Национализм

В 1990-х годах национализм вновь стал главной темой новостей. Распад Советского Союза побудил националистов в его бывших республиках заявить о своей независимости. Пытаясь провести политическую границу, соответствовавшую этническим границам, армяне и азербайджанцы начали войну в Нагорном Карабахе. Чеченские повстанцы выступили против самой России. А правые русские националисты сожалели об утрате бывших владений своей страны.

Но националистическая борьба не ограничивалась бывшим Советским Союзом: в бывшей Югославии сербские, хорватские и боснийские соседи начали убивать друг друга. Раскол Чехословакии на Чешскую Республику и Словакию прошел более мирно. Квебеку не хватило нескольких процентов голосов, чтобы отделиться от Канады. Норвежские избиратели выказали свои националистические настроения, проголосовав против членства в Европейском Союзе. Некоторые утверждали, что ЕС сам приступил к отстаиванию европейскости как некоего нового национализма, точно так же, как он занялся строительством нового квазигосударственного аппарата. Великобритания еще раз заявила об отказе от своих имперских притязаний, передав свою колонию – Гонконг – Китаю во имя соблюдения принципа национального суверенитета (даже если это не имело ничего общего с самоопределением граждан Гонконга). Американские политики состязались друг с другом в том, кто из них больший националист, отстаивая жесткую позицию по вопросам иммиграции или торговли с Азией. Ирак вторгся в Кувейт, заявив о том, что бывшая провинция колониального Ирака должна быть составной частью нации; Организация Объединенных Наций отстаивала национальный суверенитет кувейтского режима, представлявшего меньшинство жителей страны. На том же Ближнем Востоке, когда давнее стремление палестинцев к самостоятельному национальному государству стало наконец приносить осязаемые плоды, еврей-ультранационалист застрелил премьер-министра Израиля. Эритрея стала независимым государством после 30 лет националистической борьбы с Эфиопией, которая сначала была империей, а затем – объектом грубых действий коммунистического режима, направленных на создание единой нации. Новое правительство Эфиопии, в свою очередь, старательно пыталось предупредить потенциальные националистические восстания, предлагая конституционные гарантии права на автономию и даже потенциальное отделение для составляющих государство различных национальностей. На юге Африканский национальный конгресс ввел в ЮАР правление большинства, а в Судане северяне во имя национального единства убивали южных сепаратистов.

Перечень примеров, свидетельствующих о сохранении значимости национализма, можно продолжить. Но такой подход может ввести в заблуждение. Рассмотрение только этой, зачастую насильственной борьбы побуждает нас считать национализм просто проблемой, требующей решения, – проблемой, которая исчезнет, как только прояснится вопрос с границами и будет установлен народный суверенитет. При этом обычно забывают о том, насколько границы и сам народный суверенитет связаны с националистическим дискурсом, при помощи которого мы придаем современному миру концептуальную форму и практическую организацию. Влияние национализма заметно не только во время кризисов и открытых конфликтов. Он стал основой коллективной идентичности в современную эпоху и определил особую форму государства, преобладавшую на протяжении двух последних столетий. На самом деле национализм – это вопрос не только политики, но также культуры и личной идентичности. Дискурс наций выражается в основном на языке страсти и идентификации, а схожий с ним во многих отношениях дискурс государств чаще использует язык разума и интересов. Национализм обладает таким эмоциональным влиянием отчасти потому, что он помогает нам становиться теми, кто мы есть, вдохновляя художников и композиторов и связывая нас с историей (и, следовательно, с вечностью и бессмертием). Вот пример национализма в обзоре лондонской выставки работ, «сохраненных Национальным фондом художественных коллекций» (который сам был основан во время «весны народов» середины XIX века): «Проще говоря, основной вопрос заключается в том, есть ли у нации воля и финансовые средства для того, чтобы сберечь произведения искусства, необходимые для сохранения своего прошлого и обеспечения преемственности своей культуры» (Melikian 1997: 7). Еще один пример: во время Фолклендской войны, как называют этот конфликт англичане, я навестил Фрэнка Харриса, работника из моего оксфордского колледжа, умиравшего в больнице от эмфиземы. «Люди умирают, – сказал он, – но Англия будет жить вечно».

Национализм принимает различные формы: одни бывают мягкими и спокойными, другие – пугающими. Иногда социологи пытаются разделить «хороший» национализм (патриотизм) и «плохой» национализм (шовинизм), словно они являются совершенно разными социальными явлениями. Это осложняет понимание каждого из них и ведет к сокрытию общих черт между ними. И позитивные, и негативные проявления национальной идентичности и преданности определяются общим дискурсом национализма. Ни один частный случай невозможно в полной мере понять без рассмотрения того, как более глобальная – на самом деле интернациональная – риторика способствовала созданию и формированию каждого из них. Это касается националистических движений, националистической государственной политики, националистических традиций в литературе и искусстве и обыденных представлений простых людей о своем месте в мире. Национализм среди прочего является тем, что Мишель Фуко (Фуко 1996а; Foucault 1977; см. также: Brennan 1990) называл «дискурсивной формацией», образом речи, который определяет наше сознание, но в то же время остается достаточно проблематичным, продолжая порождать множество проблем и вопросов и побуждая нас еще больше рассуждать и спорить о способах его осмысления.

