятия, а дополнялась эта какофония скачками, прыжками и отчаянной жестикуляцией. Долетающее издалека ворчание промчавшейся бури напоминало приглушенные раскаты литавров, выступающих в качестве сопровождения к какой-то безумной опере.

Волнительная дрожь заставила его сбавить шаг, но причиной был не повсеместный хаос. Адам знал город хорошо, даже интимно, но только по книгам. А если его ждет разочарование? Если «уникальное культурное и художественное наследие» Флоренции, о котором он с такой уверенностью писал в своих сочинениях, оставит его равнодушным? Едва успев подумать об этом, он оказался перед мостом, переброшенным через Арно, являвшей собой не живую, звонкую и искрящуюся речушку, а мутный бурый поток, более подходящий для какого-нибудь промышленного района.

Через пять минут Адам достиг пункта назначения, и от недавней настороженности не осталось и следа. Часовня Бранкаччи в церкви Санта-Мария дель Кармине, когда он вошел, была пуста и оставалась пустой еще четверть часа. Сюда – смотреть, копировать, учиться у молодого человека, изменившего лицо европейской живописи, – приходили Микеланджело и Рафаэль. Звали его Томмазо Гвиди – Мазаччо для друзей, – и умер этот неряшливый мальчишка, этот чудо-ребенок, в двадцать семь лет. Умер, оставив на этих стенах следы. Тот цикл фресок продолжили другие – Мазолино, фра Филиппо Липпи, имена, с которыми нужно считаться, – но их работы, помещенные рядом с шедеврами Мазаччо, казались безжизненными и плоскими.

Изображенные им фигуры требовали, чтобы их услышали, чтобы в них поверили, а некоторые даже грозили сойти со стен и хорошенько встряхнуть сомневающихся. Это были не знаки, не линии, ареальные люди. Мужчины и женщины. Сцена с изгнанными из Эдемского сада Адамом и Евой не нуждалась ни в объяснениях, ни в контексте. Она и теперь, по прошествии пяти с лишним столетий, производила сильнейшее впечатление: согрешившая пара, голые, грубо выписанные члены, твердые как гранит от тяжелой работы, они напоминали работников, выброшенных на улицу бессердечным хозяином. Адам закрыл лицо руками – сломленный, разбитый. Ева прикрыла срамное место, но лицо обращено к небесам. И в той распахнутой, бесформенной дыре, что Мазаччо дал ей вместо рта, – вся злость, все горе и непонимание мира.

Чем больше смотрел Адам на фреску, тем больше видел и меньше понимал. Определение истинного искусства? Он еще ежился от собственной нарочитости, помпезности, когда в часовню вошла пара.

Это были французы. Его густые черные волосы, убранные назад и разделенные на два симметричных крыла, слегка выступали надо лбом. О на была хрупкая, изящная, совершенно не похожая ни на Еву Мазаччо, ни на ту Еву, какой она стала бы через несколько лет после изгнания из изобильного Эдемского сада – высохшую и изнуренную.

– Добрый день, – сказал француз, оторвавшись от путеводителя. Его английский отдавал сильным акцентом.

Адама неприятно задело, что в нем так легко распознали не просто туриста, а именно англичанина.

– Американец? – спросил француз.

– Англичанин.

Слово вырвалось чересчур резко, отрывисто и прозвучало грубой пародией на англо-саксонскую надменность. Пара переглянулась, брови едва заметно дрогнули, и это разозлило Адама еще больше.

Бросив взгляд на тщательно уложенные и даже смазанные чем-то волосы француза, он подумал, как, должно быть, расстроил его недавний ливень, какой урон дождь мог нанести прическе. А может, масло как раз и сыграло защитную роль, не дав волосам намокнуть?

Наверное, его внимание показалось французу не совсем уместным.

– Что-нибудь еще?.. – спросил он, нервно переступая с ноги на ногу.

Адам перевел взгляд на фрески.

– Las pinturas son тиу hermosas[1], — сказал он на своем лучшем испанском и вышел из часовни, оставив французов наедине с гением Мазаччо.

Интересно, откуда появилась эта неприязнь к незнакомой паре? Стала ли она следствием того, что они в каком-то смысле помешали его общению с фреской? Или же сама фреска выпустила на свободу что – то прятавшееся глубоко в нем самом?

