Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

** № 20 (I ред.).

Никогда не забуду я одной страшной минуты, какъ St.-Jérôme, указывая пальцемъ на полъ передъ собою, приказывалъ стать на колѣни, а я стоялъ передъ нимъ блѣдный отъ злости и говорилъ себѣ, что лучше умру на мѣстѣ, чѣмъ стану передъ нимъ на колѣни, и какъ онъ изо всей силы придавилъ меня за плечи и, повихнувъ спину, заставилъ-таки стать на колѣни. Ежели бы у меня былъ ножъ въ эту минуту, я, не задумавшись, зарѣзалъ бы его и два раза повернулъ у него въ ранѣ. – Все время пребыванія St.-Jérôm’a въ нашемъ домѣ чувства подавленной гордости, страха униженія и по временамъ истинной ненависти къ нему наполняли мою душу и отравляли лучшіе удовольствiя. – Ничто такъ много не способствовало къ происшедшему во мнѣ моральному перевороту, къ которому я приближаюсь, какъ эти чувства, внушенныя во мнѣ въ первый разъ нашиМЪ гувернеромъ. (За все время моего отрочества у меня есть не болѣе какъ 2, 3 воспоминанія, освѣщенныя счастьемъ; остальныя же какъ-то темны, безцветны, и я съ трудомъ удерживаю ихъ летучую связь въ моемъ воображеніи.)

Въ одно воскресенье, когда St.-Jérôme сидѣлъ въ своей комнатѣ съ пришедшими къ нему гостями французами, а я сидѣлъ рядомъ въ класной, какъ будто занимаясь рисованьемъ, а слушалъ разговоръ французовъ, – St.-Jérôme отворилъ дверь и кликнулъ подать себѣ одѣваться Василія того самаго, который хотѣлъ жениться на Машѣ, который былъ назначенъ бабушкой ему въ камердинеры. Дверь осталась отворенной, и я могъ слышать ихъ разговоръ. Разговоръ по тому случаю, что Василій долго не приходилъ, шелъ о рабахъ, les esclaves, les serfs.110 Одинъ говорилъ: «ce sont des brutes, qui ressemblent plutot des morceaux de bois, qu’à des hommes».111 Другой говорилъ: «il n’y a que le knout pour en faire quelque chose».112

(Еще прежде я замѣчалъ, что les serfs очень занимали St.-Jérôme’a. Когда къ намъ пріѣхалъ обозъ, то онъ долго не могъ успокоиться.)

Наконецъ пришелъ Василій, но у двери его остановилъ бабушкинъ Дворецкій. «Что ты къ столу нейдешь?» сказалъ онъ ему. – «Когда жъ мнѣ было? – отвѣчалъ Василій, который былъ нѣсколько хмеленъ, какъ я еще съ утра замѣтилъ: – тутъ комнаты убиралъ, тутъ платье чистилъ; вотъ какъ уйдетъ мусью со двора, такъ я и приду». – Слово «Мусью» вывело St.-Jérôme’a изъ себя. «Сколько разъ я тебѣ говорилъ, каналья, что меня зовутъ Августъ Антоновичъ, а не мусью, дуррракъ!» – «Я не знаю, какъ васъ зовутъ, знаю, что мусью», отвѣчалъ Василій, который былъ въ особенномъ припадкѣ грубости. «Такъ вотъ ты будешь меня знать, канай», закричалъ St.-Jérôme и ударилъ его. Василій молчалъ, но дворецкій подошелъ къ двери. —

– «Et dire, qu’un cretin comme celui-là me gate le sang et l’appetit»,113 – сказалъ онъ, обращаясь къ своимъ знакомымъ, которые посмѣивались, глядя на Василья.

– «Il ne s’attendait pas à recevoir un soufflet aussi bien appliqué. Voyez, quelle aire hébété»).114 – Василій дѣйствительно молчалъ и, казалось, находился въ раздумьи.

