Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность

* № 14 (I ред.).

Утеревъ глаза и табачный носъ клетчатымъ платкомъ и приведя въ спокойное состояніе свое разстроенное лицо, Карлъ Иванычъ продолжалъ свое повѣствованіе.

«Опять я могъ бы быть счастливый, но жестоко сутьба преслѣдовалъ мене. Шпіоны Наполеона были тогда во всѣхъ городахъ и деревни, и каждую минута мене могли открыйть. Отецъ мой не говорила мене ничего; но я зналъ, онъ боялся, что въ его домѣ найдутъ бѣглый человѣкъ, и тогда всей пропало. Отецъ, кромѣ того, всей свое имѣнія одалъ брату Johann’у и мнѣ не було кусокъ хлѣба. Богъ мене свидѣтель, что я не сердился за это, но я его [?] прощалъ всѣмъ, не хотѣлъ мѣшать ихъ счастью и рѣшился идти дальше самъ искать свой кусокъ хлѣба. – Но въ полкъ я ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ идти, потому что не хотѣлъ служить проти свое отечество. Да, Николенька, я могу сказать передъ Богомъ Всемогущимъ, что я помнилъ, что мнѣ сказалъ мой маменька и всегда былъ честный Саксонецъ. – Я рѣшился. Суббота вечеркомъ, когда въ домѣ мыли полъ, я взялъ мѣшокъ съ своими вещами, пришелъ къ маменькѣ. «Куда идешь, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «я пойду къ моему пріятелю, онъ живетъ за 5 миль отсюда, не найду ли я мѣста». – «Прощай. Когда ты придешь домой, Фрицъ?» сказала маменька. Я сказалъ: «прощайте», поцѣловалъ его и не могъ удерживать слезы (я хотѣлъ совсѣмъ уйдти). – «Что ты, мой Фрицъ, такъ плачешь? вѣдь ты придешь на этой недѣли», и она поцѣловала меня. – «Всю Божья Воля, будьте всѣ счастливы», я сказалъ и пошелъ. – «Фрицъ! Что ты говоришь?» закричалъ маменька: «поди сюда». Я плакалъ, сердце у меня пригнуть хотѣло и насилу могъ терпѣйть, но я не посмотрѣлъ на него и пошелъ своимъ дорогамъ. Больше я никогда не видалъ свою маменька и не знаю, живъ-ли онъ, или померла. Такъ я долженъ былъ, какъ колодникъ, бѣжать изъ собственна своего дома и въ чужихъ людяхъ искать своего хлѣба. Ich fam nach Ems,90 тамъ мене узналъ Генералъ Спазинъ, который лѣчился тамъ звоимъ семейства, полюбилъ мене, досталъ у посланника паспортъ и взялъ мене къ себѣ учить его маленькія дѣтьи, и я поѣхалъ въ Россію». – Тутъ Карлъ Иванычъ снова сдѣлалъ продолжительную паузу, понюхалъ табачку и, поправивъ кружокъ съ парикмахеромъ, закинулъ немного назадъ голову, закатилъ свои добрые голубые глаза и, слегка покачивая головой, принялся улыбаться такъ, какъ улыбаются люди подъ вліяніемъ пріятныхъ воспоминаній. «Да, началъ онъ опять, поправившись въ креслѣ: много я испыталъ въ своей жизни хорошаго и дурнаго, но вотъ мой свидѣтель, сказалъ онъ, указывая на образокъ Спасителя, шитый по канвѣ, висѣвшій надъ его кроватью, что никто не можетъ сказать, чтобы Карлъ Иванычъ былъ когда нибудь нечестнымъ человѣкомъ. Der General Spasin hatte eine junge Tochter. Das liebensmürditgfte Frautlein, das man nur fehen fonnte. Ich gab ihr Leftion. Kurz, fie wurde in mich verliebt.91 Онъ полюбила мене». Пропускаю подробности этой связи, начатой, по разсказу Карла Иваныча, самой барышней, генеральской дочькой, и отъ которой Карлъ Иванычъ всѣми средствами старался удерживать ее, передаю его разсказъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ опять рѣзко выкаталась нѣмецкая честность и порядочность моего стараго дядьки.—