Дело не только в использовании участниками определенного термина (ср.: Greenfeld 1992). Дело скорее в использовании участниками риторики, образа речи, особого языка, который несет с собой связь с другими событиями и действиями, который делает возможными или невозможными другие образы речи или действия или признается другими ведущим к определенным последствиям. Например, когда сторонники независимости Квебека используют риторику национализма, они неявно обращаются к антиимпериалистическим национализмам, они сдерживают тех, кто мог бы поддержать присоединение к Соединенным Штатам или Франции, и они заявляют о своем законном праве на потенциально независимое государство.

Чтобы говорить о признании в качестве нации, явно необходимы социальная солидарность – определенная степень сплоченности между членами предполагаемой нации и коллективной идентичности, признание целого его членами и осознание индивидом себя в качестве части этого целого. Но социальная солидарность и коллективная идентичность могут существовать в самых различных группах – от семей до работников корпораций и имперских армий. Они являются минимальными условиями для того, чтобы называть население нацией, и далеко не определяющими. Какие еще черты должны в идеале присутствовать для того, чтобы называть население, обладающее социальной солидарностью и коллективной идентичностью, нацией?

И здесь в действие вступает дискурсивная формация национализма. Этот способ осмысления социальной солидарности, коллективной идентичности и связанных с ними вопросов (например, политической легитимности) играет решающую роль и в производстве националистического самопонимания, и в признании националистических притязаний другими. Именно в этом смысле Бенедикт Андерсон называл нации «воображаемыми сообществами». По его утверждению, «все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-к-лицу (а, может быть, даже и они), – воображаемые. Сообщества следует различать не по их ложности / подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются» (Андерсон 2001: 31). Конечно, есть и другие способы определения сообществ, например, по размеру, степени административной организации, степени внутреннего равенства и т. д. Но наша главная задача заключается именно в осмыслении особой формы «воображения» коллективной идентичности и социальной солидарности, связанной с национализмом.

Наиболее важными кажутся следующие особенности риторики нации, хотя ни одна из них не является абсолютно необходимой и все они в большей или меньшей степени могут присутствовать в любой нации. Решающее значение имеет система, в которой они преобладают:

1. границы территории, население или то и другое;

2. неделимость – представление о целостности нации;

3. суверенитет или по крайней мере стремление к суверенитету и, таким образом, к формальному равенству с другими нациями, как правило, в виде независимого и предположительно самодостаточного государства;

4. «восходящее» представление о суверенитете, то есть идея о том, что правление является справедливым только тогда, когда оно опирается на волю народа или по крайней мере служит интересам «народа» или «нации»;

5. участие народа в коллективных делах – народная мобилизация на основе принадлежности к нации (в военной или гражданской деятельности);

6. прямое членство, когда каждый индивид считает себя непосредственно частью нации и в этом смысле категориально эквивалентным другим членам;

7. культура, включая некое сочетание языка, общих убеждений и ценностей, освященных обычаем практик;

8. глубина во времени – представление о том, что нация как таковая существует во времени, включая прошлые и будущие поколения, и обладает историей;

9. общее происхождение или расовые черты;

10. особая историческая или даже сакральная связь с определенной территорией.

Отметим еще раз, что это особенности риторики нации, утверждения, которые обычно делаются при описании наций. Не существует никаких эмпирических критериев, позволяющих установить способность наций добиваться суверенитета, поддерживать сплоченность, оберегая себя от внутренних расколов, или очерчивать четкие границы, ссылаясь на единство культуры или ее особую древность. Скорее нации во многом конституируются самими этими утверждениями, образом речи, мысли и действия, который опирается на них при создании коллективной идентичности, мобилизации людей для осуществления коллективных проектов и оценке людей и практик.

Полного перечня не существует: мы даем лишь общую схему, а не точное определение нации. Приведенные черты могут помочь нам в создании «идеального типа», но это важно для концептуализации, а не для рабочего определения или эмпирически проверяемого описания. Слово «нация» используется главным образом применительно к населению, которое обладает или притязает на обладание большинством перечисленных особенностей. Какие шесть, семь или восемь особенностей станут наиболее важными, – будет меняться от нации к нации. Нация опознается не по своей «сущности», а по тому, что Людвиг Витгенштейн (Витгенштейн 1994) называл системой «семейных сходств». Некоторые родственники могут иметь характерный для семьи нос, но не иметь характерной для нее челюсти или иметь характерные для семьи зеленые глаза, но не иметь характерного для нее высокого лба; и черты, разделяемые всеми членами семьи, могут разделяться также другими людьми, которые не принадлежат к этой семье. Тем не менее можно заметить общую закономерность. Национальная идеология во всяких данных условиях может не обладать одной или несколькими из своих характерных черт или придавать большее или меньшее значение другим. Признание в качестве нации основывается не на строгом определении, а на преобладании этой общей закономерности[2].

