Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

– Ну, пойдем, – и Пьер большими шагами пошел с ней[1636] на крыльцо.

Аксюша, не переставая, говорила, рассказывала про то, как она живет с старухой матерью, с дочерью и мужем, о том, что муж большого ума человек, но ослаб и к вину склонен, что у нее знакомые благородные есть, что она к княжне Грузинской вхожа и что она всей душой рада, но что боится, как бы графу не показалось низко у нее жить.

– Только муж твой не рассказал бы, – сказал Пьер.

– Муж-то, Тимофеич, – смеясь, сказала она. – Он теперь, как ребенок малый, что я велю, то и будет. Ослаб человек, а большого ума. И генерал ихний говорил, что кабы он не пил так, этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизнь не расстался, а теперь ослаб.

Что же, ваше сиятельство, неужели правда, что так Москву и отдадут? Мы читали указ, так там сказано.

– Да, отдадут, – сказал Пьер.[1637]

– А я так сужу, ваше сиятельство, мое дело женское, что француз – всё одно люди, и только с ним обойтись, он и ничего. Всё обхожденье делу, потому что ежли грубость и необразованье… А благородные люди везде есть. Я и Листрату Евстигнеичу говорю. Вы, может, думаете, что я чего добиваюсь. Я ничем не нуждаюсь, а благодарю бога и вам желаю.[1638]

В середине разговора Аксиньи Ларивоновны вошел старичок в калошах на босу ногу и, строго оглядев Пьера, едва удостоил его поклона.

– Тимофеич, ваше сиятельство, – с робкой улыбкой сказала Аксинья Ларивоновна.[1639]

Тимофеич прокашлялся.

– Обедать пора, – сказал он строго и пошел в дверь.

– Большого ума был, – сказала Аксинья Ларивоновна, – а теперь ослаб, совсем ослаб.

* № 208 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).[1640]

Новая глава

[1641]Выходя с заднего крыльца, первое лицо, которое встретилось Пьеру, была худая, красивая и румяная 30-летняя женщина,[1642] одетая в розовое платье, с шелковым лиловым платочком на голове; взглянув на Пьера смеющимися черными глазами, женщина эта проговорила: – Здравствуйте, Петр Кирилыч, – и закрылась платочком. Это движенье руки, этот взгляд, эта улыбка, эти звуки голоса – всё вдруг воскресило в Пьере одно из лучших воспоминаний его молодости. Живо вспомнился Пьеру его первый приезд из-за границы к отцу в этот самый дом, из которого он бежал теперь. Живо вспомнилось ему это же лицо, эти же глаза, но тогда свежие,[1643] молодые, 16-тилетние и представлявшиеся Пьеру верхом красоты и поэзии. 16-тилетняя Аксюша была тогда только что привезена из деревни. Пьер встретил ее в коридоре и влюбился в нее. Он не понимал тогда, зачем была привезена эта Аксюша и какое было ее назначение в доме. Она числилась горничной княжны, но у нее была отдельная комната, и она ничего не делала. Пьер один раз провел всю ночь (это было весной) под окном ее комнаты. Она высунулась в окно, окликнула его и, узнав, что он тут только для того, чтобы ее видеть, позвала его в свою комнату.[1644] Войдя потихоньку в комнату Аксюши, Пьер, не помня себя от восторга, бросился к ней и, обнимая ее, стал уверять в своей любви. Совершенно неожиданно Аксюша оттолкнула его и заплакала.

– И вы тоже? – сказала она. И она рассказала Пьеру всё свое горе. Ее привезли из деревни к барину, она боялась его, она бежать хотела, ее поймали и воротили… Пьер тотчас ушел от нее и на другой день – неслыханная смелость – стал говорить своему отцу об Аксюше, прося, чтобы ее отпустили в деревню. Граф ударил сына и выгнал его вон из Москвы. Аксюша[1645] осталась в Москве и после болезни и смерти старого графа была в близких сношениях со многими богатыми молодыми людьми в Москве, нажила себе маленькое состояние, домик на Пресне и вышла замуж [за] отставного повытчика, старого и пьяного человека. В продолжение 12 лет, прошедших с того времени, Пьер раз 10 встречал Аксинью Ларивоновну (как ее звали теперь), и хотя разговор их ограничивался самыми простыми приветствиями, они чувствовали оба, что были чем-то тесно и честно связаны между собой. Хотя ни он, ни она никогда не вспоминали не увенчавшуюся успехом попытку Пьера, они оба чувствовали, что в одну из самых хороших минут своей жизни они сошлись в одном хорошем чувстве. И от этого-то, когда Пьер говаривал Аксинье, встречая в своем доме, куда она хаживала к своим родным: – Ну, как поживаешь, Аксюша? – и она отвечала: – Помаленьку, Петр Кирилыч, как вас бог милует?

