Спящая красавица

Было мрачно. В комнатах царил страшный беспорядок: где кровать со скомканным одеялом, где холодный самовар и неубранная посуда. На диване лежала девушка; увидев магика, она схватила со стула юбку и закрылась ею с головой. Из следующей комнаты доносился мерный атласный звук. Магик вошёл. При догорающих свечах, в синей табачной атмосфере, пропитанной пуншевым запахом, вокруг большого стола сидели и стояли молодые и старые люди, кто без сюртука, кто в одном белье. Они точно замерли. В этом зловещем полусвете, среди этого зловещего молчания, когда не смели ни кашлять, ни даже дышать, когда нервы у всех напряглись до высшей степени, точно в комнате – труднобольной и вот-вот умрёт, и все прислушиваются, чтоб уловить его последний, чуть слышный вздох, среди этой мучительной обстановки и этих застывших от ожидания лиц, особенно бледной, мертвенно-зелёной фигурой казался высокий тонкий господин, с пышными каштановыми волосами, очень светлой бородкой и маленьким потухшим лицом. Жизнь сосредоточивалась только в его глазах, сверкавших стальным блеском. Он глядел на карты, которые проворно ложились перед ним. Вдруг взгляд его погас, вздох облегчения вырвался у всех из груди, игроки задвигались, зашумели. Карта была бита. Банкомёт загрёб целый ворох ассигнаций, а высокий господин повернул к магику своё безжизненное лицо.

– А, очень хорошо! – сказал он, шатаясь и силясь улыбнуться. Он не понимал, о чём говорит магик. – Обратитесь к письмоводителю… Ваше дело… Да как вы сюда попали?! Вам зал? Какой зал?! Подите к чёрту! Трифон! Вечно спит, каналья… Трифон!!!

Но магик не стал дожидаться Трифона. Он сам ушёл торопливым шагом, ругая себя и этого судью, превратившего день в ночь и выместившего свой проигрыш на нищем.

Пришлось опять идти в клуб. Магик согласился подождать «денёк». Буфетчик пожурил его за нетерпение. Может, и два дня понадобится обождать – экая важность!

Смеркалось. С пустым желудком, озябший и не чуя ног от усталости, не на радость вернулся магик домой.

VI

Вечером заехал доктор. Он успокоил Марильку, велел класть на голову ребёнка лёд, а ножки окутать и согревать бутылками с кипятком. Когда он прощался, рука его слишком долго сжимала руку молодой женщины.

Но вся эта ночь и весь следующий день прошли для магика и его жены в мучительной тревоге. Ребёнок умирал. Он страшно похудел и посинел. Он не кричал. Только по временам слабый стон срывался с его застывающих губ.

Чтоб не глядеть на ребёнка и не видеть убитого лица Марильки, магик бродил по городу. В типографии он держал корректуру афиши, в клубе пил с буфетчиком, играл на бильярде.

Типографщик и капельмейстер раза два прибегали в гостиницу и таинственно шептались с хозяином; тот утвердительно кивал головой. Доктор Тириони понял, что речь идёт о том, есть ли у него деньги. Он вёл себя как фат, требовал вина, закусок, пирожного и приносил всё это жене. Но она ни до чего не дотрагивалась.

Его долг в гостинице рос, буфетчику он тоже задолжал. Платить было нечем. Но чем больше он должал, тем самоувереннее становился, и сами кредиторы стали, мало-помалу, ухаживать за ним.

«Неудачный вечер, – думал он, – и они разорвут меня на части». Он гнал мысль о неудаче; только никак не мог перестать думать о больном своём сыне.