Глава 3

– Англичанин уже приехал?

– Нет, синьора.

– А когда приедет?

– Завтра.

– Завтра?

– Так он написал в письме. Двенадцатого.

– Я хочу увидеть его сразу же, как только приедет.

– Вы уже говорили, синьора.

– Ты не забудешь?

– Почему это я должна забыть? Подвиньтесь, пожалуйста, чуток.

– Помягче. Не толкай.

– Извините. Повернитесь, пожалуйста.

– Ты не обязана это делать, Мария.

– Знаю.

– Я могу найти кого-то другого.

– Так вы думаете, что я стану готовить и прибираться для кого-то еще?

– Ты – хорошая женщина.

– Спасибо, синьора.

– И отец твой был хорошим человеком.

– Он очень вас уважал, синьора.

– Знаешь, ты не должна так уж со мной любезничать. Тем более когда протираешь меня губкой.

– И он, синьора, тоже вас уважал.

– Знаешь, Мария, иногда мне кажется, что у тебя к старости чувство юмора появилось.

– Повернитесь, пожалуйста.

Глава 4

Выехав из Флоренции через ворота Порто-Романо, они сначала взяли курс на юг, в Галлуццо, откуда дорога свернула к холмам и пробежала мимо вольно раскинувшегося монастыря картезианцев.

По обе стороны дороги тянулись оливковые рощи, аккуратные ряды высаженных террасами деревьев, густые кроны которых отливали серебром под солнечными лучами. Тут и там на склонах холмов возникали виноградники и рощицы зонтичных сосен. Появлявшиеся время от времени темные аллеи кипарисов указывали на тропинки, ведущие к какой-нибудь изолированной ферме, неизменно охраняемой небольшой когортой высоких, стройных кедров. Если не принимать в расчет асфальтированную дорогу, по которой они ехали, прошедшие века, казалось, не внесли в эти мирные пейзажи никаких сколь-либо значимых перемен.

Откинувшись на спинку сиденья, Адам наслаждался открывавшимися видами и врывавшимся в открытое окно ветерком, приятно холодившим лицо и трепавшим волосы. Таксист трепался без умолку даже после того, как Адам признался, что по меньшей мере половина слов пролетает мимо ушей. Время от времени они, пассажир и водитель, встречались взглядами в зеркале заднего вида, и итальянец довольно хмыкал и кивал.

Когда дорога выровнялась, Адам повернулся и посмотрел назад, надеясь еще раз увидеть Флоренцию, но город уже скрылся из вида, спрятавшись за вереницу подступавших с юга холмов. Странно, но Адам нисколько не расстроился – в том, что Флоренция не выставляет себя напоказ, а держится скромно и настороженно, было что-то, что совпадало с его восприятием города.

Все утро он ходил по ее улицам, по каменным расщелинам, врубленным в нее наподобие решетки. Ее здания не выглядели больше радушно-гостеприимными – дворцы из простого камня, скопированные, казалось, с крепостей; церкви со строгими, без украшательств, экстерьерами, закованные по большей части в черный и белый мрамор; музеи, расположившиеся, как нарочно, в самых неподходящих строениях. И все же за этими суровыми, аскетичными фасадами могли скрываться какие угодно сокровища.

Ограниченный имеющимся в его распоряжении временем, Адам выбирал осторожно, тщательно, с почти математическим расчетом. Где-то ждали разочарования, когда признанные работы странным образом не находили в душе ни малейшего отклика. Но, сидя в убегающем выше и выше такси, он утешал себя тем, что это была всего лишь первая вылазка, наспех проведенная разведка. Он еще вернется – возможности для этого обязательно будут.

Сан-Кассиано устроился на высоком холме, доминировавшем над окрестным ландшафтом. Именно такое положение и определяло его роль на протяжении нескольких веков истории, хотя в путеводителе ни словом не упоминалась последняя из выпавших на его долю осад. Чем ближе подъезжало такси, тем яснее становилось, что опоясывавшие город стены никак не могли противостоять оружию, находившемуся в распоряжении как немцев, так и их противников.