– Слава богу.

– Слава богу – лучше всего… – когда она говорила эти простые слова, глаза их встречались, и в этом взгляде говорилось другое:

«Знаю, знаю, что ты – хороший человек, помню: душа-человек», говорил ее взгляд.

«Знаю, помню, какую чистую радость борьбы и торжества над собой ты доставила мне, знаю, как в душе твоей, чем бы она ни была засорена теперь, живы были чистейшая любовь к добродетели», говорил он.

Теперь, когда 2-го сентября Аксинья Ларивоновна пришла из своего дома проведать своячен, как она называла дам Безухова, и узнать, нельзя ли чем воспользоваться, и когда Пьер встретил ее – это помимо их светского положения внутреннее близкое отношение между собой выразилось сильнее, чем когда-нибудь. Как будто увидав поднявшегося, давно оплаканного, любимого мертвеца, они с радостным удивлением остановились друг против друга.

В том настроении, в котором он находился, для Пьера не было человека, которого ему было радостнее видеть, чем Аксинью Ларивоновну. Он поражен был тем счастием, которое посылало ее именно теперь. Она первая начала говорить.

– А вот прибежала своячен проведать, – сказала она. – Что же не едете, ваше сиятельство?

– А ты? – спросил Пьер.

– Как ехать-то, Петр Кирилыч, с моим дураком (она так всегда называла мужа), разве с ним сговоришь. – Она засмеялась. – Мушкетон достал и так пьян – страсть, перебью всех один, да и всё. Да что, Петр Кирилыч, бог не выдаст – свинья не съест. Видно, по грехам нашим.

– Да, да, да, да, да, да, – вдруг, схватив ее за руку и блестя глазами, заговорил Пьер. – Да, да, да, да. Поди сюда, Аксинья. – Он ввел ее в пустые сени. – Послушай, Аксюша, сделай мне дружбу. Я останусь. Я должен остаться. Я видел во сне, что ко мне пришел старец и сказал… нет, что говорить…

Аксинья умными, ласково улыбающимися глазами смотрела на Пьера.

– Я останусь, но, понимаешь, в своем доме мне нельзя оставаться под своим именем… Возьми меня к себе…

– Всё такие же вы чудаки, – качая головой, сказала Аксинья, но на лице ее не было улыбки, и Пьер знал, что по той нравственной связи, которая с давнего времени установилась между ними, она вполне так, как он хотел, понимала его намерение и тот смысл, который он ему приписывал.[1646]

Аксинья принадлежала к[1647] тем характерам, которые быстро понимают и, не рассуждая, быстро действуют по инстинкту.

– Что ж я, вы знаете, – ее взгляд подтверждал ее слова, – я душой, истинной душой рада. Уж коли оставаться, то, известно, не в графском сане: срама одного что? Я выйду за угол, подожду вас.

– Я сейчас приду, – сказал Пьер встретившемуся ему на заднем крыльце лакею, и вышел вслед за Аксиньей из ворот на улицу, в переулок,[1648] и через полчаса Пьер был у Аксиньи Ларивоновны в ее доме на Пресне. Аксинья Ларивоновна отвела Пьеру две комнатки, которые занимали выехавшие жильцы, и Пьер поселился в них.[1649] Приятное чувство того, что он сжег свои корабли,[1650] вырвался, наконец, из сетей, опутывавших его со всех сторон, что ему ничего не нужно, кроме маленькой комнатки с еранями <и> короткой постели с стеганым одеялом, детски радовало его. Домашние Аксиньи Ларивоновны состояли из ее мужа, маленького, сгорбленного, униженно кланяющегося человека, всегда пьяного или просящего вина, ее самой, кухарки – старой мрачной бабы Арины и мальчика, исполнявшего должность дворника.

