Повесть о Симеоне суздальском князе

«Легко рассказать, да каково-то будет тебе слушать: ты уже не князь Нижнего Новагорода! Ты захватил мое наследие и не умел удержать его. Мне обещал отдать его хан Тохтамыш, отдал тебе, а теперь подарил князю Московскому».

– Князю Московскому!

«Подарил, и с придачею Мещеры, Тарусы, Городца и Мурома. Хочешь ли ты ему отдать Нижний?»

– Я? Нет! Никогда!

«Давай же руку, князь Борис, – я с тобой! Подкрепи Бог твою храбрость, а не то дай мне управиться и с Москвою и с ханом!»

Борис молча подал руку. Забытое воспоминание родства как будто растрогало его сердце. Он пожал руку Симеона.

«Жива ли княгиня моя?» – спросил Симеон изменившимся голосом.

– Жива и здорова.

«А дети мои?»

– Здоровы.

«А брат Василий?»

– Также.

«Где же они? В тюрьме?» – спросил дрожащим голосом Симеон.

– Нет! – отвечал Борис, скрывая свое смущение. – Княгиня твоя и дети живут сохранно в Георгиевском тереме, а князь Василий в Городце… под стражею…

«Бог с тобой, дядя! Сколько зла сделал ты нам твоею окаянною жадностью. – Симеон утер слезу. – Но что было, то было, и кончено!» – примолвил он задумчиво.

– Князь Симеон! Я отдам тебе Городец и Суздаль.

«Спасибо! Щедро даешь, да еще дадут ли тебе самому хоть посмотреть на твой Городец!»

– Вместе души, вместе руки, – и Бог станет за правых!

«Правых, князь Борис? Ты сам себя осуждаешь! Но слышишь ли ты – что там такое делается?»

– Кажется, бьют в набат на Спасской колокольне! О Господи! защити нас!

Быстрее прежнего поскакали они в город.

«Не думал я, что так скоро отзовется здесь голос хана! – сказал Симеон. – Видно, и москвичи медлили не далее моего. Поспешим!»

Они взъехали на пригорок, с которого открылся им весь Нижний Новгород. По всему заметно было, что в городе большое смятение. Уныло отдавался набат, хотя нигде не видно было пожара. Народ бегал по улицам. Воины, полуодетые, бежали из домов своих. Борис и Симеон въехали в город и смешались с толпами народа. Напрасно спрашивали они, что такое сделалось – никто не знал. Все были испуганы набатом и спешили на площадь.

Там толпы народа уже сбежались со всех сторон. Воины нижегородские стояли рядами. Перед ними на коне был Румянец и что-то горячо говорил им. Увидя Бориса, он остановился в смятении…

* * *

Ни один человек в Нижнем Новгороде не оставался спокоен. Народ любит бежать на всякий шум, а теперь еще более все взволновались, видя, что в городе сделалось что-то необыкновенное. Набат, воины, собранные рядами у дворца – все было непонятно нижегородцам. Говорили, что татары подступают к городу; что Симеон пришел к Нижнему с войском – кричали, спрашивали, отвечали и не знали, что такое говорят. Жены, дети стояли подле ворот домов своих и нетерпеливо преследовали встречного и поперечного вопросами: «Что там такое, родимый, сделалось?»

У Некоматова дома была толпа его челядинцев, стариков, старух, детей. Разинув рты, смотрели они на волнение, когда подскакал к ним воин на борзом коне и в светлом шеломе.

«Дома ли гость Некомат?» – вскричал он.

Изумленные зрители не знали, что сказать ему.

«Верно дома!» – сказал воин, спрыгнул с коня своего и побежал в светлицу.

– Ведь это боярин Димитрий? – говорили между собою свидетели неожиданного явления. – Откуда он взялся? Зачем он здесь?

Димитрий толкнул в двери светлицы; они были заперты. С лестницы терема тащилась старая няня Ксении.