Каких-либо шрамов войны Адам не заметил, хотя пострадала даже Флоренция, объявленная обеими сторонами «открытым городом» в знак уважения к ее архитектурному наследию. Когда наступавшие с юга союзники подошли к городу, немцы взорвали все исторические мосты, за исключением одного. Пощадили только Понте-Веккьо, но такая забота имела высокую цену. Прилегающие к реке здания на расстоянии прямой видимости от моста были заминированы, средневековые и более поздние постройки снесены до основания – так расчищалась местность для приближающегося сражения. В конце концов части союзников просто переправились через Арно в другом месте с помощью мостов Бейли и быстро освободили город.

Прошли годы, но рана, нанесенная в самое сердце старой Флоренции, оставалась открытой и не заживала. Если какие-то усилия по восстановлению былого величия и предпринимались, то в глаза это не бросалось. Вдоль южного берега вырастали новые здания с чистыми, гладкими лицами и четкими прямыми линиями – тинейджеры в очереди из пенсионеров. Единственным оправданием их появления было то, что, по крайней мере, пустыри чем-то заполнялись.

В Сан-Кассиано эта работа еще шла. Тут и там на лике города встречались оставленные войной оспины – руины разрушенных бомбами домов. Годами никто не обращал на них внимания, и только Природа забирала то, до чего у людей не доходили руки. Где-то дерзко тянулись вверх зеленеющие деревца; на грудах камней, неведомо откуда вытащив влагу, пустили корни кустики; из щелей в рассыпающихся стенах пробивалась сорная трава. Новые бетонные коробки в историческом центре служили еще одним доказательством тяжелых обстрелов, которым подвергся Сан-Кассиано.

Пансиону «Аморини» повезло – его война пощадила. Побеги плюща, прилипшего к шелушащейся штукатурке фасада, опирались на перголу, в тени которой скрывалась передняя терраса. На первом этаже разместились бар и траттория. Синьора Фанелли уже ждала гостя – Адам заранее позвонил из Флоренции – и, увидев его, позвала сына, чтобы помог с багажом.

Якопо попробовал на вес оба чемодана и, оставив более тяжелый, с книгами, Адаму, потащил наверх более легкий.

Комната намного превзошла все его ожидания – выложенный темно-красной плиткой пол, потолок с нависающими балками, два окна с видом на сад. Из мебели только самое необходимое – железная кровать, комод, платяной шкаф. Был еще стол, доставленный, наверное, по его просьбе, а вот стула не оказалось, что вызвало резкое недовольство синьоры Фанелли.

Отправленный матерью на поиски недостающего предмета, Якопо бросил на гостя скорбно-обвиняющий взгляд, как будто именно Адам и был виноват в его публичном унижении. Вернувшись через пару минут, он снова исчез, воспользовавшись тем, что мать демонстрировала гостю особенности устройства системы водоснабжения.

Оглядевшись, Адам объявил, что комната отличная.

Хозяйка забрала у него паспорт, мило улыбнулась и вышла. Остался только ее аромат – слабый запах роз повис в воздухе.

Он поднял сумку, поставил на источенный червями комод и стал раскладывать вещи. Сына синьора Фанелли, похоже, родила совсем юной, лет в семнадцать – восемнадцать, а то и раньше, если учесть, какой молодой она выглядела сейчас. Вообще-то хозяйка пансиона представлялась ему особой постарше, маленькой и без сколь-либо заметного бюста. Теперь же вдруг выяснилось, что он поселился у дублерши Джины Лоллобриджиды из «Трапеции».

Он довольно улыбнулся.

И еще одна картина из того же фильма встала перед глазами – втиснутый в трико мускулистый Берт Ланкастер.

Дорога к вилле Доччи, белый пыльный проселок, вела от города на север и проходила через вершину холма – мимо выкрашенных охрой ферм; мимо лугов, чередующихся с оливковыми рощами и виноградниками, упрятанными за живую изгородь; мимо пламенеющей мальвы и кроваво-красных маков. Его мать, окажись она здесь, была бы в восторге и останавливалась наверное, у каждого кустика, у каждого цветочка. Но Адам, устроенный иначе, воспринимал только назойливый стрекот цикад, бившийся в одном ритме с немилосердным зноем. Он уже собирался повернуть назад, решив, что ошибся, когда увидел вдруг впереди два древних каменных воротных столба. Начинавшаяся за ними кипарисовая аллея круто уходила вверх, к большой вилле.