3-го [?] числа Пьер не выходил, напился чаю с Аксиньей Ларивоновной,[1651] наряжался в кафтан, который ему достала и перешивала по его росту. На другой день он пошел в своем новом костюме пошел[1652] ходить по Москве и встретил Ростовых, которых не узнал. В этот вечер Аксинья Ларивоновна сходила в дом Безухого и[1653] достала там нужные Пьеру книги и принесла ему.

№ 209 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).[1654]

XVIII

[1655]В последние дни августа, с Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, события действительности и сновидения смешивались в душе Пьера. Сновидения казались ему так же значительны, как действительность, и действительные события так же случайны и странны, как сновидения.

Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву, полный сновидений, составлявших продолжение его сна в Можайске, он вдруг почувствовал себя окруженным действительностью, казавшейся ему страннее его снов. Много разных лиц ожидало его в приемной. В числе их был чиновник графа Растопчина, приехавший узнать, уехал ли и когда уезжает Пьер, и еще француз,[1656] доверенное лицо Элен, приехавший с письмом к Пьеру из Петербурга. Узнав про присутствие в приемной этих двух лиц, на Пьера нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был предаваться. Ему вдруг представилось, что всё теперь кончено, всё смешалось, всё разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого.

Оттого ли, что действительные условия, в которых находился Пьер, были слишком противуположны с его ходом мыслей, или оттого, что воспоминание о жене и сношения с ней всегда таким образом действовали на него, но Пьер сильнее, чем когда-нибудь, в это утро 29 августа пришел в это состояние спутанности и безнадежности.

Он, неестественно улыбаясь и что-то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то махал руками, возвращался назад и брался за книгу.[1657]

Жалкое на вид и смешное беспокойство овладело им, когда дворецкий в другой раз пришел доложить ему, что его ждут.

– Ах да, подожди… Нет… Я сейчас приду, – сказал он дворецкому; но, как только вышел дворецкий, он взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и спустился до первой площадки.

Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которой стоял Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней, вышел на двор и мимо угла дома за ворота. Никто не видал его. Но на улице кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себе устремленные взгляды, Пьер поступил, как страус, который прячет голову в куст с тем, чтобы его не видали. Он опустил голову и поспешно пошел по улице и[1658] повернул в переулок.[1659]

Пройдя шагов 500, он, тяжело дыша, остановился, оглядываясь.

«Ну, что ж, ушел и могу не воротиться. И кончено, и кончено!» сказал он себе. Навстречу ему ехал извозчик.

– Извозчик! – сказал Пьер, подходя к дрожкам.

– Куда прикажете?

– Куда? – сказал Пьер удивленно. – [1660]Это куда ведет переулок? – спросил он.

– Тут на[1661] Козиху, на Патриаршие пруды.[1662]

– На Патриаршие пруды, да, – сказал Пьер, садясь на дрожки.

– Туда что ли?

– Да, туда, туда, пожалуйста.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извозчик[1663] поехал.

Трясясь на извозчике и беспрестанно оглядываясь назад, ожидая погони и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, оглядываясь вокруг себя, испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы. Ему вдруг, без видимой причины стало весело, легко и даже всё ясно.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове.

«И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Во-первых, я останусь в Москве и никуда не уеду», говорил он себе. «Останусь тайно, не под своим именем, а переодетым в мужицкое платье и присоединюсь к народу. Да, так и сделаю. Меня никто знать не будет, и я сделаю что-нибудь… удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666… L’empereur Napoleon, l’russe Besuhof.... Французы войдут в Москву. Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа. Он поравняется со мной. Я выдвинусь, у меня будет пистолет…»

– Смерть врагу человеческого рода, – проговорил он по-французски, вытягивая руку.

– Ничего, – отвечал он, улыбаясь, обратившемуся к нему извозчику.

«Я это и сделаю. А то, что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем, – продолжал думать Пьер, – этот студент в Вене в 1809-м году хотел убить его кинжалом. Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана.[1664]

И как мне на душе легко и радостно», беспрестанно повторял он сам себе. – Послушай, извозчик, – обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. – Где продают ружья и пистолеты? Есть здесь близко?

– Ну, уж этого, барин, не скажу. Должно, на Тверской, там магазины есть всякие. Или вам туда надо?

– Нет, мне не надо, я так. А где крестьянское платье продают, самое простое, вот такое? – Он тронул за армяк извозчика.