«Одинъ разъ мы гуляли въ парка, дѣтьи бѣгали въ переди, и я сѣлъ на скамейку подлѣ нея. Она сказалъ миѣ: «Карлъ Иванычъ, я такъ люблю васъ, что не могу больше терпѣйть, папенька не позволить намъ жениться. Что мы будемъ дѣлайть?» Я сказалъ: «будьте тверды, старайтесь меня забыть, потому что я не долженъ быть хуже безчувственнаго бревна и чорной неблагодарностью заплатить за всю благодѣянія вашего папеньку. Я уѣду отъ васъ». – «Никогда, онъ закричалъ, схватилъ меня за руку и такими большими глазами смотрѣлъ на мене: «побѣжимте, Карлъ Иванычъ, увезите меня». И я сказалъ : «Ежели бы я это сдѣлалъ, я бы былъ подлецъ и тогда вы не должны меня любить». Я всталъ и ушелъ въ свою комната, а самъ я его очень любилъ. Потомъ она уѣхала съ маменькой въ Москву, тамъ забыла мене и вышла замужъ за кн. Шербовскій и благодарилъ мене, что я былъ честный человѣкъ». – Опять пауза. «Такъ я пришелъ потомъ въ вашъ домъ, къ вашей маменька, и его не стало. Теперь старый никуда негодный и моя 20[?]-лѣтней служба пропалъ, и я долженъ идти на улица искать опять на старости лѣтъ свой кусокъ черстваго хлѣба. Дай Богъ, чтобы вашъ новый учитель былъ другой Карлъ Иванычъ. Дай Богъ, дай Богъ!» повторялъ онъ задумчиво съ слезами на глазахъ. Я не могъ выдержать и заплакалъ такъ сильно, что Карлъ Иванычъ услыхалъ мои рыданія, онъ подошелъ ко мнѣ, погладилъ по головѣ и поцѣловалъ. «У васъ доброе сердце, Николенька, Богъ дастъ вамъ счастья, сказалъ онъ: не забывайте только своего стараго друга». – Куда дѣвались мой ложный стыдъ плакать, молодечество и гордое сознаніе, что я уже не мальчикъ. Я сидѣлъ на постѣли, робко смотрѣлъ ему въ глаза и не удерживался отъ пріятныхъ слезъ участія, которыя обильными ручьями текли по моимъ щекамъ. Истинное чувство всегда возьметъ верхъ надъ привитыми предразсудками; потому что истинное чувство доставляетъ истинное душевное наслажденіе. Меня более всего разстроивала та мысль, что человѣкъ такой добрый, благородный, перенесшій столько несчастій, не нашелъ справедливости и въ нашемъ домѣ и имѣетъ право обвинять и презирать насъ. —

* № 15 (II ред.).

Новый гувернеръ. Глава 7.

На другой день утромъ въ комнатѣ Карла Ивановича уже не оставалось ни одной вещи, принадлежавшей ему. Вмѣсто высокой постели съ его пестрымъ, стеганнымъ одѣяломъ, оставалась пустая кровать съ голыми неровными досками; по стѣнамъ торчали осиротѣвшіе гвозди, на которыхъ прежде висѣли его картины, халатъ, шапочка, часы съ егеремъ; на стѣнѣ, между оконъ, замѣтно было по свѣжести обой мѣсто, затянутое кое-гдѣ паутинами, на которомъ стоялъ собственный коммодъ его. Ломовой извощикъ уже съ полчаса дожидался у крыльца, и на лѣстничной площадкѣ стояли кучей: коммодъ, чемоданъ и другія вещи Карла Ивановича; но онъ все еще медлилъ, требуя, чтобы папа, бабушка, или довѣренное отъ нихъ лицо пришло освидѣтельствовать его вещи и убѣдиться въ томъ, что онъ не беретъ ничего чужаго: ни матраса, ни подсвѣчника, ни сапожной колодки – ничего. —

Когда ему, наконецъ, объяснили, что никто и не думаетъ подозрѣвать его въ этомъ отношеніи, Карлъ Ивановичь вздохнулъ и пошелъ прощаться съ бабушкой.