«Пошелъ вон! ты здѣсь не нуженъ», сказалъ St.-Jérôme величественно. – «Пошелъ вонъ, – повторилъ Василій, какъ будто обдумывая смыслъ этаго выраженія; нѣтъ, не пошелъ вонъ, а пожалуйте къ Графинѣ, Мусью. Какъ вы смѣете драться? Я 6 лѣтъ служу и графу покойному служилъ и битъ не былъ, пожалуйте-ка», повторилъ онъ, дѣлая движенье головой по направленiю двери. St.-Jérôme хотѣлъ еще разгорячиться, но почтенная фигура Дворецкаго съ сѣдой головой и въ бѣломъ жилетѣ и галстукѣ укротила его. «Не годится, сударь, чужихъ людей бить. Какъ вамъ будетъ угодно, а я Графинѣ доложу». – St.-Jérôme оправдывался, говоря, что онъ грубіянъ, но замѣтно трусилъ; ему непріятно было, чтобы такая сальная исторія дошла до бабушки. «Ce n’est rien», – сказалъ онъ своимъ знакомымъ, – «je dirai tout ce soir à la comtesse, et le coquin recevra le knout»,115 – и вышелъ въ коридоръ, гдѣ довольно долго шопотомъ говорилъ съ Василіемъ и далъ ему денегъ, которыя этотъ послѣдній долго держалъ на рукѣ и должно быть не хотѣлъ мириться. Это происшествіе долго мучило меня. Я не могъ простить Василію, что онъ помирился съ нимъ и взялъ деньги. – Какъ онъ, Французъ, смѣлъ ударить нашего Русскаго человѣка.

* № 21 (I ред.).

<Маша> дѣвичья.

Маша горничная была красавица, какъ я уже говорилъ, и это замѣчалъ не одинъ я. Василій былъ влюбленъ въ нее такъ, какъ только можетъ быть влюбленъ дворовый человѣкъ изъ портныхъ въ розовой рубашкѣ. – Онъ все свободное время проводилъ тамъ, гдѣ могъ встрѣтить Машу, и съ свойственной портнымъ дерзостью не упускалъ случая обнять ее своими большими руками и сжать съ такой силой, что всякой разъ Маша пищала : «Ай, вы меня раздавили», била его по лицу; но по ея улыбкѣ я замѣчалъ, что все-таки ей это было очень пріятно. Василій не только готовъ былъ отдать послѣднюю заработанную для выпивки копейку на орѣхи или стручки для Маши, но онъ готовъ былъ хоть сію минуту жениться на ней. К несчастію, это было невозможно: Николай, родной дядя Маши, считалъ Василія пьяницей и безпорядочнымъ гулякой и говорилъ, что онъ скорѣй за солдата, чѣмъ за него, отдастъ свою племянницу. Это приводило вѣ отчаяніе обоихъ. Василій часто запивалъ и буянилъ съ горя, а Маша часто плакала, и я разъ слышалъ, какъ Николай билъ ее на чердакѣ за то, что она просила у него позволеиія выдти за него. Но не одному Василію вскружила голову горничная Маша. Володя, папа тоже любили встрѣчаться съ ней въ коридорѣ. Даже я, жалкій птенецъ, безъ памяти былъ влюбленъ въ нее; такъ что, хотя я никогда не смѣлъ словомъ или жестомъ дать замѣтить ей объ этомъ, главнымъ пріятнѣйшимъ препровожденіемъ моихъ свободныхъ часовъ были наблюденія за ней съ площадки лѣстницы или изъ-за двери дѣвичьей. – Какая-то сила тянула меня туда, и разъ добравшись до мѣста, изъ котораго я могъ видѣть, или ожидать видѣть ее, я успокаивался, и вся моя моральная дѣятельность сосредоточивалась на ожиданіи. —