– Это у Китай-города продажа идет. Али бо на рынке, коли вам из старого надо.

– Да, да, да, из старого.

– Там всякого найдешь. Воскресные дни c головы до ног обмундируешься, там не то, что платье, там всё найдешь, что только твоей душеньке хоцца. Там не то, что платье, там что тебе только захоцца, аливрея, али из шубного, кних этих. Вот там другой раз этих пистолетов, ружейного – страсть. Нонче только разобрано всё. Всё на француза раскупили. А вы не бывали, барин? Что ж, это вам любопытно? Ну, а что, барин, правда это говорят, измена вышла, Москву отдать хотят?

– Да, правда, правда, – сказал Пьер. – Что же говорят?[1665]

– Нонче как наш брат заиграл, а пуще того ломовой: по три рубля, веришь ты богу, до обеда зарабатываю. Вот я с вами поехал без ряды, потому надо понимать человека. А то меня барыня рядила, до Мытищ 5 рублей давала, да нам не рука. Купец и господа из города тронулись.[1666] Нынче извощик дорог. Вот я без ряды поехал, а я бы меньше двух рублей и с мужика бы не взял.

Пьер, приблизившийся к извощику во время его разговоров о французе, теперь отдалился от него и[1667] стал ощупывать карманы. Денег с ним не было, ни кошелька, ни бумажника.[1668]

«Ну, как-нибудь, – подумал Пьер,[1669] – не станет же он уж очень просить… Что ж такое два рубля»… и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

– Да вам куда же, на[1670] Патриаршие надо? – спросил извощик, когда они проехали еще с полчаса. – Вот они самые и есть.

– Ах, это, – сказал Пьер, – а это какая улица? – спросил он, указывая на поперечную улицу с низенькими домиками, разбросанными между садиками.

– Да бог ее знает. Ей и названья нет. Кривой переулок зовут, а то тоже старая Козиха. Та вон Козиха настоящая, а это – Грузины, одно слово.[1671] Так вас куда ж везть?

– Нет, ты подальше еще, – сказал Пьер,[1672] – пожалуйста, еще дальше, я…

– Да куды ж дальше-то, – сказал извощик и, оглянувшись на седока,[1673] покачал головой.

– До Патриарших нанимал, значит и расчет подай, – сказал он, остановив лошадь.

– Вот видишь ли, – начал Пьер, – у меня здесь с собой денег… нет, а ты привези меня еще подальше, а потом…[1674]

– Так что ж ты садился, когда денег нет? Когда б я знал, я б с тобой за целковый рубль не поехал.

– Нет, да вот ты, пожалуйста… еще немного, а тут я… тебе часы отдам, – вдруг с радостью, вспомнив о часах, быстро сказал Пьер.

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

– Нет, ты, извощик, пожалуйста.

– Ваше сиятельство, граф! – послышался в это время Пьеру тонкий, женский голос. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую[1675] красивую, худую 30-летнюю женщину[1676] в шерстяном зеленом платье и шелковом лиловом платке на голове.

– А я говорю: граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру. Извощик остановил лошадь.

Пьер удивленными глазами смотрел на женщину, стараясь[1677] вспомнить, кто была эта знакомая женщина. Женщина, не умолкая, говорила.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал, а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?

– Ах, Ак… Аксюш… Аксинья… – сказал Пьер, вдруг узнав бывшую красавицу горничную княжон, которая лет 6 тому назад вышла замуж за бедного чиновника.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она, – я этой глупой гордости не имею. Куда изволите?

Пьер тяжело слез с дрожек.

– Ты где же? Откуда? – спросил он.

– Я-то? Вот домик наш, домой шла, ваше сиятельство, у Грузинской княжне была, они выехали, кое-что мне оставили, – сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка. – Я, ваше сиятельство, хоть и не благородного рода, а с хорошими господами знакомство имею, только я никакой гордости не имею и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

– Это твой дом? Аксюша, можно я к тебе пойду?

– Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу, сюда ступай, – сказала она извощику, указывая на свой домик, который был в 10 шагах, и направляясь к нему с Пьером.[1678]

– Ежели Евстигнеич на меня тогда сплели княжне, так бог их накажет. А я и не нуждаюсь, по милости божьей и вашей, а дай бог им. Я никогда интересанкой не была, и напрасно так обо мне понимают. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша…[1679]

№ 210 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XVIII?).[1680]

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

«Гм, как странно! – думал Пьер, улыбаясь.[1681] – Ну, куда же я попаду? – задал он себе вопрос. – Да, в гостиницу, куда-нибудь подальше за город. Там я пошлю за деньгами. Да, это будет очень хорошо».