С тех пор, как родился Сеня, в ярмарочном балагане, между учёной лошадью и учёным ослом, которых он потом продал в Евпатории, его тяжёлая магическая жизнь скрасилась чувством, дотоле ему незнакомым. Он полюбил своё дитя и крепко привязался к жене, к которой уже было охладевал. Своё уважение к ней он выразил тем, что сочетался с нею церковным браком. Иногда, в счастливую минуту, обняв Марильку, он слушал, как она вполголоса, чтоб не разбудить крошку, развивает перед ним планы будущего: они станут беречь деньги, накопят пятьсот рублей и приобретут где-нибудь в окрестностях Киева или Харькова хуторок. Хатка их будет беленькая, чистенькая, при ней сад вишнёвый, и все деревья усыпаны чёрными блестящими ягодами, а подсолнечник, большой как тарелка, желтеет на огороде. У них своя лошадь, Сеня ездит верхом. Магик с уверенностью говорил Марильке, что пятьсот рублей будут, и она, кидая счастливый взгляд на ребёнка, целовала мужа, вся зардевшись…

– Сенька поправится! – произносил магик от времени до времени, шёпотом, хрустя пальцами, и тянул водку.

А Марилька молчала. Она глядела на сына, слёзы медленно текли по её щекам и падали крупными, светлыми каплями на одеяльце, которым был покрыт Сеня.

Доктор появлялся ещё раза три. Его розовые щёки лоснились от жира, а красные губы приветливо улыбались под маленькими усиками. Он шутил, утешал Марильку, предлагал ей денег и однажды, в отсутствие мужа, поцеловал её.

Она локтем отстранила его. Магик скоро пришёл, но она не сказала ему ничего; только с этих пор доверие её к доктору пропало.

Клубный зал, наконец, поступил в распоряжение магика, и афиши были напечатаны. Типографщик не хотел отдавать афиш и требовал условленной платы. Доктору Тириони стоило больших хлопот убедить его, что шесть рублей получит он из кассы в день спектакля. Еврей морщил лицо, поднимал плечи, чмокал языком и, в конце концов, сдался, выговорив себе, однако, седьмой рубль и два места в зале. Хозяин стал груб: тоже требовал денег. Капельмейстер прибежал в третий раз. Явилось множество мелких расходов: надо было купить верёвок, цветного коленкора, две колоды карт, пять фунтов свечей, кофе для угощения публики волшебным напитком, надо было заплатить человеку за то, что он расклеил по городу афиши, вскоре смытые дождём и сорванные мальчишками…

Голова шла кругом у доктора Тириони.

Его выручила жена буфетчика, майорская дочь, Розалия Валентиновна.

Заглянув в долговую книгу и увидев, что за магиком числится 7 р. 35 к., Розалия Валентиновна приняла в нём живейшее участие. О болезни сына магик слишком часто говорил и даже ссылался на неё как на обстоятельство, препятствующее ему аккуратно расплачиваться с кредиторами. На хозяина он закричал: «Что вы пристаёте ко мне, скажите пожалуйста!? У меня сын болен, можете ли вы это понять?» То же самое, только в вежливой форме, сказал он буфетчику. Розалия Валентиновна, бывшая при этом, грустно потрясла головой, и её некрасивое лицо, с чёрными кругами около глаз, понравилось магику. «Что и говорить! Свет не без добрых людей!» – подумал он и поцеловал руку у майорской дочери. В тот же день Розалия Валентиновна приехала к Марильке, всплеснула руками при взгляде на полумёртвого ребёнка, обняла с горячим чувством молодую женщину и стала закадычным другом бедных супругов.

Она приобрела на свои деньги всё, что надо было для магического вечера, и цифра долга буфетчику возросла до семнадцати рублей. Кроме того, Розалия Валентиновна прислала пару туго связанных голубков и велела положить их возле Сени, потому что это самое действительное средство против «родимчика», которым, по её мнению, был болен мальчик. Марилька, разумеется, сейчас всё исполнила и, глядя на бледно-синее личико ребёнка и голубей, слабо трепетавших белыми крылами, ждала чуда.