Тут и там из земли выступали припорошенные белой пылью крепкие корни могучих деревьев. Никакого указателя на воротных столбах не было, но одного беглого взгляда на сделанную от руки карту, присланную вместе с письмом синьоры Доччи, оказалось достаточным, чтобы понять – он на месте.

Дойдя до конца дорожки, Адам остановился в нерешительности, словно почувствовал что-то. Повернулся. Взглянул на уходящие вниз ровным строем кипарисы.

Что-то было не так. Но что? Определить вот так, сразу, он не мог, а думать мешала жара.

Кипарисы расступились перед посыпанным гравием разворотным кругом. Слева от виллы, за рощицей каменных дубов, виднелось несколько хозяйственных строений, уходивших вниз по склону, но его внимание привлекло главное здание.

Как это профессор Леонард охарактеризовал архитектуру виллы? Банальная?

Едва ли не все знания по предмету Адам почерпнул из потрепанной книжки Эдит Уортон по итальянской архитектуре, но в стоящей перед ним вилле, как он ни всматривался, ничего знакомого, типичного, заурядного обнаружить не удалось. Не слишком большая, не такая роскошная, как некоторые, она отличалась симметрией и пропорциями, придававшими вид не только благородный, но даже величественный.

С трех сторон ее окружал выложенный каменными плитами двор, венчала же трехэтажное строение неглубокая черепичная крыша с выступающими карнизами. Средний и верхний этажи фасада занимала крытая галерея, тогда как крылья состояли из глухих аркад с фронтонными и консольными окнами. Больше ничего не было, но зато в том, что было, работала каждая деталь.

Заявлять о своей породистости, доказывать благородство происхождения и чистоту линии здесь не требовалось – это ощущалось буквально во всем. Так бывает с костюмами, скроенными настоящими портными. Рука мастера – давно умершего, непризнанного, позабытого – ощущалась во всем. Сомневаться в правоте такого заключения не приходилось – будь иначе, приложи руку к созданию виллы кто-то из прославленных архитекторов того времени, факт этот непременно сохранился бы в исторических хрониках. Пока же, занимаясь предварительным исследованием, Адам так и не обнаружил нигде упоминаний о вилле Доччи.

Обогнув бьющий посреди двора родник, он поднялся по трем передним ступенькам. На каменной табличке, вделанной в стену над самой дверью, был изображен стоящий на задних лапах медведь, главная деталь герба Доччи. Адам потянул за металлическую ручку.

Должно быть, за ним наблюдали изнутри и ждали только, когда он подойдет поближе, потому что дверь открылась почти в тот же миг. За дверью стояла невысокая, плотная женщина в белой блузке и черной юбке. Темные ее глаза поймали взгляд гостя и крепко его ухватили.

– Доброе утро, – сказал он по-итальянски.

– Добрый день.

– Я – Адам Стрикленд.

– Вы опоздали.

– Да. Извините.

Женщина отступила в сторонку, чтобы он прошел. Все это время она не спускала с него внимательного, оценивающего взгляда, словно он был скакуном, а она прикидывала, стоит ли поставить на него в следующем заезде (в конце концов у него осталось впечатление, что за кошельком ее рука, скорее всего, не потянется).

– Синьора Доччи желает вас видеть.

В конце длинного фойе обнаружилась ведущая наверх каменная лестница. Женщина в белой блузке направилась к ступенькам слева. Адам последовал за ней.

– Можно стакан воды? Пожалуйста.

– Воды? Да, конечно. – Она свернула в коридор за лестницей. – Подождите здесь.

Он не возражал. По крайней мере, появилась возможность оглядеться. Подозрения насчет того, что неброская элегантность интерьера есть всего лишь случайность, стечение удачных совпадений, рассеялись сразу же. Та же рука, расчетливая и сдержанная, ощущалась в пропорциях гостиной, занимавшей центральную секцию первого этажа и выходившей на террасу с балюстрадами. Примыкавшие к ней комнаты соединялись идеально выровненными дверными пролетами, создававшими ощущение перспективы и позволявшими видеть виллу как бы насквозь, из одного конца в другой.