Национализм в этом смысле имеет три измерения. Во-первых, национализм как дискурс: производство культурного понимания и риторики, которое ведет к тому, что люди во всем мире мыслят и выражают свои устремления с точки зрения идеи нации и национальной идентичности, и производство отдельных разновидностей националистической мысли и языка в особых условиях и традициях. Во-вторых, национализм как проект: социальные движения и государственная политика, посредством которых люди пытаются преследовать интересы общностей, которые они считают нациями, обычно предполагающие определенное сочетание (или историческое развитие) все большего участия в существующем государстве, национальной автономии, независимости и самоопределения или объединения территорий. В-третьих, национализм как способ оценки: политические и культурные идеологии, которые утверждают превосходство отдельной нации; они часто, но не всегда связаны с движениями или государственной политикой. В этом третьем смысле национализму часто придается статус морального императива: например, национальные границы должны совпадать с государственными; члены нации должны блюсти ее моральные ценности и т. д. В результате действий, вытекающих из этих императивов, национализм начинает ассоциироваться с крайними проявлениями преданности собственной нации: в этнических чистках, идеологии национальной чистоты и враждебности к иностранцам.

Преданность своей собственной группе, конечно, имеет глубокие корни. Это измерение национализма с полным правом можно назвать примордиальным, существующим с незапамятных времен, до появления писаной истории человечества. Но группы и преданность группе могут принимать множество форм, и едва ли они сами по себе составляют или объясняют национализм. Можно быть преданным семье (это еще более распространенная форма преданности в истории, чем даже та, что связана с национализмом) или городу независимо от того, считается этого город частью нации или нет. Преданность Макиавелли Флоренции в XVI веке принадлежит истории национализма, так как она побудила его написать множество важных вещей о природе государства, о политическом правлении, об отношениях, которые связывают отдельных членов политических сообществ с их правителями. Но Флоренция XVI века не была нацией, и связь между «флорентийской» и более широкой «итальянской» идентичностью не имела для Макиавелли решающего значения или не была в полной мере проработанной в его эпоху. И даже позднее идеология продолжала опережать реальность. Как выразился Массимо д’Азельо, «Италию мы уже создали, теперь нам предстоит создать итальянцев» (Хобсбаум 1998: 72).

Такая программа предполагает распространение внутренне однородной национальной идентичности. Это внутреннее зеркальное отражение представления о внешних различиях. Идея, что каждый народ обладает своей особой «сущностью», внутренне единой и отличной от всех остальных, играет важную роль в истории национализма. Такое представление легко может обернуться репрессиями, и оно нередко присутствует в «этнических чистках» и проектах, связанных с поддержкой развития «правильной» культуры и поведения среди тех, кто считается частью нации. Между сетями межличностной солидарности и требованиями сплоченности широких категорий якобы схожих людей существует большое различие.

Одно дело – преданность своему королю и сородичам при столкновении с норманнскими захватчиками в том, что в 1066 году стало Англией. И совсем другое – в последующие годы: взращивание английского национализма посредством мифологизации Камелота, превращения «норманнского ига» в основу квазиклассового недовольства и заявлений о том, что «Англия будет жить вечно». Преданность абстрактной категории Англии существенно отличается от преданности своим реальным и конкретным товарищам. Сеть межличностных отношений определяет личность локально, но принадлежность к категории «нация» помещает людей в сложный, глобально интегрированный мир. И об этом нельзя забывать. В то же самое время она служит источником конфликтов и нередко используется для выражения личного и коллективного недовольства.

* * *

В первой главе мы более подробно рассмотрим значение нации и национализма, сосредоточив внимание на «дискурсивной формации», которая способствовала структурированию всей современной эпохи, предоставляя общую риторику различным движениям и направлениям политики. В литературе о национализме ведутся серьезные споры между теми, кто считает нацию простым продолжением древних этнических идентичностей, и теми, кто считает ее явно современной. Представляя национализм как дискурсивную формацию, которая имеет несколько различных измерений, я утверждаю, что, хотя одни черты намного старше других, совокупность таких черт, опознаваемая нами теперь в качестве национализма, является отличительной особенностью современной эпохи.