VII

Утром в день представления доктор Тириони, надев фрак, взятый напрокат у портного Мошки, поехал с визитами по городу и посетил предводителя, акцизного надзирателя, учителей, графиню Чаплицкую, старенькую даму, в лиловом парике, богатую и скупую, воинского начальника, ещё нескольких господ. Он продал билетов на восемь рублей и поторопился сдать деньги в кассу. За кассой сидела Розалия Валентиновна. Она объявила магику, что торгует хорошо, и он, заглянув в ящик, потёр руки.

Но с двух часов прилив денег прекратился. Требования на билеты были, правда; но без платы. Полицейский надзиратель прислал записочку с просьбой «вручить подательнице два билета». Секретарь попросил, «если можно», доставить ему три билета. Исправник приказал через рассыльного, на словах, оставить для него в первом ряду два места. Даже полицейский писец с грустными глазами и таким видом, о котором говорится «Богом убитый человек», и тот захотел «местечка получше». Пришлось дать билеты типографщику, жене Дувида Зурмана, портному, хозяину гостиницы, каким-то барышням, рекомендованным Розалией Валентиновной, брату буфетчика.

Погода весь день была такая, что магик постоянно переходил от страха к надежде. С утра было тепло, и солнце светило. Потом вдруг поднялся холодный ветер, а после обеда пошёл дождь. Переставал он несколько раз и снова начинался. Если дождь вечером будет идти, то сбор не выгорит. А тогда хоть в петлю полезай.

Чтоб не впадать в уныние, магик пил и закусывал «солёненьким», а буфетчик, которого он угощал, закусывал сахаром.

В этот день все кредиторы пресмыкались пред доктором Тириони. А он то смирялся и был любезен, то кричал, хватая себя за волосы, когда не все стулья оказывались налицо, или рабочие медлили сколачивать эстраду.

На расположение его духа влияла также Марилька. Многие фокусы без неё не могут идти: ни «зонтик волшебника», ни «звезда Мефистофеля», ни «танцующий платок», ни «превращение дамы в курицу», а самое главное, пропадёт то отделение вечера, которое в афише названо: «Сила магнетизма или спящая красавица». Напечатано это огромными буквами, и с обеих сторон на заманчивую строку указывают ещё по две пары рук…

Время шло, доктор Тириони всё больше и больше волновался.

Наконец, он сел на извозчика и поехал в гостиницу.

– Марилька! – сказал он, входя. – Мы погибли… если ты не захочешь… Что мальчик? – перебил он себя, понизив голос.

– Сене лучше! – проговорила Марилька с бледной улыбкой.

Магик потёр руки и поцеловал жену.

– Гора с плеч!.. Я знал, что он будет здоров… Я тебе говорил!

Он в волнении подошёл к постели.

– Голубки? задохлись, – объясняла Марилька, указывая на голубей, неподвижно белевших возле Сени, – и как только они задохлись, наш ребёночек почувствовал это и говорит: «Мама!..», так и говорит: «Ма-ма!..»

– Удивительно! – произнёс магик и потрогал голубей.

Они окоченели. Сеня чуть слышно дышал и смотрел на отца мутным взглядом. Пузырь со льдом лежал в головах, подушка был мокрая, и хотя в номере было жарко, но холодом веяло от этого крошечного существа, с вытянутыми ножками, с длинными иссохшими ручками, которые судорожно ловили одеяло.

– Главное, что голубки? задохлись, – говорила Марилька, придавая этому обстоятельству огромную важность. – Розалия Валентиновна сказала, что ежели голубки? задохнутся, так это к ним, значит, болезнь перешла, а из мальчика вышла.

Магик промолчал. Он наклонился над сыном и поцеловал у него руку. Когда он поднял голову, Марилька увидела, что по его щеке катится слеза.

– Так вот, Марилька, – начал он, отворачиваясь и стараясь глядеть в окно, – теперь Сене лучше, и поедем со мною в клуб… А сюда я пришлю женщину от Розалии Валентиновны, и она досмотрит…

– Какую женщину? – вскричала Марилька.