«Croyez-moi, Madame la Comtesse»,92 говорилъ St.-Jérôme бабушкѣ, въ то время, какъ мы съ Карломъ Иванычемъ вошли къ ней: «j’envisage l’éducation comme un devoir trop sacré pour le négliger. Je sens toute la gravité de la tâche, que je m’impose, mais je saurais la comprendre et la remplir».93

«Je l’espère, mon cher Monsieur St.-Jérôme,94 – сказала бабушка.

«Et je puis vous promettre»,95 продолжалъ онъ съ большимъ одушевленіемъ: «sur mon honneurr, Madame la Comtesse, que dans deux ans vous ne reconnaîtrez pas vos élèves. Il faut, que je commence par étudier les capacités, les inclinations, les…»96

– «Pardon, mon cher», сказала бабушка, обращаясь къ Карлу Ивановичу, который, сурово взглянувъ на своего преемника, въ это время подошелъ къ бабушкѣ. —

– «Что вы ужъ ѣдете, мой милый», сказала она: вы бы пообѣдали съ нами».

– «Благодарю васъ, Баше Сіятельство», сказалъ Карлъ Ивановичь съ достоинствомъ : «я должно ѣхать», и онъ подошелъ къ ея рукѣ.

– «Ну прощайте, мой милый. Очень вамъ благодарна за ваше усердіе и любовь къ дѣтямъ. – Хоть мы съ вами и разстаемся, потому что нельзя-же держать двухъ гувернёровъ, но я вамъ отдамъ всегда справедливость».

Карлъ Ивановичь молча отошелъ отъ нея и подошелъ къ Любочкѣ. «Прощайте, Любинъка, (такъ онъ называлъ ее) пожалуйте ручка», сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ. Любочка большими растерянными глазами посмотрѣла на него и крѣпко – видно что отъ души – поцѣловала его въ плѣшивую голову. Мими тоже встала, положила вязанье, вытерла платкомъ правую потную руку и подала ее Карлу Ивановичу. —

– «Надѣюсь, Карлъ Ивановичь, сказала она краснѣя, что мы разстаемся друзьями, и ежели мы бывали виноваты другъ передъ другомъ, то все это будетъ забыто. Не правда-ли, Карлъ Ивановичь?»

– «Вотъ вамъ судья!» сказалъ Карлъ Ивановичь, одной рукой взявъ ее за руку, а другою указывая на образъ. Добрый старикъ былъ такъ растроганъ, что слезы были у него на глазахъ, и голосъ прерывался. Онъ замолчалъ, схватилъ руку Мими и такъ долго и нѣжно цѣловалъ ее, что Мими пришла въ замѣшательство, <и не знала, что дѣлать съ своими лицомъ, губами, когда она перестала цѣловать его въ високъ.> – Я часто имѣлъ случай замѣчать, что, находясь въ чувствительномъ расположеніи духа, нечаянно и невольно обращаешь свою нѣжность совсѣмъ не на тѣхъ людей, которымъ она предназначена. Карлъ Ивановичь былъ огорченъ разлукой съ нами, а со слезами цѣловалъ руку своего единственнаго врага, ежели только могли быть враги у этаго добрѣйшаго существа.

На крыльцѣ Карлъ Ивановичь простился съ нами. Мнѣ пришла въ голову въ эту минуту сцена его свиданья съ матерью, и я не могъ удержать слезъ, не столько отъ горести разлуки, сколько отъ этаго воспоминанія. Николай, стоявшій тутъ-же на крыльцѣ, къ великому моему удивленію, вдругъ скривилъ ротъ, когда Карлъ Ивановичь обнялъ его, и, не думая скрывать свою слабость, заплакалъ какъ женщина.