Во второй главе эта тема получает развитие в ходе сравнения национализма с этничностью и их обоих с родством как способом организации («воображения») социальной солидарности и коллективной идентичности. Содержание различных национализмов может быть заимствовано из этничности, но она сама трансформируется дискурсом национализма и не может служить исчерпывающим объяснением ни этого дискурса, ни устройства действительных национализмов.

С этим тесно связан вопрос о том, следует ли считать национализм прежде всего унаследованным или изобретенным, примордиальным или сконструированным, и как нам следует понимать способы обращения национализмов к истории (и иногда манипулирования ею). Мы рассмотрим этот вопрос в третьей главе, где будет показано, что литература ставит нас перед ненужной дихотомией, что «примордиальность» может быть сконструированной и относительно новой, не теряя при этом своей силы или значения.

В четвертой главе будет проанализирована роль национализма в формировании нового политического сообщества, связанного с появлением современного государства.

В пятой главе будет рассмотрено противоречие между универсальными и ограниченными темами в национализме, противоречие между опорой на «гражданскую» и этническую концепции членства в нации и преобразования, произошедшие вследствие наделения локального более универсальным значением.

В шестой главе будет рассмотрена связь национализма с империализмом, колониализмом и экономической глобализацией и исследованы отношения, в которых «внутренние» национализмы зависят и определяются самим своим пребыванием в мире наций и национальных государств.

К счастью или к несчастью, в этой книге не предлагается всеобъемлющей теории национализма. Национализм – это риторика, которая используется для озвучивания слишком многих вещей, чтобы его можно было объяснить одной теорией, не говоря уже о том, чтобы объяснить все эти различные движения, культурные особенности, варианты государственной политики или другие проекты, отчасти определяемые риторикой национализма. Это не значит, что теория не нужна. Это, скорее, значит, что для осмысления всего многообразия форм национализма требуется множество теорий. Чтобы ответить на вопрос, вроде: «Почему складывается впечатление, что развитие националистических движений происходит волнообразно?», требуется иная теория, чем для ответа на вопрос: «Почему националистическая идеология столь тесно связана с сексуальностью и гендером?». Тем не менее для удовлетворительного ответа на такие вопросы потребуется более общее осмысление – отчасти теоретическое, отчасти историческое – дискурсивной формации национализма и ее структурирующего влияния и эмоциональной силы в современном мире.

1

Современность и многообразие национализмов

Никакого первого националиста не существовало. Не было какого-то одного момента, когда люди, которые прежде понятия не имели ни о нации, ни о политических устремлениях или идеологических предпочтениях своей собственной страны, внезапно начали мыслить в националистических терминах. Скорее несколько различных течений исторических перемен слились воедино, чтобы создать современный национализм. Бесполезно пытаться «объяснить» национализм (и родственные идеи вроде нации и национальной идентичности) поиском первого случая и последующим изучением распространения терминологии или практик. Термин «нация» стар (хотя «национализм» сравнительно нов), но до наступления Нового времени он означал всего лишь людей, связанных между собой общими местом рождения и культурой[3]. Он ничего не говорил о связи такой идентичности с более или менее крупными общностями и не имел явных политических коннотаций.

Первые проявления современного национализма связывались с различными событиями – с противоречиями, которые привели к гражданской войне в Англии (Greenfeld 1992), с латиноамериканскими движениями за независимость (Андерсон 2001), с Великой французской революцией (Best 1988; Alter 1989) и с немецкой реакцией и романтизмом (Breuilly 1993; Kedourie 1994). Эти расхождения невозможно примирить эмпирически; они восходят к различным определениям. Для наших целей достаточно отметить, что к концу

XVIII века – в Великой французской революции и после нее – дискурсивная формация уже вовсю работала. Когда именно (насколько раньше) она возникла – вопрос спорный, хотя до наступления Нового времени большинство этих измерений не обладало таким существенным весом одновременно. Большинство измерений или нитей в ткани националистического дискурса имеет свою собственную давнюю историю. И, конечно, некоторые современные страны имеют истории, предшествующие появлению дискурса национализма, даже если они ретроспективно создаются в виде национальных

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Подробнее об этом можно почитать в известном австралийском журнале «Одиннадцатый тезис», чей тематический номер за февраль 2006 г. полностью посвящен разбору идей Крэйга Калхуна о роли критической социальной науки в поддержании публичной сферы. На интернете этот номер доступен по адресу: http: // the. sagepub. com / content / V0I84 / issue 1 /

2

Ни одно определение нации (или связанных с нею терминов, таких, как «национализм» или «национальность») так и не получило общего признания (Smith 1973; 1983; Alter 1989; Motyl 1992; Connor 1994; Hall 1995).

3

«Словом natio в повседневной речи первоначально обозначалась группа людей, объединяемая общностью происхождения, большая, чем семья, но меньшая, чем клан или народ… Особенно часто этот термин применялся к общинам иностранцев» (Kedourie 1994: 5).