Звук приближающихся шагов заставил отступить – не хватало только, чтобы она – служанка, домоправительница или кто там еще – подумала, будто он что – то вынюхивает.

Синьора Доччи полусидела на большой кровати из темного дерева, опираясь спиной на гору подушек и держа перед собой книгу. Когда они вошли, она слегка повернула голову к двери и посмотрела на них поверх очков.

– Адам. – Синьора Доччи широко улыбнулась.

– Здравствуйте.

– Grazie[2], Мария.

Мария молча кивнула, повернулась и, выйдя в коридор, закрыла за собой дверь.

Синьора Доччи жестом предложила Адаму подойти ближе.

– Пожалуйста, это не заразно – всего лишь старость. – Она отложила книгу и снова улыбнулась. – Хотя, может быть, и заразно.

Свободные, непослушные, ее волосы скатывались на плечи серебристой волной. Для женщины столь почтенного возраста они казались слишком густыми, слишком длинными. Паутинка тонких морщинок напоминала наброшенную налицо вуаль, но плоть, надежно державшаяся на крупных, отчетливо проступающих костях, оставалась твердой. Глаза у нее были темные и широко расставленные.

Адам протянул руку:

– Рад с вами познакомиться.

Они обменялись рукопожатием. В ее сухих, костлявых пальцах еще осталась сила.

– Садитесь. – Синьора Доччи указала взглядом на стоявший у кровати стул с высокой спинкой. – Рада, что вы наконец-то до нас добрались. Мария уже несколько дней места себе не находит, все трет да прибирает.

Представить суровую, немногословную Марию суетящейся из-за его приезда как-то не получалось.

– Она человек хороший и позволит вам это увидеть, когда будет готова.

Ему сделалось немного не по себе оттого, что она так легко прочла его мысли.

– Как доехали?

– Спасибо, хорошо. Только уж очень долго.

– Останавливались в Париже?

– Нет.

– В Милане?

– Нет. Только во Флоренции и только на одну ночь.

– Одна ночь во Флоренции, – задумчиво повторила синьора Доччи. – Звучит, как название какой-то песни.

– Не очень хорошей.

Она рассмеялась – коротко, отрывисто. И согласно качнула головой:

– Да, не очень.

Адам достал из внутреннего кармана пиджака письмо и протянул его синьоре:

– От профессора Леонарда.

Она положила письмо рядом с собой на кровать. Адам заметил, что ее ладонь так и осталась на нем.

– Как Криспин?

– Профессор сейчас во Франции. Изучает какие-то пещерные рисунки.

– Пещерные рисунки?

– Они очень старые, в основном бизоны и олени.

– Пещеры – не самое лучшее место для человека его возраста. Они принесут ему смерть.

Адам улыбнулся.

– Я говорю серьезно.

– Знаю… просто… ваш английский…

– Что?

– Очень хороший. Очень правильный.

– Это все няни. Няни и гувернантки. Во всем виноват мой отец. Он любил Англию. – Она сняла очки и положила их на прикроватный столик. – Вы ведь остановились в пансионе «Аморини». Как вам там?

– Все замечательно. Спасибо за внимание.

– Сколько она с вас берет?

– Две с половиной тысячи лир в день.

– Слишком много.

– Во Флоренции я заплатил за комнату вдвое больше.

– Тогда вас обманули.

– О…

– За полупансион должно платить не больше двух тысяч в месяц.

– Комната большая и чистая.

– Боюсь, синьора Фанелли слишком хорошо знает силу своих чар. Так было всегда, даже в те времена, когда она была еще девчонкой. Теперь, в положении вдовы, ей…

– Что?

– О, ничего… – Синьора отмахнулась. – Мужчины есть мужчины. С чего бы им меняться?

Адам собирался было выступить в защиту своего пола от брошенных обвинений, но известие о брачном состоянии хозяйки пансиона навело его на более приятные мысли. Выбрав молчание, он ограничился тем, что принял серьезный вид и согласно кивнул.

– Вы к нам надолго?

– На две недели.

– Времени хватит?

– Не знаю. Изучать сад мне еще не приходилось.