– «Прощайте, Карлъ Ивановичь!» —

Растроганный сценой отъѣзда славнаго Карла Ивановича, мнѣ какъ-то странно было слушать самодовольный, безпечный свистъ Августъ Антоновича St.-Jérôm’a въ то время, какъ онъ разбиралъ свои вещи. Но скоро чувство неудовольствія замѣнилось во мнѣ весьма естественнымъ чувствомъ любопытства, съ которымъ я разсматривалъ вещи и движенія человѣка, долженствовавшаго имѣть на жизнь нашу такое близкое вліяніе. – Судя по тѣмъ красивымъ щегольскимъ вещамъ, которыя онъ раскладывалъ у себя на столикѣ, по сафьянному креслу на мѣдныхъ колесахъ, которое было внесено въ его комнату и въ особенности по большому количеству лаковыхъ сапогъ, прюнелевыхъ ботинокъ, шелковыхъ жилетовъ и разноцвѣтныхъ панталонъ, которыхъ каждая штука, по его собственнымъ словамъ, стоила не меньше 50 рублей, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ очень гордый. Судя-же по тому, какъ онъ стоялъ посерединѣ комнаты въ то время, какъ передвигали кровать и вбивали гвозди, съ руками, заложенными подъ фалды коротенькаго сюртука, и раз ставленными ногами, которыя онъ слегка приводилъ въ движеніе подъ тактъ насвистываемыхъ имъ веселыхъ мотивовъ вальсовъ и водевильныхъ куплетовъ, я заключалъ, что онъ долженъ быть человѣкъ, любящій веселье; но такое веселье, которое едва-ли придется намъ раздѣлять съ нимъ. – И въ томъ и въ другомъ случаѣ я мало ошибался: Августъ Антоновичь былъ молодой бѣлокурый мущина небольшаго роста съ довольно пріятной наружностью и дирочкой на подбородкѣ. – Онъ былъ мускулистъ и коротконожка. —

<Ту-же особенность, которую я замѣтилъ въ Г-нѣ Тростѣ, гувернёрѣ Ивиныхъ, я замѣтилъ въ немъ, т. е. онъ носилъ панталоны въ обтяжку, весьма красиво обрисовывающіе его ляжки и икры, которыми онъ видимо былъ очень доволенъ. > – Въ каждомъ движеніи и звукѣ его голоса выражалось совершенное довольство собой, своими сапогами, своимъ жилетомъ, своимъ разговоромъ, однимъ словомъ, всѣмъ, что только имѣло что нибудь общаго съ его особой. – Онъ былъ не глупъ и не совсѣмъ неучъ, какъ большая часть соотечественниковъ его, пріѣзжающихъ въ Россію, но слишкомъ французская самоувѣренность и нелѣпый взглядъ на все Русское человѣка, который смотритъ на вещи не съ тѣмъ, чтобы понять ихъ, а съ тѣмъ, чтобы разсказать или описать ихъ, дѣлали его смѣшнымъ въ глазахъ людей болѣе проницательныхъ, 14-ти лѣтнихъ мальчиковъ и старушки, расположенной видѣть одно хорошее во всемъ иноземномъ, въ особенности французскомъ. —