Однажды въ праздникъ, когда St.-Jérôm’a не было дома, а Мими съ дѣвочками уѣхала къ Княгинѣ Корнаковой, и Володя сошелъ внизъ, я долго, размышляя, ходилъ взадъ и впередъ по пустымъ комнатамъ. Мысли мои до того, наконецъ, запутались, и такъ много ихъ, Богъ знаетъ, откуда, набралось въ мою голову, что я почувствовалъ, какъ это со мной часто бывало, необходимость перемѣнить направленіе этой усиленной умственной дѣятельности и хотѣлъ сойдти внизъ, но сила привычки остановила меня на знакомой мнѣ площадкѣ, тѣмъ болѣе, что на дѣвичьемъ верху слышались оживленные голоса горничныхъ и Василія. Я со страхомъ быть открытымъ, который прибавлялъ удовольствіе, пробрался по лѣстницѣ и подошелъ къ двери. Въ дверь, въ которую я смотрѣлъ, мнѣ виднѣлись давно до малѣйшихъ подробностей изученные мною предметы: доска, на которой утюжили, покрытая116 сѣрымъ сукномъ, одной стороной лежащая117 на стулѣ, другой на лежанкѣ, большой черный сундукъ, на которомъ сидѣли за шитьемъ Маша и Надежа, красный столъ, на которомъ разложены въ безпорядкѣ начатое шитье, кирпичь, обшитый холстиной, кусочки сморщеннаго воска, ножницы и т. д.; два окошка, на которыхъ стоятъ ящикъ съ иголками и нитками, кукла съ разбитымъ носомъ для чепцовъ и рукомойникъ; перегородка, за которой находится комнатка Гаши, которая всегда съ гнѣвомъ и ворчаньемъ выходитъ и входитъ въ нее, крѣпко хлопая досчатой дверью; два разномастныхъ стула, и женскаго платья и бѣлья, висящаго на стѣнахъ и лежащаго на сундукахъ, столахъ и стульяхъ: все это какъ-то безпорядочно и некрасиво. Но тутъ сидитъ Маша и пухленькими руками, которыя своей краснотой, хотя доказываютъ, что она ими моетъ бѣлье, но все-таки мнѣ очень нравятся, шьетъ какую-то пелеринку. Она беретъ шелковинку изъ-за маленькаго розовенькаго уха, около котораго такъ хорошо лежатъ русыя мягкія волосы и иголку, которая у нея заткнута на косыночкѣ, и, нагнувъ головку, пристально шьетъ, изрѣдка поднимая большіе, свѣтлые глаза на Василія, который сидитъ противъ нея и немножко въ пьяномъ видѣ съ смятой и опухлой отвратительной физіономіей разсказываетъ всѣмъ горничнымъ про свою продолжительную любовь къ Машѣ и про то, что Николай Дмитріевичъ тиранъ и мужикъ, не понимающій людей. «Что моя за судьба теперь стала, Надежда М.», сказалъ онъ Надежѣ, худощавой жеманной дѣвушкѣ, которая при каждомъ словѣ и движеніи имѣла привычку дѣлать головой волнообразное движеніе впередъ и наверхъ, какъ будто кто-нибудь ее щипалъ за шею около затылка. «Скажите, вы, умныя барышни, знаете политику, какая моя жисть?» – «Правда ваша, Василій Т. Я и сама не знаю, какъ вы несчастливы». – «Вѣдь я вамъ, какъ передъ Богомъ, скажу, какъ вы не любите и почитаете, ежели я теперь сталъ пить, такъ все оттого. Развѣ я такимъ былъ – у меня и сертучишка нѣтъ порядочнаго надѣть». Надежа съ упрекомъ посмотрѣла на его щегольскіе клѣтчатые шаровары. – «Что же, отвѣчалъ Василій, понимая ея мысль, развѣ это платье? Нѣтъ, посмотрѣли бы вы на мине, какъ я на волѣ жилъ въ своемъ удовольствіи. А теперь что только мученьи принимаю, и Марья В. за мине страдаютъ. – Ужъ я ему дамъ когда-нибудь, косому чорту, помянетъ онъ и Ваську пьяницу». – «Что вы, Василій Т.? пожалуйста ужъ вы не того», съ испугомъ сказала Надежа. – «Нѣтъ, Надежда В., мочи моей не стало, однимъ чѣмъ-нибудь рѣшить себя. Вѣдь онъ меня погубить хочетъ. Къ Санжиро кто меня приставилъ? Вѣдь все отъ него». – «Вѣдь вы говорили, что вамъ хорошо и при Санъ-Жиро служить», сказала Маша робко, взглядывая на него. – «Хорошо? сказалъ Василій, хорошо-то, хорошо, да вы что? вы моего духу не понимаете. Вы что? Вѣдь вы не знали мине, какъ я подмастерьемъ былъ, развѣ я такой былъ. Нѣтъ, Марья В., вы женщины глупыя; я самъ мусью былъ такой же и брюки носилъ такіе же, какъ онъ, а теперь служи всякому мусью, да другой тоже еще наровитъ тебѣ морду бить. Судите сами, хорошо это? Э… эхъ!» и онъ отчаянно махнулъ рукой. – «Что жъ, сказала Маша, навосчивая иголку, надо терпѣть, Василій Т.» – «Мочи моей нѣтъ». – «И мнѣ не легче». Минутное молчанье. – «Не хотите ли чайку, Василій Т.?» сказала Надежа. – «Благодарю покорно, пожалуйте ручку. Вы меня любите, Надежда М., вы красавица». – «Ай, укололся». – «Вотъ и не суйте руки, куда не слѣдуетъ. Ай пустите, запищала Надежда, цѣлуйте свою Машу, а я не ваша невѣста». – «Да что невѣста, когда она мине не любитъ. Коли бы любила, не то бы было». – «Грѣхъ тебѣ, Вася, такое говорить», сказала Маша, заплакала и вышла на лѣстницу.