«Где гость Некомат, старушка?» – спросил Димитрий.

– В саду, батюшка, – отвечала няня, – прикажешь позвать его?

Но Димитрий не дослушал слов старухи и бросился в сад. Там, в углу между деревьями, увидел он старика. На коленях, нагнувшись к земле, закрывал Некомат пожелтевшими листьями дерев место, где заметно взрыта была недавно земля. Голос Димитрия заставил его содрогнуться. Он оборотился, испуганный, и не знал, что сказать ему.

«Готов ли ты на дело, гость Некомат?» – вскричал Димитрий.

– Готово, сердце мое, готово! – отвечал Некомат, отталкивая ногою заступ, брошенный на землю.

«Что значат твое смущение, твой встревоженный вид! Зачем ты здесь – в саду?»

– Я… я хотел бы знать, боярин, что за нужда тебе спрашивать? Куда ты спешишь? Зачем я тебе надобен?

«Колокол говорит тебе, Некомат, что мы начали свое дело. Вижу, что ты делал здесь: золото твое не давало тебе покоя, пока ты не схоронил его!»

– Дивлюсь, бояре, что вам все чудится у меня золото, и вы только и доспрашиваетесь его у меня!

«Некомат! не схоронил ли ты с золотом твоим усердий к правому юделу? Готов ли ты?»

– Куда же боярин? На что мне быть готовым? Бога ты не боишься – середи бела дня приезжаешь ко мне… Ну, если увидят…

«Что с тобой сделалось, Некомат? Чего ты боишься? Не кончено ли все было вчера? Теперь скрываться нечего – власть князя Бориса скоро разлетится, как дым! Все готово… Поспешим на Спасскую площадь! Мои молодцы все в сборе!»

– Боярин! Зачем же я-то туда пойду! Человек я старый, не ратник, не воин… Дело, может, дойдет до мечей… Боярин Димитрий! и ты себя побереги – ради меня – ради моей Ксении – твоей Ксении…

Димитрий в изумлении смотрел на Некомата, бледного и трепещущего. Жалкая трусость видна была во всех движениях старика. Резкий звук трубы раздался вдалеке – другой звук отвечал ему с другой стороны.

«Слышит ли, Некомат? Вот съехались и удальцы мои! Они подают вестовой голос. Идешь ли ты с нами?»

– Ради Христа, боярин Димитрий! Голова моя кружится… Позволь мне молитвою участвовать в вашем деле… Благословляю тебя отцовским благословением… Береги себя, сын мой!

«Если мне судил Бог положить душу за моего князя – умру радостно… Но я точно ошибся, Некомат: ты не годишься на наше дело… Я полагал в тебе более смелости. Жди же меня, или мертвого, или… Прощай!»

Громкие клики раздались перед садом. Блестящие оружия показались вдали.

– О! ради Бога! Пойдем к ним! – вскричал Некомат. – Пойдем к ним! Тебя ищут – не приводи их сюда!

Он поспешно пошел из сада, оглядываясь во все стороны с ужасом и трепетом. На дворе Некоматовом было множество всадников. Ворота были настежь растворены, и перед ними еще более видно было пеших и конных воинов и народа с дрекольем. Только что показался Димитрий с Некоматом, как брат Некомата Федор со смехом закричал им навстречу:

«Вот они оба! Поздравляю тебя, боярин: ты умел вытащить и моего тяжелого братища! Что, Некомат, не отсиделся?»

– Федор! я всегда был душою за Симеона!

«Кто ж узнает вас, хитрецов! Боярин! пора, пора – мои все здесь! Только Замятня, бог весть, где девался!»

– Что вам до него – он свое дело знает!

«Коли так, то мешкать нечего – с Богом! Белевут только что проехал здесь. Он звал нас к Спасу и сам велел бить набат. Московские воины и послы уже в городе и едут прямо туда. С ними и ханский посол».