Передъ обѣдомъ и во время обѣда Августъ Антоновичь не умолкалъ ни на минуту, и бабушка, какъ казалось, была очень довольна его болтовней. Она взялась объяснить ему наши характеры: «Володя, сказала она, будетъ военнымъ; онъ будетъ хорошъ собой, ловокъ, любезенъ, будетъ адъютантомъ какого-нибудь Генерала, будетъ имѣть блестящій успѣхъ въ большомъ свѣтѣ и пойдетъ далеко по этой дорогѣ. А Николенька, сказала она, подзывая меня къ себѣ, пойдетъ по дипломатической дорогѣ. Онъ будетъ у меня славнымъ дипломатомъ, прибавила она, поднимая рукою волоса на моемъ темѣ, не правда-ли?» Не знаю, что разумѣла бабушка подъ словомъ «дипломата», но знаю то, что дипломатъ, по ея понятіямъ, не могъ быть безъ взбитаго кверху хохла, т. е. прически «à la coq», составляющей, по ея мнѣнію, отличительную черту этаго званія. Вслѣдъ за этимъ Августъ Антоновичь вынулъ изъ кармана красиво исписанную тетрадку и просилъ бабушку позволенія прочесть ей свои мысли о воспитаніи, которыя онъ, принявъ на себя новую обязанность, успѣлъ набросать на бумагу. – Бабушка сказала, что это доставитъ ей большое удовольствіе, и St.-Jérôme началъ читать Essquisse sur l’éducation de doux nobles enfants Russes, confiés à mes soins par la Comtesse de Torchkoff, ou Précèptes et maximes, a l’usage d’un gouverneur.97

Само собою разумѣется, что только моему нѣжному возрасту и неразвитымъ умственнымъ способностямъ нужно приписать то, что сколько я ни напрягалъ вниманіе, я ничего ровно не могъ понять изъ тетрадки St.-Jérôm’a, но бабушка осталась ею очень довольна. За обѣдомъ Августъ Антоновичь обратился было къ папа съ разсужденіями о семействѣ Корнаковыхъ, въ которомъ онъ давалъ уроки, о самой Княгинѣ и о томъ, что она весьма пріятная дама; но папа, не отвѣчая ему, сухо спросилъ, когда онъ намѣренъ начать классы. —

Глава 8. Новый образъ жизни.

Весь порядокъ нашихъ занятій со вступленіемъ въ домъ St., Jérôm’a радикально измѣнился. Спальня превратилась въ кабинетъ, а классная наполнилась крашенными шкафами, которые, откидываясь на ночь, служили намъ кроватями, черными досками, глобусами, росписаніями и вообще предметами, наглядно доказывающими старательность и ученость новаго гувернера. Росписаніе занятій, написанное красивымъ, прямымъ почеркомъ и висѣвшее надъ столомъ въ рамкѣ чернаго дерева, доказывало ясно, что отъ 8 часовъ утра и до 6 вечера мы заняты классами. Исключая Исторіи, Математики и Русскаго языка – большая часть времени занята была самимъ St.-Jérôm’омъ: Латинскій языкъ, Французская грамматика, Французскій синтаксисъ, Французская литература, Исторія Французской литературы, сочиненія, диктовки, переводы. —

Никто не ѣздилъ къ намъ по случаю болѣзни бабушки, и единственнымъ развлеченіемъ нашимъ были уроки фехтованья и верховой ѣзды «l’équitation et les armes»,98 которыя St.-Jérôme нашелъ необходимыми для нашего совершеннаго образованія. – Въ столѣ классной комнаты хранился журналъ, въ которомъ балами отъ «0» до «5» каждый учитель отмѣчалъ наши успѣхи и поведеніе въ классѣ. Въ концѣ недѣли сводились итоги; и тотъ, кто въ общемъ числѣ имѣлъ больше 4, получалъ денежное награжденіе сверхъ синенькой, которая давалась намъ ежемѣсячно въ видѣ жалованья; тотъ же, кто имѣлъ меньше 3, подвергался наказанію, состоящему большей частью въ лишеніи права ѣхать въ манежъ; и я долженъ признаться, что часто подвергался этому наказанію. Я шелъ наравнѣ съ Володей, но учился дурно: онъ учился, а я только сказывалъ кое-какъ плохо выученные уроки. Только гораздо послѣ я понялъ, что можно безъ трепета дожидаться учителя, хладнокровно, даже съ удовольствіемъ, видѣть, какъ онъ берется за книгу, и разсказывать ему то, что выучилъ, съ чувствомъ самодовольства и радости, какъ будто самъ сочинилъ то, что повторяешь ему. —