Въ продолженіе этаго разговора внизу въ комнатѣ бабушки часто слышался ея колокольчикъ и пронзительный голосъ Гаши. Потомъ стукнула дверь въ спальнѣ, и ясно послышались шаги Гаши и ея ворчанье. Я спрятался за дверь, когда она прошла наверхъ мимо меня. —

«Господи Іисусе Христе, когда ты меня избавишь отъ евтой муки? То далеко, то близко поставишь столикъ: поди тутъ, угоди, когда сама не знаетъ, что хочетъ. Хоть одинъ конецъ, Господи, прости мое согрѣшеніе. – Проклятая жисть, каторжная.......», говорила она сама съ собой, размахивая руками. – «Мое почтенье, Агафья Михайловна», сказалъ Василій съ пріятной улыбкой. – «Ну васъ тутъ, не до твоего почтенья. И зачѣмъ ходишь сюда? Развѣ у мѣста къ дѣвкамъ ходить мущинѣ». – «Я хотѣлъ объ вашемъ здоровьѣ узнать съ, Агафья Михайловна», сказалъ Василій. – «Издохну скоро, вотъ какое мое здоровье!» сказала она съ сердцемъ. Василій засмѣялся. – «Тутъ смѣяться нечего, и коли говорю, что убирайся, такъ маршъ. Вишь, поганецъ, тоже жениться хочетъ, подлецъ. Ну, маршъ, отправляйтесь», и Агафья Михайловна прошла въ свою комнатку и такъ стукнула дверью, что не понимаю, какимъ образомъ она удержалась на петляхъ. За перегородкой слышно было, какъ Агафья Михайловна, продолжала118 вслухъ проклинать свое житье, швырять всѣ свои вещи и даже бить свою любимую кошку.– Внизу послышался колокольчикъ бабушки. – «Хоть раззвонись, а ужъ я не пойду. Поищи другую Агафью». – «Ну видно, чаю не приходиться у васъ пить», сказалъ шопотомъ Василій, вставая съ сундука: «а то шибко расходилась наша барыня, еще нажалуется, того и гляди. До пріятнаго свиданія». Въ дверяхъ онъ встрѣтился съ Машей, которая продолжала плакать. «Эхъ, Маша, о чемъ ты плачешь, сказалъ онъ ей: вотъ мнѣ такъ, такъ приходится солоно иной часъ, что хоть взять кушакъ да на чердакъ вѣшаться идти. Да ужъ и сдѣлаю жъ я одинъ конецъ. Пойду къ Графинѣ, паду въ ноги, скажу: «Ваше Сіятельство, такъ гонитъ, губитъ меня, съ свѣту сживаетъ за то, что я его племянницу люблю». A вѣдь за что онъ мине не любитъ, воръ этотъ, дядя-то твой? За походку, все за походку за мою. Ну, Маша, не плачь, на орѣшковъ. Я для тибя купилъ; Санъ-Жиро брюки работалъ, такъ онъ мнѣ 50 далъ. Прощай, Марья В., а то кто-то идетъ». Онъ поцѣловалъ ее. Я едва успѣлъ спуститься. – Долго еще послѣ этаго я смотрѣлъ, какъ Маша лежала на сундукѣ и горько плакала, и мнѣ было нисколько не жалко ее; а я испытывалъ, какъ и обыкновенно, при этомъ [?] одно чувство безпокойства и стыда. Всякое влеченіе одного человѣка къ другому я называю любовью; поэтому и говорю, что былъ влюбленъ въ Машу, ибо я чувствовалъ къ ней весьма сильное влеченiе. – Но чувство это отличалось отъ чувствъ такого рода, испытанныхъ мною, тѣмъ, что душевное состояніе Маши нисколько не занимало меня и не имѣло никакого вліянія на мои чувства: мнѣ было все равно, что она влюблена въ Василія, что она несчастна, что она ужасно глупа, какъ говорила М[ими]. Мнѣ кажется даже, что мнѣ пріятно бы было, чтобы любовь Василія увѣнчалась успѣхомъ. Ежели-бы я узналъ, что она преступница, я увѣренъ, что это тоже нисколько не измѣнило бы моего чувства. Меня занимала въ ней одна наружность, надѣнетъ ли она завтра розовое платье, которое я очень любилъ, будетъ ли она мыть на лѣстницѣ чепчики въ томъ положеніи, въ которомъ я очень лю[блю].