– С Богом! – Димитрий вскочил на коня. – Прошай, Некомат, – молись за нас усерднее!

«Как: молись? Разве он не с нами?»

– У него голова болит и кружится. Оставьте его.

«Нет, нет! – вскричали множество голосов, – он хитрит! Не пускать его!»

Только тогда заметил Димитрий, что многие из воинов и народа были пьяны. Он хотел защитить Некомата. Толпа зашумела – начался спор. Смело растолкал Димитрий толпу, но послушание было потеряно. Тут прискакал еще воин.

– Ребята! Товарищи! – вскричал он, – мы ошиблись: Борис не дремлет! Его дружина собралась подле княжеских теремов. Приверженцы Бориса поднялись! К делу скорее – там наших бьют!

Смятенный крик раздался в толпе:

– За Симеона! За Симеона!

Все бросились в беспорядке на улицу, но Некомата не оставили. Его ухватили за ворот.

«Спасите меня!» – кричал он дрожащим голосом.

Димитрий был уже далеко и скакал по улице в тесноте народа.

– Кричи с нами! Иди с нами! – шумели вокруг Некомата.

«Дайте мне хоть шапку взять!»

– Уйдет – не пускать! На мою – вскричал один из толпы и надвинул на него свою шапку. В отчаянии закричал Некомат громко: «Да здравствует Симеон!» – и его увлекли в толпе и смятении.

* * *

Тихо и спокойно светило солнце на суеты земные. Ни одного облачка не было на небе. Ветерок веял освежительным холодком. Неизменяема была природа – волновались только люди. Все страсти разыгрались на просторе буйного своеволия.

По условию с Белевутом, Димитрий собрал к Некоматову дому всех своих сообщников. К ним пристало множество недовольных князем Борисом и его боярами. Воины Симеона, жившие скрытно в Нижнем, все явились в условленное время. Безумцы! Они не знали, что коварство готовило только сети для их погубления!

Разнообразное скопище, предводимое Димитрием, шумно бежало к Спасской церкви, где глухим воем отзывался набат.

Димитрий был впереди всех. Но только что хотел он повернуть на площадь, как навстречу ему прибежал воин.

– Боярин! будь осторожен: дело наше худо! – вскричал он.

«Что ты говоришь?»

– Послы московские уже там. С ними посол хана, но знаешь ли, кто посол ханский? Царевич Улан!

«Избави Бог! Зачем послал Тохтамыш его, а не иного?» – И Димитрий бросился опрометью – за ним последовали другие. Толпа, где находился Некомат, отстала от них. Вот с боковой улицы бежит другая толпа и кричит громко:

«За Бориса! За князя Бориса!»

– За князя Симеона! – отвечали яростно приверженцы Димитрия.

«Прочь Симеона!»

– Прочь Бориса!

Тут в бешенстве бросились обе толпы друг на друга. Но приверженцы Бориса были сильнее. В несколько минут рассеялись заступники Симеона. Молодой боярин Бориса ринулся в самую середину скопища с мечом в руках, Некомат успел вырваться и броситься к нему.

«Ты зачем здесь, гость Некомат?» – вскричал боярин.

– Я за Бориса, кормилец, я за Бориса! – едва мог, проговорить Некомат, задыхаясь.

«Добрый человек, но как же попался ты к ним?»

– Неволею, боярин! Меня прибили, уволокли!

«Я твой защитник – пойдем с нами!»

И Некомат, махая чужою шапкою, пошел с боярином и его дружиной при громких кликах: За Бориса! За Бориса!

Так стремились со всех сторон буйные толпы народа. В смятении почти никто не знал, что делает и куда бежит. Это предвидели, этого ждали Белевут и сообщники Москвы.

Близ церкви Спаса, в тесноте народной, видны были блестящие ряды многочисленной Московской дружины. Юный князь Димитрий Александрович Всеволож[19] предводил ими. Несколько татарских воинов и посол ханский, царевич Улан, на вороном арабском коне, горделиво стояли там, опершись на копья. Рядом с царевичем был другой знаменитый татарин, мрачный, угрюмый и седой как лунь.