– Боюсь, вы найдете его немного запущенным. За сад отвечал Гаетано, но в прошлом году он ушел. Другие садовники делают, что могут. – Она указала на окна – открытые, но со сведенными ставнями. – Отсюда открывается неплохой вид. Мемориальный сад вы не увидите, но я скажу, как к нему пройти.

Адам толкнул ставни и зажмурился от хлынувшего в комнату света. Он стоял на галерее, откуда открывался поистине чудесный вид: уходящие на запад холмы, складки которых заходящее солнце выкрасило в разные оттенки серого. Было в этой панораме что-то безвременное, почти мифическое, как на пейзаже Пуссена.

– Своеобразно, не правда ли? – спросила синьора Доччи.

– Если вам такое нравится.

Она рассмеялась. Адам посмотрел на сад, разбитый позади виллы, и увидел привычное: посыпанные гравием дорожки и подстриженные зеленые изгороди.

– В самом конце нижней террасы, слева, есть несколько зонтичных сосен. Чтобы попасть в сад, вам нужно миновать их и пройти еще немного по дорожке.

Адам присмотрелся – сразу за соснами земля резко уходила вниз, в лесистую долину.

– Да, вижу.

Он закрыл ставни и вернулся в комнату.

– Но почему именно там? Почему в лощине?

– Из-за воды. Там родник. Точнее, был когда-то. Теперь-то высох, как и все остальное. Нужен дождь. Хороший дождь. Без воды страдают и оливки, и виноград. – Она протянула руку за лежавшей на столике тонкой папкой. – Вот. Это все собрал мой отец. Здесь не много, но это то, что нам известно о саде.

Адам может приходить и уходить в любое удобное время, продолжала синьора. При желании может работать в кабинете, и, разумеется, библиотека в полном его распоряжении. Ему вообще предоставляется полная свобода передвижений по вилле, за исключением последнего этажа, закрытого по причинам, объяснять которые ей сейчас не хотелось бы. Если пожелает, Мария приготовит что-нибудь на ланч.

– Мы здесь обходимся без церемоний. Понадобится что-то – просто спросите.

– Спасибо. Спасибо за все.

Синьора Доччи с притворной церемонностью наклонила голову.

– Возвращайтесь, когда прогуляетесь по саду.

Адам уже выходил из комнаты, когда она добавила:

– И да, если увидите там молодую женщину, скорее всего, это будет моя внучка. – Улыбка тронула уголки ее губ. – Не беспокойтесь, она вполне безобидна.

Пройдя через гостиную, Адам вышел на мощеную террасу позади виллы. Отсюда просевшие под тяжестью столетий каменные ступеньки вели к амфитеатру – широкому, засыпанному щебенкой пространству с низенькими живыми изгородями, устроенными в геометрическом порядке. Тут и там виднелись лимонные деревья в громадных глиняных горшках. Из прочитанных книг он знал, что степная роза и вистерия, ползущие по решетке подпорной стены, – это уже более позднее дополнение к «английскому стилю», захлестнувшему страну столетием ранее и обрекшему множество древних садов на медленное умирание. Амфитеатры срывали, чтобы устраивать на их месте лужайки для игры в шары, которые быстро выгорали под жгучим итальянским солнцем. На цветочных бордюрах высаживали растения, привычные к более мягкому климату, всевозможным лозам и вьюнкам давали полную свободу, и они, как непослушные мальчишки, расползались по стенам и карабкались по деревьям. Во многих случаях преобладающие ветры моды причинили полнейшие разрушения, но здесь, на вилле Доччи, изначальные ренессансные террасы сохранились, похоже, практически нетронутыми.

Еще одно подтверждение этому выводу он получил, когда спустился к нижнему уровню. Центральное место здесь занимал круглый фонтан, обсаженный высокими, коротко обрезанными тисами, делившими террасу на «комнаты». Английский сад заканчивался здесь, у высокой подпорной стены, уходившей на двадцать футов вниз, к оливковой роще, занимавшей солнечный склон холма. Вдоль балюстрады, лицом к открывающемуся виду, стояли каменные скамьи. В северном конце террасы к невысокой скале жалась крохотная часовня, вход в которую охраняли два стройных, похожих на темные обелиски кипариса. Другой конец занимала рощица зонтичных сосен, внимание к которой привлекла ранее синьора Доччи.