– Да ты мне, Марилечка, нужна для вечера…

– Убирайтесь! – сказала Марилька, побледнев. – Обойдётесь и без меня! Как это я брошу ребёнка, хотела бы я знать? На чужие руки? Какие вы варвары, ах, какие вы варвары, Павел Климентьич!!! – заключила она и разрыдалась.

Никогда магик не слышал от жены ничего подобного. Он был всегда груб, а она всегда ласкова. Прежде он избил бы её. Но сегодня что-то не позволило ему поднять на неё руку. Он только вздохнул и, нахлобучив цилиндр, вышел.

VIII

О своём горе магик рассказал Розалии Валентиновне. Ласковое выражение лица доброй женщины сменилось на минуту злым.

– Эки нежности! – сказала она в сердцах. – Да неужели ж вы не можете без неё? Как-нибудь уж постарайтесь, Павел Климентьич! Не возвращать же билеты! Шутка ли! Сколько мы затратили!.. А барышню я вам найду… Вот муку приняла на себя! Ванечка! А, Ванечка! – обратилась она к мужу. – Пошли-ка ты кого-нибудь за Пашкой… Пашка будет кстати! – сказала она магику. – Золотая девочка!

Через несколько минут явилась Пашка. Она была рыженькая и в веснушках. На ней было модное драповое пальто, белый платочек, съехавший на затылок, фильдекосовые буракового цвета перчатки, а чёрные кругленькие глазки бегали как у зверка.

Розалия Валентиновна объяснила ей, что от неё требуется.

– Выдумали! – закричала Пашка. – Ха-ха-ха!

Однако, она согласилась примерить корсет и пошла с магиком в маленькую уборную, находившуюся при зале. Пашка нисколько не стыдилась и хохотала, чувствуя прикосновение пальцев магика, когда он затягивал ремни. Нос его налился кровью.

– Отлично, – сказал магик со вздохом облегчения и с любезной улыбкой.

– Я вас видела, – лукаво проговорила Пашка, поворачиваясь.

Корсет сидел на ней точно вылитый, спускаясь, с одной стороны, по бедру, до колена.

– Где вы меня видели?

– У судьи… Помните, вы шли, а я лежала на диване.

– А!

Магик взял её за руку и подвёл к станку. Станок состоял из массивного стального шеста, вбитого в пол эстрады. Магик пристегнул пряжки корсета, Пашка была приведена в горизонтальное положение, поднята на воздух и, громко взвизгивая, красная от испуга, капризно трясла свободной ногой.

Магик улыбнулся. Общество Пашки спасло его на несколько минут от тоскливых мыслей… Он освободил её и принялся за окончательные приготовления: к вечеру.

Смерклось.

Стены продолговатого зала были тёмные, тоненькие колонны поддерживали по бокам потолок, с которого спускалась бронзовая люстра на двенадцать свечей. Венские стулья тесными рядами стояли по обеим сторонам полотняной дорожки, которая вела на эстраду. Магик метался по залу, расставлял столы, прибивал коленкор, смотрел, какой эффект производят издали магические канделябры, забегал в кассу и торговался с публикой, потому что некоторые, например, думский бухгалтер, требовали значительной скидки с назначенных цен за места.

Когда уж стемнело, и всё было готово, магик побрился в уборной и надел фрачную пару. Он принял торжественный вид и стал говорить вполголоса.

Пришли музыканты: первая скрипка, вторая, кларнет, контрабас. Этот последний инструмент, находившийся в распоряжении слепого еврея с белой бородой и белыми пейсами, отбрасывал огромную тень, которая ползла по всему залу, загибалась и дрожала на потолке. Первый скрипач был франт, хоть и в длиннополом кафтане, и закурил папироску. Дувид Зурман спорил с другим музыкантом, у которого было бледное лицо со вздутыми красными губами.