Задыхаясь от жара и усталости, родъехал к ним Белевут, слез с коня, низко преклонился пред послом хана и дружески обратился к князю Димитрию.

– Насилу дождались мы вас, князь Димитрий! – сказал он. – Мы работали здесь обеими руками, и работы было нам довольно!

«Все ли ты сладил, боярин?»

– Все, все. Вам остается только взять Нижний. Дураки думали, что и в самом деле мы хотим помогать их бродяге Симеону – они взворошились, а мы в мутной воде рыбы наловили.

«Мастер своего дела! Князь скажет тебе спасибо. Кроме Белевута, не всякий бы захотел здесь быть рыбаком».

– Ты еще молод, князь Димитрий, и не знаешь, что с твоей храбростью ничего не сделал бы ты против ретивых нижегородцев. Ловко умел я облелеять князя Бориса, нашел друзей, но этого еще было недовольно. Нижний начинен приверженцами Симеона. Бешеная храбрость его кружит головы всем, и удаль нижегородская рада была вступиться за него. Да что? Были такие молодцы, что тайно скрывались здесь и крамольничали. Все высмотрено мною – замечены все их удалые головушки! Довольно было попировать с ними десятка два раз и уверить их, что князь Московский идет защитить Симеона, так они и выложили сердца на ладони. От крепкого меду их еще болит у меня голова – легко ли: недели три изо дня в день я принужден был бражничать с ними, да ведь иной раз, что называется, до положенья риз! Зато они вереничкой придут сюда, и мы возьмем их руками.

«Что же делать с ними?»

– А что Бог даст! В Волгу – так в Волгу, а нет – так в Москву их или передать татарам, а лишнее у них обобрать!

Князь Димитрий с презрением отвернулся от него. Белевут горделиво взглянул на Димитрия и проворчал сквозь зубы: «Молодой зверок, а как нос задирает, да мы с тобой переведаемся в Москве!»

Тут приблизился к ним толмач и объявил, что царевич Улан требует к себе бояр московских. Они окружили Улана, сняли шапки и слушали, что он начал говорить им: Улан требовал налицо князя Бориса:

«Вы привели меня на площадь, но я не торговать приехал к вам, а объявить, чтобы князь Нижегородский передал Московскому свое княжество. Приведите его ко мне!»

– Мы ждем его сюда, знаменитый царевич! – отвечал князь Димитрий.

«Да я не хочу ждать! Подите и скажите ему, что непослушание его будет наказано. Посол могущего хана, повелителя Русской земли, не повторяет своего приказа».

Он поправил шапку и гордо подперся рукой. Седой товарищ его хранил угрюмое молчание. «Проклятые гордецы! – проворчал князь Димитрий, крепко сжимая рукоять сабли своей и отвращая гневный взор от ненавистных татар, – когда-то рассчитаемся мы с вами!»

* * *

Сюда, в сети врагов, спешили безрассудные приверженцы Симеона. Хитрая уловка московских бояр одним ударом подсекла все опоры Нижнего Новгорода. Измена Румянца и бояр Борисовых отдавала в их руки беспечного князя Бориса без боя, без сопротивления. Он не знал даже о приближении послов ханских и Московской дружины, быстро мчавшихся из Коломны, где остановился на время князь Московский Василий Димитриевич, возвращаясь из Орды.