<Надо сознаться, что не слишкомъ то хорошо былъ обдуманъ планъ нашего воспитанія; но чего-же ожидать отъ человѣка, который не имѣетъ понятія о томъ обществѣ, къ которому онъ готовитъ своихъ воспитанниковъ? – >

Когда я думаю о такихъ странныхъ, ни на чемъ не основанныхъ обычаяхъ, какъ обычай, существующiй у насъ, повѣрять воспитаніе своихъ дѣтей иностранцамъ, я всегда воображаю себѣ человѣка съ развитыми умственными способностями, но никогда не жившаго между людьми – какого-нибудь сына Робинсона Крузое, рожденнаго и воспитаннаго въ уединеніи острова; догадался-ли бы онъ когда-нибудь, какимъ образомъ Русскіе дворяне воспитываютъ своихъ дѣтей? Ежели-бы онъ думалъ объ этомъ 100 лѣтъ и придумывалъ-бы самые нелѣпые, несообразные случаи, все-бы онъ не догадался – я увѣренъ – что для того, чтобы дать воспитаніе человѣку высшаго образованнаго сословія однаго народа, необходимо повѣрить его человѣку низшаго необразованнаго сословія другаго отдаленнаго народа – самаго противуположнаго первому по направленію, характеру, общественному устройству. —

<Приближаясь въ моемъ повѣствованіи къ обстоятельству, произведшему во мнѣ рѣзкую моральную перемѣну, я полагаю нужнымъ объяснить нѣкоторыя обстоятельства, подготовившія этотъ переворотъ; ибо, я убѣжденъ, что никакое обстоятельство, какъ бы поразительно оно ни было, безъ помощи постоянно, хотя и незамѣтно-дѣйствующихъ, причинъ не въ состояніи измѣнить направленія человѣка. И тѣмъ болѣе, изъ чувствительнаго, слишкомъ откровеннаго и пылкаго мальчика сдѣлать существо, сосредоточенное и мечтательное. Притомъ-же воспоминанія о моемъ отрочествѣ и наблюденія, которыя я имѣлъ случай дѣлать впослѣдствіи надъ другими дѣтьми, убѣждаютъ меня въ томъ, что зародыши непріязненныхъ чувствъ злобы, зависти и вслѣдствіе его скрытности, мечтательности, недовѣрчивости къ себѣ и другимъ составляютъ характеристическiй признакъ этаго возраста. Это есть родъ моральной оспы – смотря по обстоятельствамъ, въ различной степени силы – прививающейся къ ребенку. Причина такого состоянія есть: первое понятіе ребенка, – уясненное сознаніемъ – о существованiи зла; потому что хорошія и дурныя чувства мы понимаемъ только тогда, когда чувствуемъ ихъ зародышъ въ собственномъ сердцѣ. Невинная душа ребенка, незнавшаго различія между добромъ и удовольствіемъ, зломъ и неудовольствіемъ, болѣзненно сжимается отъ сознанія зла, Богъ знаетъ, какимъ путемъ и зачѣмъ, прокрадывающагося99 въ его сердце. —

Тревожное, сосредоточенное въ самомъ себѣ, неестественное состояніе души, составляющее общій признакъ отрочества, усиливалось во мнѣ еще слѣдующими обстоятельствами:>

* № 16 (I ред.).