* № 22 (I ред.).

Меня не наказывали, и никто даже не напоминалъ мнѣ о моемъ приключеніи. Жизнь наша пошла своимъ обычнымъ порядкомъ. Я, какъ и прежде, чувствовалъ непріязненное чувство къ St.-Jérôm’y, но не ненависть, которая только одинъ день завладѣла моимъ сердцемъ. – Онъ обращался со мной лучше съ тѣхъ поръ, не приказывалъ больше становиться передъ нимъ на колѣна и не угрожалъ розгой; но я не могъ смотрѣть ему въ глаза, и мнѣ было всегда невыразимо тяжело имѣть съ нимъ какія-нибудь отношенія. Почти тоже непреодолимое чувство застѣнчивости испытывалъ я въ отношеніи другихъ: Володи, П[?апа?], Катеньки и Любочки. Мнѣ за что-то совѣстно было передъ ними, и я сталъ удаляться ихъ. – Послѣ обѣда я [не] вмѣшивался, какъ прежде, въ таинственный разговоръ Володи съ Катенькой. Я сосредоточился самъ въ себя, и наслажденіемъ моимъ были мечты, размышленія и наблюденія. —

Во время классовъ я любилъ садиться подъ окномъ, которое выходило на улицу, съ тупымъ вниманіемъ и безъ всякой мысли всматриваться во всѣхъ проходящихъ и проѣзжающихъ на улицѣ; чѣмъ меньше было мыслей, тѣмъ живѣе и быстрѣе дѣйствовало воображеніе. Каждое новое лицо возбуждало новый образъ въ воображеніи, и эти образы безъ связи, но какъ-то поэтически путались въ моей головѣ. И мнѣ было пріятно. Едва ли мнѣ повѣрятъ читатели, ежели я скажу, какія были мои постояннѣйшія любимѣйшія мечты и размышленія, такъ онѣ были несообразны съ моимъ возрастомъ и положеніемъ. Но несообразность въ этомъ отношеніи, мнѣ кажется, есть лучшій признакъ правды. – Я былъ въ полной увѣренности, что я не останусь жить съ своимъ семействомъ, что какимъ-нибудь непостижимымъ случаемъ я буду скоро разлученъ съ ними, и что мать моя не умирала или воскреснетъ, и я найду ее. Въ одно воскресенье, когда мы всѣ были въ церкви, при началѣ обѣдни вошла дама въ траурѣ съ лакеемъ, который почтительно слѣдовалъ за нею, и остановилась подлѣ насъ. – Я не могъ видѣть ея лица, но меня поразила фигура и походка этой дамы, такъ много она напоминала покойную maman. Черная одежда, церковное пѣніе, всегда переносившее меня къ времю кончины матушки, еще болѣе прибавило живости этому сходству. – Я не могъ свести съ нея глазъ и съ страхомъ ожидалъ той минуты, когда она повернется ко мнѣ, но дама молилась усердно, тихо опускалась на колѣни, граціозно складывала руки или крестилась и поднимала голову кверху. – Я воображалъ видѣть чудесные каріе влажные глаза матушки, поднятые къ небу. Складки ея чернаго шелковаго платья и мантиліи такъ граціозно ложились вокругъ ея тонкаго, благороднаго стана! Мнѣ воображалось, и не только воображалось, но я почти былъ увѣренъ, что это она, что она молится и плачетъ о насъ, своихъ дѣтяхъ, которыхъ она потеряла. Какъ зто все могло случиться, я и не трудился объяснять себѣ. Но почему же я не бросался и не прижимался къ ней, какъ прежде, съ слезами любви? Я боялся, чтобы малѣйшее движенье мое не лишило меня того счастья, котораго я давно ожидалъ, снова обнять: мнѣ казалось, что вотъ вдругъ она изчезнетъ, Богъ знаетъ, куда......