Там, встреченный приветствиями вельмож своих и кликами народа, пришедшего навстречу ему из Москвы и окрестных городов, он обнял радостное семейство свое и известил боярскую думу о решении хана. Изумлялись успеху предприятия, почти неожиданного. Сильное Суздальское княжество подпадало власти Москвы, с областями, даже и не принадлежавшими к Суздалю и Нижнему Новгороду. Думали, однако ж, что Нижний не поддастся Москве без сопротивления. Многие полагали даже поход на Нижний делом необходимым. Между тем и другие известия, привезенные князем из Орды, тревожили бояр. Князь расстался с Тохтамышем на берегах Волги, где Тохтамыш ждал противника страшного и могущего, Тимур[20], гроза азийских царей, победитель Персии, властитель Вавилона, Бухарии и Грузии, приближался с бесчисленным войском. На Волге должна была решиться вражда, горевшая между двумя страшилищами народов. Опасение Тохтамыша за успех видели из его ласкового приема князю Московскому, из решения, коим он отдавал Москве обширную область своего союзного князя, только что за год перед тем получившего ее в обладание от самого Тохтамыша.

Кто мог узнать, чем кончится битва Тохтамыша с Тимуром? И если Богу угодно было решить участь борьбы в пользу Тимура, Русской земле, может быть, грозило нашествие страшнее Батыева. Москва могла пожалеть тогда даже о падении цепей, наложенных на нее Тохтамышем. Тимур тяготел над Русью, как тяготеет тяжелая неизвестность будущего над головою человека, испытанного прежним бедствием и окруженного угрожающими предвестиями, как гроза, чернеющая вдали на краю небосклона, страшит земледельца, у которого молния недавно попалила поле и сожгла хижину.

В таких обстоятельствах нельзя было отвести от Москвы войск, собиравшихся отовсюду. Надобно было встретить общую опасность, соединявшую всех под знамена Москвы. Опытные бояре, окружавшие юного князя Московского, не хотели соблазнять Руси междоусобием в то время, когда и небесные знамения предвещали ужасы и бедствия. Каждый вечер, каждое утро кровавая заря загоралась на небесах. Не хотели упускать случая присоединить к Москве области богатые, многолюдные, сильные, но не могли решиться на рать с Нижним Новгородом. Всего более страшил Москву Симеон, смелый, отважный сын бывшего князя Нижегородского.

Бояре помнили дела Симеона. Наследство княжества Суздальского было давним предметом споров между Димитрием Константиновичем и братом его Борисом. Димитрий, добрый, но слабый, еще при жизни своей вверил правление сыновьям. Он был в милости у хана Агиса. Когда Андрей, князь Нижегородский[21], скончался, Димитрий, княживший в Суздале, объявил права свои на Нижний, но Борис, брат его – князь Городецкий, захватил престол Нижегородский. Димитрий прибегнул к помощи Москвы. Увидели зрелище невиданное: из Москвы не воинство явилось, не рать сильная пришла – явился смиренный пустынножитель Сергий[22], муж, святой еще при жизни. Он судил двух братьев и осудил Бориса. Неповиновение осужденного страшно наказано было святым человеком: Сергий затворил храмы[23] Божии в Нижнем Новгороде и грозил проклятием. Нижегородцы со слезами молили его простить их. Борис затрепетал, уступил[24], и благословение пустынножителя возвело Димитрия на престол. Смерть Димитрия через несколько лет возродила новые распри. Симеон от смертного одра отцовского послан был в Орду требовать Нижнего как своего наследия. Туда явился и Борис[25]. Золото покорило ему сердца вельмож ханских, но Симеон не смирился, бежал из Орды в Москву, и Димитрий Иоаннович, тогда еще княживший, подвигся на защиту племянника. Борис укрылся в Городце, наследном княжестве своем, уступил Нижний Симеону, но снова явился в Орде, полгода кланялся хану, обещал дань и покорность – и выкланял Нижний. Напрасно Симеон спешил в Орду из Москвы, где посещал вдову, сестру свою княгиню Евдокию, оплакивавшую преждевременную смерть героя Донского, – его ожидали цепи. Борис тверже прежнего сел на престол Нижегородский. Но непродолжительно было торжество вероломного хищника. Двор ханов ордынских представлял тогда позорище смятений и неустройств. Все покупалось золотом. Веры и верности не знали. По призыву хана юный князь Московский, сын и преемник Димитрия Донского, явился в Орде. Тохтамыш, беспокоимый слухом о Тимуре, хотел уладить мир с Москвою, уже сильною среди других русских княжеств. Бояре юного князя Московского, несмотря на бедственные предвестия новых ужасов отчизны, не хотели оставить без пользы милостивого приема ханского: они просили Нижнего и Суздаля. Тохтамыш разодрал грамоту Борисову и отдал Нижний Москве. В число статей договора включен был вечный плен Симеона в Орде. Но у Симеона были друзья, и он сгиб[26] и пропал из Орды. Мы видели, где очутился он.