Карлъ Иванычъ остановился въ залѣ и подошелъ къ нему. «Милостивый Государь», сказалъ онъ ему шопотомъ съ намѣрениемъ, чтобы мы не слыхали того, что онъ станетъ говорить (я отвернулся, но напрягалъ все свое вниманіе.) «Милостивый Государь, Володя умный молодой человѣкъ и всегда пойдетъ хорошо; но за нимъ надо смотрѣть, а Николенька слишкомъ доброе сердце, съ нимъ ничего не сдѣлаешь страхомь, а всей можно сдѣлать черезъ ласку». – «Sehr gut, mein Herr»,100 сказалъ Французъ, хотя по его выговору можно было замѣтить, и я послѣ узналъ, что онъ не зналъ понѣмецки. —

«Пожалуйста, любите и ласкайте ихъ. Вы всей сдѣлаете лаской». – «Повѣрьте, Mein Herr, что я съумѣю найдти орудіе, которое заставить ихъ повиноваться», сказалъ Французъ, отходя отъ него, и посмотрѣлъ на меня. – Но должно-быть въ томъ взглядѣ, который я остановилъ на немъ въ эту минуту, не было много пріятнаго, потому что онъ нахмурился и отвернулся. Дѣло въ томъ, что я убилъ бы въ эту минуту этаго фанфарона Француза, такъ онъ гадокъ и жалокъ казался мнѣ въ сравненіи съ Карломъ Иванычемъ. Съ этой минуты я почувствовалъ смѣшанное чувство злобы и страха къ этому человѣку. – Уложивъ весьма тщательно свои вещи на дрожки, Карлъ Иванычъ обнялъ Николая, насъ и съ слезами на глазахъ сошелъ съ крыльца. Старый Николай, повернувшись къ стѣнѣ лицомъ, хныкалъ, какъ баба, и у насъ съ Володей были слезы на глазахъ. —

* № 17 (II ред.).

Тутъ было нѣсколько пачекъ писемъ, раздѣленныхъ по почеркамъ и съ надписями на каждой пачкѣ. На одной – значилось «Письма Лизы», на другой «Lettres de Clara»,101 на третьей «Записки бѣдной Аксюты». – Не отдавая себѣ даже отчета въ томъ, что я дѣлаю, я прочелъ – не раскрывая ихъ – по нѣскольку фразъ изъ каждой.

«Oh! mon bien aimé, rien ne peut égaler la douleur, que je sens de ne plus te voir.102 Ради Бога пріѣзжай! Стыдъ и раскаяніе…» и т. д. Это я прочелъ въ пачкѣ писемъ Лизы. Письма Клары были писаны всѣ пофранцузски; но съ такими ошибками, что ежели-бы я написалъ такъ подъ диктовку, то меня вѣрно оставили бы безъ обѣда. Напримѣръ: «Le cadot, que tu m’envoi es charman, mais pourquoi ne l’avoire, pas apporté toi-meme…»103 и т. д. Письма-же Аксюты были написаны или писарской рукой на большихъ листахъ сѣрой бумаги, или на клочкахъ, черными кривыми каракулями. – Кромѣ писемъ, въ портфелѣ было еще очень много тонкихъ, надорванныхъ и цѣлыхъ листовъ бумаги, съ штемпелями по бокамъ – (это были векселя, какъ я узналъ въ послѣдствіи) и изогнутая колода картъ, завернутая въ бумагу, на которой рукою папа написано было: Понтерки, которыми въ ночь 17 Генваря 1814 года я выигралъ болѣе 400.000. —