Выходя изъ церкви, я увидалъ ея лицо – грустное, доброе; но мнѣ оно показалось ужаснымъ – это была не она, и моя чудная мечта, перешедшая почти въ убѣжденіе, опять разлетѣлась въ прахъ. И не разъ мнѣ случалось увѣрять себя, что вотъ она, та, которую я ищу и желаю, и разочаровываться, но не терять этой сладкой надежды.

Мечты честолюбія, разумѣется, военнаго, тоже тревожили меня. Всякій Генералъ, котораго я встрѣчалъ, заставлялъ меня трепетать отъ ожиданія, что воть вотъ онъ подойдетъ ко мнѣ и скажетъ, что онъ замѣчаетъ во мнѣ необыкновенную храбрость и способность къ военной службѣ и верховой ѣздѣ, и будетъ просить папа отдать меня ему въ полкъ, и наступить перемѣна въ жизни, которую я съ такимъ нетерпѣніемъ ожидаю. Каждый пожаръ, шумъ шибко скачущаго экипажа приводили меня въ волненіе, мнѣ хотѣлось спасти кого-нибудь, сдѣлать геройскій поступокъ, который будетъ причиной моего возвышенія и перемѣны моей жизни. – Но ничто не довело этого расположенія до послѣдней степени, какъ пріѣздъ Государя въ Москву. Я бросилъ все, нѣсколько дней, несмотря на всѣ увѣщанія, не могъ выучить ни одного урока. Къ чему мнѣ было заботиться о чемъ бы то ни было, когда вотъ вотъ во всей моей жизни должна произойдти радикальная перемѣна? – Мы ходили гулять ко Дворцу. Очень помню, какъ Его Императорское Величество, въ противность нашимъ ожиданіямъ, изволилъ выѣхать съ задняго крыльца; какъ я, не помня самъ себя, съ народомъ бросился бѣжать ему навстрѣчу и кричалъ «ура» и смотрѣлъ на приближавшуюся коляску; какъ на меня наѣхалъ извощикъ, сбилъ съ ногъ, но я поднялся и бѣжалъ дальше, продолжая кричать, и какъ, наконецъ, Его Величество поклонился всему народу, стало быть и мнѣ, и какое это для меня было счастье. Но я остался все тѣмъ же Николенькой съ невыученными за 2 дня уроками. Утвердившаяся надежда найдти maman, честолюбивое желаніе перемѣнить образъ жизни и неясное влеченіе къ женщинамъ, о которомъ я поговорю послѣ, составляли неисчерпаемую задачу для моихъ отроческихъ мечтаній. Размышленія, хотя и не доставляли столько-же наслажденій, какъ мечты, занимали меня еще болѣе. Всѣ вопросы или по крайней мѣрѣ большая часть изъ нихъ, о безсмертіи души, о Богѣ, о вѣчности, предложеніе которыхъ составляетъ высшую точку, до которой можетъ достигнуть умъ человѣка, но разрѣшить которые не дано ему въ этомъ мірѣ, вопросы эти уже предстали передъ мною, и дѣтскій слабый умъ мой съ пыломъ неопытности тщетно старался разрѣшить ихъ и, не понимая своего безсилія, снова и снова ударялся и разбивался о нихъ. —