Если бы московские бояре не были дальновидны и не отправили заранее в Нижний Белевута, боярина московского, хитрого и опытного в делах, покорение Нижнего было бы невозможно. Мы видели, как успел Белевут усыпить князя Бориса, умел найти изменников в окружавших его вельможах и между тем узнал тайны сообщников Симеона. Сношения Белевута с Москвою были беспрерывны, и когда московские бояре думали и не знали, на что решиться, известия от Белевута показали им, что хитрость уже успела сделать, чего недоумевала их мудрость. Белевут просил только поспешнее присылать дружину и послов ханских, уверяя, что Нижний покорится. Дружина и послы отправились. Он уговорил между тем сообщников Симеона возмутиться в самый день приезда их. В смятении легко можно было управиться со всеми.

И тогда, если бы князь Борис был деятельнее, если бы Симеон успел приехать в Нижний днем ранее, – ничто не помогло бы Белевуту. Один день… Но теперь все было потеряно. Князь Борис, встревоженный волнением сообщников Симеона, не слушал никаких убеждений его. Разгневанный смятением, он укорял его в измене и велел наложить на него цепи, а Румянцу с дружиною разогнать сообщников Симеона, пока сам отправлялся принимать ханских послов на площади у Спасской церкви.

Несчастный князь! Едва явился он туда, посол ханский объявил его княжество областью Москвы и бросил перед ним грамоты Тохтамыша, коими Борис возведен был на княжество. Подле той темницы, куда по его велению повержен был Симеон, посадили и его, обремененного оковами. Бояр его развезли по разным областям московским. Буйные сообщники Симеона встречены были пищальным огнем Московской дружины. Невиданное дотоле действие губительного оружия ужаснуло их – все разбежались, и на другой день в Нижнем Новгороде все было тихо и спокойно. Три дня угощал Белевут царевича Улана и татар в княжеском дворце. Пируя, они забыли даже закон Мугаммеда, пили вино из золотых кубков княжеских и прятали их к себе за пазуху, на память угощения, как всегда велось у татарских послов. Белевут проводил их за город, низко поклонился им и поехал в Москву поздравить своего юного князя князем Нижегородским и Суздальским. С ним поехали избранные люди нижегородские.

Кто были сии избранные? Где были тогда Димитрий, пламенный юноша, всем жертвовавший своему князю, и Замятня, неосторожный, но верный дружбе и усердию? Где был Некомат, сребролюбивый, бездушный скряга? Что ожидало Белевута при дворе князя Московского?

* * *

Там, где вьется струистая Сетунь и где воды Раменки пробираются по каменистому дну в Москву-реку, рос в старое время густой лес. Простираясь на Воробьевы горы, в другую сторону он выходил далеко на Дорогомиловскую дорогу. По Сетуни и около нее в лесу рассеяны были хижины села Голенищева, принадлежавшего Московскому митрополиту. Среди них белелась церковь Трех Святителей. Подле нее был дом митрополита. Старец Киприан, испытанный скорбями и опытом жизни, часто удалялся сюда, в место «безмятежно, безмолвно и спокойно от всякого смущения». Здесь иногда долго вечером светилась лампадка в его келии, и он, умерший настоящему, жил в прошедшем. Окруженный ветшаными книгами, он вникал в сокровенный смысл писаний святых отцов, разбирал премудрость эллинов и по следам «вещателей веков прошедших» описывал деяния князей русских, жития святых и добропобедных мучеников или прелагал эллинские книги на язык русский, который сделался ему родным в продолжение долговременного пастырства его в Москве и Киеве.