Спор становился всё громче и громче, и, наконец, в нём принял участие весь оркестр Дувида Зурмана.

– Что такое, господа? – спросил магик, подбегая к музыкантам.

– Эх-х! А! Сволочь! – с негодованием заявил Зурман, указывая на музыкантов. – Денег вперёд хочут… А где я возьму?

Музыканты, в свою очередь негодуя, стали укладывать скрипки.

– Позвольте, господин, – начал Зурман, – не можете вы дать теперь мои деньги?

Магик должен был бежать в кассу и принести деньги; музыканты успокоились.

Была зажжена люстра. С улицы можно было видеть яркий свет в клубной зале. Занавес из дешёвенького ситца колебался посреди зала. Дождя не было, и публика стала собираться.

IX

По уходу мужа, Марилька подошла к ребёнку. Она пристально смотрела на Сеню. Нет силы, которая могла бы оторвать её от милого мальчика! Уж ему лучше, а сейчас он совсем станет здоров. Она напоит его молочком, и он, как бывало, обнимет её, засыпая…

Она вылила спирт из бутылки в конфорку и стала греть молоко.

Марилька устала, всё тело её болело. Она не смыкала глаз ни ночью, ни днём. Она похудела, и серебряное колечко не держалось больше на её мизинце.

По временам ей казалось, что она спит, и ей снится, будто мальчик болен. Тогда сердце её замирало от тоски, мучительное сомнение тревожило её ум, она плакала и больно сжимала свои пальцы, чтоб проснуться и увидеть с восторгом, как весел и здоров Сеня.

Но сон оказывался действительностью. Мальчик лежал, и судорожно подёргивалась восковая ручка бедняжки, и зловеще хрипела его грудь. Марилька ласково заговаривала с мальчиком. Но он молчал. Она плакала, звала его, просила его, чтоб он скорее поправился. Он всё молчал. Она наклонялась над ним, целовала его, прислушивалась к его дыханию. Он молчал, всё молчал!

Молоко вскипело и успело простыть. Марилька тоскливо взглянула на кастрюльку. Мальчик много ел незадолго до болезни, в Бердичеве. Сеня выпил тогда стакан молока, съел котлетку и ещё просил… Марилька теперь пожалела, что не позволила ему больше есть. Вспомнив, что Сене нравилась её бронзовая брошка с сердоликом, и ему никогда не давали её, она поспешно нашла брошку и положила к нему на постель.

В дверь осторожно постучали. Вошёл доктор.

– Ну, что ваш малютка? – спросил он, косясь на кровать и подавая молодой женщине руку.

Она отвечала:

– Ему лучше…

У неё сердце билось так, что готово было, казалось, выпрыгнуть из груди. Любезности гуманного доктора оскорбляли её. Но пусть он осмотрит ещё раз Сеню. Она попросила доктора сесть, и стала передавать ему подробности, как задохлись голуби.

Доктор взглянул на голубей, пожал плечами, пощупал пульс у мальчика, и его брови слегка нахмурились.

– Плох, – произнёс он.

– Плох? – повторила Марилька, вздрогнув.

– Я зайду, – сказал он, жалея её, – завтра… Может быть… разумеется… тут всё зависит… от Бога! – заключил он.

Марилька улыбнулась. Но эта улыбка была страшная.

– Доктор, вы говорили, что мальчик будет здоров… – начала она.

Он развёл руками, порываясь уйти. Ему было совестно.

– Но ведь голуби же? – сказала Марилька.

Доктор потупился и вздохнул.

Тогда Марилька в отчаянии упала к его ногам, обняла его колени и униженно просила:

– Спасите его! Спасите его, доктор!

– Послушайте, успокойтесь! – говорил он. – Успокойтесь, что делать! У вас ещё будут дети…

Он ушёл, а она исступлённо билась головой о пол. Ручьи слёз текли из её глаз. Марилька проклинала доктора, проклинала ремесло мужа, проклинала свою жизнь, проклинала Бога. Душа болела, и болела грудь, и каждое слово, каждый вопль, каждый вздох терзал её, наполняя всё её существо горечью и неизъяснимой мукой.