– Извощик, – начал было он, но в это время тонкий, женский голос окликнул Пьера. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую красивую, худую 30-ти-летнюю женщину в шерстяном зеленом платье и шелковом, лиловом платке на голове, лицо которой показалось ему знакомо. Пьер тронул рукой спину извощика, и извощик остановился.

– А я говорю, граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру.

Пьер смотрел на женщину, стараясь вспомнить, кто она была такая.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал; а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?..

– Ах! Ак… Аксюша… Аксинья, – сказал Пьер, вдруг узнав в этой женщине бывшую горничную княжон.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она. – Этой глупой гордости не имею.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, прощай, прощай, поезжай. – Извощик тронул.[1682] – Постой, – вдруг сказал Пьер. – Ты где же? Откуда? – спросил он у женщины.

– Я-то? Вот домик наш. Домой шла, ваше сиятельство. У Грузинской княжны была. Оне выехали, кое-что мне оставили, – сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка.[1683] Я, ваше сиятельство, хоть и неблагородного рода, а с хорошими господами знакомство имею, только я никакой гордости не имею, и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

– Это твой дом, Аксюша? – сказал Пьер, видимо на что-то решившись и слезая с дрожек. – Я к тебе пойду, можно?

– Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу. Вот и домик мой, – сказала она, указывая на дом, который был в 10-ти шагах. – Ежели Евстигнеич тогда на меня сплели княжне, так бог их накажет, – продолжала она, на ходу не переставая говорить ни на мгновенье. – А я и не нуждалась по милости божьей и вашей, а дай бог им… Я никогда интересанкой не была. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша......

– Ты ведь жената? – спросил Пьер.

– Замужем, ваше сиятельство, – улыбаясь ямочками, сказала Аксюша. – Разве не изволите помнить, мы у вас с мужем тогда были с поклоном. Я ничего не горжусь, что я будто чиновница стала. Бывают и благородные хуже простых.

– Ты что ж, уезжаешь с мужем? – спросил Пьер.

– Нет, ваше сиятельство, куда же ехать нам? С дураком-то моим (так она называла мужа) как ехать-то? А вы изволите?

В это время они вошли в ворота маленького домика. Пьер остановился и взял ее за руку.

– Аксюша, поместишь ты меня у себя в доме совсем и чтобы никто не знал?[1684]

– Как, ко мне жить? – вскрикнула Аксюша. – Шутить изволите?

– Нет, я не шучу, истинная правда.

– Деньги-то что ж, – послышался голос извощика.

– Я тебе заплачу за это,[1685] – продолжал Пьер, – но только теперь у меня денег нету. Ты извощику отдай, и еще мне нужно одну вещь, – сказал он скороговоркой.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо Аксюши вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение. Опять заиграли ямочки на ее лице, и она поспешно заговорила:

– И, помилуйте, граф, что изволите говорить – у вас денег нет.

– Право.

– А нет, так у нас найдутся, кому другому…[1686]

– Ну, так пойдем скорее.

И Пьер большими шагами вошел с ней на крыльцо, в переднюю и маленькую гостиную с геранями на окнах.

– Милости прошу, вот не чаяла, не гадала гостя такого, на диван пожалуйте, чем просить ваше сиятельство.

– Мне ничего не нужно, только поговорить, – сказал Пьер, садясь на диван.[1687]

В это время в комнату вошел невысокий, плешивый, старый человек с красным носом и в калошах на босу ногу и, сердито уставившись на Пьера, остановился у двери.

– Это кто же? – сказал Пьер.

– Муж, граф, – как бы извиняясь, сказала Аксюша. – Большого ума был, а теперь, как изволите видеть, ослаб.

– Ступайте, Тимофеич, – сказала она старичку, и старичок покорно вышел.

– Надо, чтоб муж твой не знал, кто я, – сказал Пьер.

– Тимофеич-то? – смеясь, сказала она. – Кому ему сказать-то. Он теперь, граф, как ребенок малый. А большого ума был, граф. И генерал ихний говорит, что если б не пил, так этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизь не расстался.