Еще не подавали огня, и вечерняя заря тускло светила в окна митрополитской кельи. Киприан сидел за большим столом. Вокруг него лежало множество пергаментных списков и бумажных свертков. Против него сидел благообразный инок. Они только что кончили чтение рукописи. Жар, оживлявший инока, еще горел в очах его, устремленных на святителя – подобно яркой лампадке, теплящейся над гробом, сияли взоры его, хотя бледное лицо показывало отречение и умертвие его всему земному. Долго и безмолвно внимал ему Киприан и потом сказал тихо:

«Благ подвиг твой, инок Димитрий, и усладительна беседа твоя! Изучая премудрость премудрых, ты не скрываешь светильника под спудом, ставишь его на свещнице, да светит всем, сущим в храмине! Ты передаешь нам вещания велемудрого Георгия Писидийского[27] и, напутствуя души христиан к созерцанию дел Божиих, будешь благословен благодарностию соотчичей, услажденных трудом твоим!»

– Владыко! – смиренно отвечал инок, – если труд мой будет награжден хвалою мира, я отнесу хвалу сию на алтарь смирения моего пред волею Божиею, внушившею мне мысль передать на родном языке книги премудрого Георгия. Рано отрекся я от мира и ничего не требую от сильных земли. Созерцая с святым Георгием творение Бога, хваля его устами смиренными, я награжден, с избытком и за бдения мои, и за труд малый, но усердный!

«Так, ты прав! Мир не для того, кто вкусил сладость беседы мудрых мужей, умерших плотию, но живых духом в творениях бессмертных – не для того он, кто познал суету и тщету мира и во прахе земли витает мыслью на небесах! Тяжка земная жизнь человеку праведному, тяжек мир человеку, бегущему суеты! Димитрий – ты блажен, что мир не преследует тебя в тихой келии твоей, и суеты его не врываются к тебе сквозь монастырские затворы! Сколько раз вспоминал я о келии Хиландартской, где протекла моя юность, где молитва и труд готовили жертву Богу, еще не оскверненную суетами, и где в тишине дух мой возносился к Вездесущему или беседовал с мудрыми и святыми мужами!»

– Но, владыко, судьба вела тебя с берегов моря Эгейского быть пастырем стада великого!

«Не ропщу на волю Его и благословляю перст Божий, указавший мне путь к полунощи! Но сколько страданий претерпел я среди трудов о пастве, скольких бедствий был свидетелем, сколько раз падал я, искушаемый наваждением сует! И ныне, верь мне – только здесь нахожу я покой, только сюда удаленный внемлю я гласу души моей, как елень на источники водные, стремящейся в небесную отчизну свою! Там, в Москве, суета поедает дни мои – время бытия моего гибнет в смущении, и вечность задвигается миром малым и суетным! Блеск и почести – я бегу от них, они гонятся за мной и влекут меня с собою! Вчера, возвратясь сюда, в уединение мое, после беседы князей и бояр, где уныние и грусть о судьбе Руси терзали нас скорбью, послушай, что написал я…»

Киприан выдвинул лист бумаги из других, лежавших на столе, и прочитал: «Все человеческое множество, общее естество человека оплачем, злосчастно богатеющее. Земля – смешение наше, земля покрывает нас, и земля – восстание наше. О дивство! Все шествуем мы от тьмы во свет, от света во тьму, от чрева матери с плачем в мир, из мира сего с плачем в гроб: начало и конец жизни – плач. Сон, тень, мечтание – красота житейская! Многоплетенное житие, как цвет увядает, как тень преходит».