Но вдруг ей показалось, что там, где лежит Сеня, что-то совершилось. Она мгновенно смолкла… Тишина наступила, ужасающая тишина… а на пол звучнее прежнего надают капли воды, сочась из пузыря со льдом… Марилька вскочила, подбежала к постели и не узнала своего ребёнка. Неподвижно хмурились тонкие тёмные бровки, ротик странно улыбался, крошечные ручки застыли. Сеня умер.

X

Первое отделение магического вечера сошло благополучно. Зал был битком набит. Все кресла были заняты, многим зрителям пришлось стоять. Доктор Тириони смотрел на публику как человек, который чувствует себя неизмеримо выше толпы. В маленьком обществе доктор Тириони робел, был неловок, неразговорчив; перед большей публикой – никогда. Он знал, что публика заставляет самого умного человека рукоплескать глупостям и восторгаться пустяками. Публика не критикует. Вооружённый коротенькой магической палочкой, он стоял на эстраде, улыбаясь, вертел под музыку носовой платок, растягивал его «до бесконечности» как резинку, разбивал над шляпой яйца и вынимал из неё, взамен, букет цветов, дюжину бонбоньерок, канарейку, которая улетала, одурелая, и ударялась в окно. Он бросал в воздух перчатки, стеклянные и металлические шарики, разные мелкие предметы – кольца, табакерки, перочинные ножи, которые брал у кого-нибудь из публики, произнося: «Passez» [идти – фр.] – единственное французское слово, известное ему, – и предметы исчезали. Затем он сходил с эстрады и, при оглушительном хохоте, вынимал перочинный ножик из уха гимназиста, кольцо – из шиньона жены помощника исправника, шарики – из пальцев смотрителя училища, даже к самому исправнику посмел подойти и достал из его жгутов серебряный рубль. Ревели от восторга!

Те фокусы или «номера», как выражался доктор Тириони, которые он не мог показать без посторонней помощи, входили во второе отделение. Когда занавес упал, и на эстраде стало темно, магик в тревоге забегал по сцене. Его вызывали, а он ломал пальцы. В лучшем случае, придётся «скомкать» отделение. Раскланявшись с публикой и улыбнувшись ей длинной улыбкой направо и налево, он вернулся на эстраду и стал наскоро учить Пашку, где и когда дёрнуть за верёвочку, подавить пружину, переставить предмет.

– Понимаете ли, когда я скажу: «Раз два, а потом – три! Passez!», вы сейчас рукой этак…

Но Пашка не понимала. Она была в трико и в бархатном корсаже, сверкавшем блёстками. Лицо она себе неестественно набелила, брови начернила, круглые глазки её тупо смотрели на магика.

– Да ведь поймите же, только дёрнуть… Ну, дёргайте!

Пашка передразнила магика.

Он в отчаянии посмотрел на неё.

– Деревяшка! – вырвалось у него.

Пашка обиделась.

– Убирайтесь! – закричала она. – Что за дерзости! Вот стану я тут пачкаться! Мне мировой руки целует! А вы – длинный дурак вот с э-э-таким носом!

Она сделала ему нос.

Магик смирился и, опасаясь за «спящую красавицу», потому что теперь всё зависит от каприза Пашки, бросился к ней и любезно схватил её за руку.

– Пожалуйста!

Дверь отворилась, и вошла Марилька.

Магик повернул к ней измученное лицо. Их глаза встретились.

– Это что за женщина? – спросила Марилька. – Пускай она уйдёт и сейчас же снимет мои вещи…

– Тсс!

– Важное кушанье! – огрызнулась Пашка, отступая.

– Тсс!

Из зала донёсся стук. Публика стучала палками, ногами, кричала: «Пора, пора!»