– Так вот мне об чем с тобой поговорить надо, – начал Пьер, но Аксюша перебила его:

– Так рубль извощику отдать прикажете?

– Да, да.

Аксюша вышла и, едва только Пьер остался один, как в комнату опять тихо вошел[1688] старичок в калошах и, строго косясь на гостя и не кланяясь ему, молча сел у окна, облокотив трясущуюся руку на подоконник и не спуская воспаленных глаз с Пьера.

– Вы – муж Аксиньи… Петровны? – спросил Пьер.

– Аксиньи Ларивоновны, – поправил сердито старичок. – Я ихний супруг....

Молчание долго продолжалось.

– А они – мои супруги, – сказал старичок, всё не спуская глаз.

– Извощику отдала, граф, – сказала входя Аксюша и неодобрительно посмотрела на мужа.

– Вы бы шли, Тимофеич, – обратилась она к нему.

– Они – графы? – сказал муж.

– Да уж кто бы ни был, они у нас жить будут.[1689]

Тимофеич приподнялся и прокашлялся.

– Обедать пора, – сказал он строго и пошел в дверь.[1690] С этого дня Пьер поселился у Аксиньи Ларивоновны.[1691]

Он встретил Ростовых в тот день, как он в первый раз, обновив приобретенный Аксюшей и предварительно выпаренный армяк, ходил с своей хозяйкой покупать пистолет.

* № 211 (рук. 95. T. III, ч. 3, гл. XVIII).[1692]

Переселившись в дом Аксиньи Ларивоновны, Пьер[1693] испытывал чувство интереса и обновления, подобное тому, которое испытывает путешественник, приехав в новые, необитаемые страны, вокруг себя видя новые, невиданные[1694] нравы и обычаи.[1695]

[1696]Домашние ее состояли из ее мужа, тихого, болезненного человека, ходившего в калошах на босу ногу, матери Аксюши, 70-летней старухи, 12-тилетней дочери, кухарки и дворника.[1697]

Аксюша, всегда ровная, веселая, деятельная, приняла к себе своего бывшего барина так же просто, как ежели бы такие гости у ней бывали всегда. Она[1698] столь многое привыкла не понимать в своей жизни, что переселение к ней Пьера, причины которого она не понимала, она приняла, как обыкновенное событие, нисколько не[1699] странное и не выходящее из общего порядка. «Что-нибудь от жены», решила она себе и совершенно удовлетворилась этим общим объяснением. Она в этом переселении видела только необходимость некоторых хозяйственных распоряжений, к которым она, вернувшись домой, тотчас же и приступила. Она выгнала своего дурака из-за перегородки, велела там мыть и мести, перевесила платья, расставила вещи и спросила, не нужно ли еще чего-нибудь принести Пьеру из его дома. Пьер сказал, что ему ничего не нужно, кроме мужицкого платья и пистолета. Аксинья Ларивоновна обещалась достать эти вещи и тотчас же принялась за другие свои хозяйственные занятия. Пьер почти не имел случая разговаривать и видеться нею. С той самой минуты, как она пришла и сняла свое городское платье, она тотчас же принялась с своими домашними за занятия, которые беспрерывно продолжались целые дни от утра до вечера. Цель этих занятий, поглощавших труды девочки, старухи, кухарки и самой Аксиньи Ларивоновны (только один дурак ничего не делал и сидел с Пьером), состояла только в том, чтобы кормить, поить и одевать друг друга. И занятия эти имели такой поспешный, не прерывающийся характер, что казалось невозможным ни одному из этих людей остановиться в этих занятиях на минуту без того, чтобы не прекратить удовлетворение какой-нибудь насущной потребности. Только что Аксинья Ларивоновна пришла,[1700] как она торопливо принялась за обед: готовить, месить, накрывать, потом есть, потом мести, потом шить, потом ставить самовар, бежать за коровой, потом самовар ставить, собирать ужин и т. д. и т. д. от утра до вечера. Пьеру странно было смотреть на это и видеть только <себя и> дурака ничего не делающим. О себе он не думал, потому что он в это время додумывал тот великий поступок, который он намеревался совершить. [К] 31 августу кафтан для него был готов, расставлен и выпарен Аксиньей Ларивоновной, и он ходил выбирать пистолет, и в этот день встретил Ростовых.