Да, изъ всего этаго внутренняго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кромѣ сомнѣній, умъ мой не могъ проникнуть непроницаемое, а самъ разбивался и терялъ убѣжденія, которыя для моего счастья я бы не долженъ бы былъ смѣть затрогивать никогда. —

Умственный скептицизмъ мой дошелъ до послѣдней крайней степени. Это дѣтски-смѣшно, невѣроятно; но дѣйствительно это было такъ: я часто думалъ, что ничего не существуеть, кромѣ меня, что все, что я вижу, люди, вещи, свѣтъ сдѣлано для меня, что, какъ я уйду изъ комнаты, то тамъ ужъ ничего нѣтъ, а въ ту, въ которую я вхожу, передъ моимъ приходомъ образуются вещи и люди, которыхъ я вижу. Такъ что мнѣ случалось доходить до положенія, близкаго сумашествія: я подкрадывался куда-нибудь и подсматривалъ, полагая не найдти тамъ ничего, такъ какъ меня нѣтъ, – Всѣ мои философическія разсужденія были тѣже темныя, неясныя сознанія, инстинктивныя, одностороннія догадки и гипотезы взрослыхъ философовъ; но во всемъ онѣ носили дѣтскій характеръ. Размышляя объ религіи, я просто дерзко приступалъ къ предмету, безъ малѣйшаго страха обсуживалъ его и говорилъ – нѣтъ [смысла?] въ тѣхъ вещахъ, за которыя 1,000,000 людей отдали жизнь. Эта дерзость и была исключительнымъ признакомъ размышленій того возраста. У меня былъ умъ, но недоставало силы управлять имъ – силы, пріобрѣтаемой жизнью. – Помню я очень хорошо, какъ одинъ разъ въ праздникъ я тотчасъ послѣ обѣда ушелъ наверхъ и началъ размышлять о томъ, что душа должна была существовать прежде, ежели будетъ существовать послѣ, что вѣчности не можетъ быть съ однаго конца. И все это я доказывалъ какъ-то чувствомъ симметріи; что вѣчность – жизнь и потомъ опять вѣчность – будетъ симметрія, а жизнь и съ одной только стороны вѣчность – нѣтъ симметріи, а что въ душѣ человѣка есть влеченіе къ симметріи, что, по моему мнѣнію, доказывало, что будетъ симметрія и въ жизни, и что даже понятіе симметріи вытекаетъ изъ положенія души.– Въ серединѣ этаго метафизическаго разсужденія, которое мнѣ такъ понравилось, что я писалъ его, мнѣ захотѣлось вполнѣ наслаждаться, и я пошелъ къ Василію слезно просить его дать мнѣ взаймы двугривенный и купить мятныхъ пряниковъ и меду, что Василій послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ и исполнилъ. Но Володя, войдя наверхъ, прочелъ написанное на поллистѣ бумаги и усмѣхнулся. Я тутъ же чрезвычайно ясно понялъ, что написанъ былъ ужасный вздоръ и больше не писалъ о симметріи.

* № 23 (II ред.)