– Сеню бросила? – спросил магик. – Одного?

Марилька едва удержалась на ногах. Переведя взгляд на Пашку, мрачно раздевавшуюся и ругавшую магика и её, она произнесла, потупляясь:

– Ему лучше… Он спит.

Лицо у неё было бледнее, чем если бы она набелилась.

– Кто досмотрит без тебя Сеню?

– Досмотрят.

– Одевайся! – произнёс он повеселевшим голосом.

Искоса он поглядывал на жену: с ней произошла какая-то перемена. Пашка ушла со слезами – теперь ей самой хотелось «представлять». Марилька молча и быстро оделась. Магик рад был, что отделался от Пашки. Публика стучала так, что он скрипел зубами от досады.

– Выходи, Марилька, ради Бога!

Он сам поднял занавес. Жидки играли персидский марш.

Когда Марилька, мертвенно бледная, с распущенными по плечам льняными волосами, показалась, одетая «пажом», в чёрном камзоле, из-под которого выходили длинные в светло-кирпичном трико ноги, обутые в серебряные туфельки, зал приветствовал её трескучими аплодисментами. Но Марилька не поклонилась. Широко раскрытые глаза её безучастно глянули в пространство, и она ждала, что прикажет ей делать Павел Климентьич.

Он вышел из-за кулисы. Музыка перестала играть, доктор Тириони взял колоду карт и, тасуя, обратился к публике с речью. Он старался говорить с иностранным акцентом и рассказывал о том, как персидский шах «много был удивлён» ловкостью рук его, доктора Тириони. Пока он говорил, карты образовали огромный плоский круг, который, с лёгким шумом, завертелся на его пальце, быстро суживаясь. Потом он раздал карты публике, и через несколько минут они появились на остриях золотой звезды, блестевшей на тёмном фоне задней кулисы. Он приказал, и карты мгновенно выросли, приняв размер листа писчей бумаги: огромный бубновый туз, огромный валет пик, огромная десятка червей…

Доктор Тириони брал у дам платки, разрывал их на длинные узкие полоски и возвращал в целом виде, прикреплёнными к распущенному зонтику; вдобавок они были выглажены и надушены. Первый ряд кресел он угостил кофе; напиток закипел от пистолетного выстрела. Давно не видел город такого фокусника!

Марилька стояла в стороне. Иногда Павел Климентьич ронял коротенькое приказание, и она машинально исполняла его. Не одна пара глаз внимательно следила за этой тоненькой, худенькой женщиной с неподвижным лицом.

В «японских играх», магик, подняв глаза к потолку, бросал вверх металлические шарики; музыка играла; шарики быстро летели один за другим, сверкая и образуя красивую линию. В заключение, он ловил головою бомбу.

Началось третье отделение. Доктор Тириони хотел разоблачить «шарлатанизм спиритизма», как гласила афиша. Он сел, заложив руки за спинку стула.

– Господа, кому угодно связать мне руки? – спросил он.

Нашёлся отставной моряк, который умел вязать мёртвые узлы. Он так связал магика, что тот побагровел. Но не успел моряк отойти, как доктор Тириони показал руку, уже свободную от верёвок. Ему рукоплескали, кричали «браво!» Он с улыбкой наклонял голову и изысканно-вежливо прикладывал руку к сердцу.

Спиритизм был посрамлён.

– Тут всё зависит от ловкости рук. Удивляться нечему. Но есть в мире вещи, действительно поражающие смертный ум, – начал доктор Тириони, вставая и подходя к Марильке. Он взял её за руку и продолжал. – Существует животный магнетизм, и я прошу вашего снисходительного внимания – взглянуть на эту прекрасную особу; полную сил и здоровья… Сейчас она впадёт в сомнамбулический сон, и вы, милостивые государыни и государи, сделаетесь изумлёнными зрителями одного из чудеснейших явлений таинственного храма науки…