Мысли эти не только представлялись моему уму, но я увлекался ими. Я помню, какъ мнѣ пришла мысль о томъ, что счастіе есть спокойствіе, а что такъ какъ человѣкъ не можетъ оградить себя отъ внѣшнихъ причинъ, постоянно нарушающихъ это спокойствіе, то единственное средство быть счастливымъ состоитъ въ томъ, чтобы пріучить себя спокойно переносить всѣ непріятности жизни. И я сдѣлался стоикомъ – дѣтски стоикомъ, но все таки стоикомъ. Я подходилъ къ топившейся печкѣ, разогрѣвалъ руки и потомъ высовывалъ ихъ на морозъ въ форточку для того, чтобы пріучать себя переносить тепло и холодъ. Я бралъ въ руки лексиконы и держалъ ихъ, вытянувъ руку, такъ долго, что жилы, казалось, готовы были оборваться, для того, чтобы пріучать себя къ труду. Я уходилъ въ чуланъ, и, стараясь не морщиться, начиналъ стегать себя хлыстомъ по голымъ плечамъ такъ крѣпко, что по тѣлу выступали кровяные рубцы, для того, чтобы пріучаться къ боли. Я былъ и эпикурейцомъ, говорилъ, что все вздоръ – классы, университетъ, St.-Jérôme, стоицизмъ – все пустяки. Я каждый часъ могу умереть, поэтому нужно пользоваться наслажденіями жизни. Хочется мятныхъ пряниковъ и меду – купи мятныхъ пряниковъ, хоть на послѣднія деньги; хочется сидѣть на площадкѣ – сиди на площадкѣ, хоть бы тутъ самъ папа тебя засталъ – ничего. Все пройдетъ, a наслажденіе не представится можетъ быть въ другой разъ. – Я былъ и атеистомъ. Съ дерзостью, составляющей отличительный характеръ того возраста, разъ допустивъ религіозное сомнѣніе, я спрашивалъ себя, отъ чего Богъ не докажетъ мнѣ, что справедливо все то, чему меня учили. И я искренно молился Ему, чтобы во мнѣ или чудомъ какимъ-нибудь онъ доказалъ мнѣ свое существованіе. Откинувъ разъ всѣ вѣрованія, внушенныя въ меня съ дѣтства, я самъ составлялъ новыя вѣрованія. – Мнѣ тяжело было разстаться съ утѣшительной мыслью о будущей безсмертной жизни и, разсуждая о томъ, что ничто не изчезаетъ, а только измѣняется въ внѣшнемъ мірѣ, я набрелъ на идею пантеизма, о безконечной вѣчно-измѣняющейся, но не изчезающей лѣстницѣ существъ. Я такъ увлекся этой идеей, что меня серьезно занималъ вопросъ, чѣмъ я былъ прежде, чѣмъ быть человѣкомъ – лошадью, собакой или коровой. Эта мысль въ свою очередь уступила мѣсто другой, имянно мысли Паскаля о томъ, что ежели-бы даже все то, чему насъ учитъ религія, было неправда, мы ничего не теряемъ, слѣдуя ей, а не слѣдуя, рискуемъ, вмѣсто вѣчнаго блаженства, получить вѣчныя муки. Подъ вліяніемъ этой идеи я впалъ въ противуположную крайность – сталъ набоженъ: ничего не предпринималъ, не прочтя молитву и не сдѣлавъ креста (иногда, когда я былъ не одинъ, я мысленно читаелъ молитвы и крестился ногой или всѣмъ тѣломъ такъ, чтобы никто не могъ замѣтить этаго), я постился, старался переносить обиды и т. д. Само собою разумѣется, что такое направленіе черезъ 2 или 3 дня уступало мѣсто новой философской идеѣ.

* № 24 (II ред.).

стороны ничего? Не можетъ быть. Тутъ нѣтъ симетріи. А что такое симетрія? подумалъ я. Почему человѣкъ чувствуетъ потребность симетріи. Это чувство вложено въ его душу. А почему оно вложено въ душу человѣка? Потому что душа человѣка прежде жила въ мірѣ, въ которомъ все исполнено порядка и симетріи. Потребность симетріи доказываетъ, что съ обѣихъ сторонъ жизни должна быть вѣчность, и я провелъ черту съ другой стороны овальной фигуры. – Разсужденіе это, казавшееся мнѣ тогда чрезвычайно яснымъ, и котораго связь я съ трудомъ могу уловить теперь, понравилось мнѣ чрезвычайно, и съ тѣмъ тревожнымъ удовольствіемъ, которое испытываетъ человѣкъ, уяснивъ себѣ какой нибудь сложный вопросъ, я взялъ листъ бумаги и принялся выражать письменно то, о чемъ я думалъ, но тутъ въ головѣ моей набралась такая бездна мыслей, что я принужденъ былъ встать и пройдтись по комнатѣ. Подойдя къ окну, вниманіе мое обратила лавочка напротивъ нашего дома. Въ ней продавались всякія сласти. «Василій, купи пожалуйста изюму на гривенникъ». Василій пошелъ за изюмомъ, а я въ это время сидѣлъ надъ бумагой и думалъ о томъ, отпуститъ или нѣтъ лавочникъ того самаго лиловаго изюма, который такъ вкусенъ. —