** № 18 (I ред.).

Я вдругъ почувствовалъ презрѣніе къ дѣвочкамъ вообще, къ С.[?] и Сонечкѣ въ особенности, началъ увѣрять себя, что ничего веселаго нѣтъ въ этихъ играхъ, и мнѣ ужасно захотѣлось возиться, шалить, буянить и сдѣлать какую-нибудь такую штуку, которая бы ужъ рѣшительно погубила меня. Случай не замедлилъ представиться. St.-Jérôme вышелъ въ другую комнату, и въ это время, разставляя стулья по мѣстамъ, кто-то замѣтилъ стулъ, у котораго едва держалась ножка, и сказалъ, что хорошо бы подставить его кому-нибудь. Я тотчасъ же взялся подставить его St.-Jérôm’y, надломилъ ножку его и поставилъ на то мѣсто, гдѣ обыкновенно сидѣлъ St.-Jérôme. «Вотъ молодецъ, не боится никого», сказалъ кто-то. Я читалъ гдѣ-то, что замѣчено, будто дѣти въ переходномъ возрастѣ отрочества особенно бываютъ склонны къ зажигательству, даже убійству. Я находился теперь въ этомъ состояніи и былъ готовъ на все. Доказательство – мой поступокъ со стуломъ, за который, ежели бы узналось, я бы былъ страшно наказанъ, и я думаю, мнѣ меньше бы нужно было храбрости, чтобы подложить огонь подъ домъ, чѣмъ поставить этотъ сломанный стулъ. – St.-Jérôme, ничего не подозрѣвая и не замѣчая всѣхъ взглядовъ, съ нетерпѣливымъ ожиданіемъ устремленныхъ на него, подошелъ къ стулу и сѣлъ. Кракъ! ножка подломилась, и St.-Jérôme лежитъ на полу. Ничего не можетъ смѣшнѣе для меня, не знаю, почему, какъ видѣть, какъ падаетъ человѣкъ; но теперь невозможность смѣяться и присутствіе зрителей усилили до того это расположеніе, что я фыркнулъ, и всѣ послѣдовали моему примѣру. Не знаю, какъ, но St.-Jérôme узналъ, что виновникомъ его паденія былъ я, при всѣхъ назвалъ меня mauvais garnement104 и велѣлъ идти наверхъ и во всѣхъ наклоненіяхъ, временахъ и числахъ переписать 3 раза выраженіе: je suis un mauvais garnement, tu es un mauvais garnement105 и т. д. (Очень глупое наказаніе, выдуманное St.-Jérôm’омъ).

Нечего было дѣлать, я пошелъ наверхъ, схватилъ первый попавшійся мнѣ листъ бумаги и съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпѣніемъ началъ спрягать вспомогательный глаголъ съ прибавленіемъ каждый разъ нелестнаго эпитета «mauvais garnement». Я торопился и потому, что хотѣлось скорѣй сойдти внизъ и потому, что уже придумалъ мщеніе St.-Jérôm’y, которое хотѣлось поскорѣй привести въ исполненіе. —

Я пришелъ внизъ съ исписаннымъ листомъ и, подойдя къ St .-Jérôm’y, спросилъ его, здѣсь ли показать ему.

– Читайте здѣсь, – сказалъ St.-Jérôme, желая этимъ осрамить меня. Я началъ: je suis un mauvais garnement, – сказалъ я чуть слышно. – «Громче», сказалъ St.-Jérôme. – «Tu es un mauvais garnement», сказалъ я на всю залу, пристально глядя ему въ глаза, и еще разъ какъ будто забывшись, повторилъ это.

– Prenez garde à vous,106 – сказалъ онъ хмурясь, но я еще нѣсколько разъ повторилъ изрѣченіе во второмъ лицѣ всякаго времени. «Tu fus un mauvais garnement, tu seras un mauvais garnement».107

– C’est bien,108 сказалъ St.-Jérôme. – Я уже нѣсколько разъ обѣщалъ вамъ наказаніе, отъ котораго васъ хотѣла избавить ваша бабушка, но я вижу, что, кромѣ розогъ, васъ ничѣмъ не заставишь повиноваться, и нынче вы вполнѣ заслужили и будете наказаны. Vous serez fouetté,109 – сказалъ онъ, отвратительно выговаривая какъ fouatter это послѣднее слово.– Это было сказано при всѣхъ, и всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Я почувствовалъ, какъ кровь остановилась около моего сердца, и какъ затряслись мои губы.

** № 19 (I ред.).

– «Ты куда?» спросилъ меня вдругъ голосъ папа. Я остановился, открылъ глаза и, увидавъ высокую фигуру папа, который съ удивленіемъ смотрѣлъ на меня, схватилъ его руку, поцѣловалъ ее. – «Папа, защити меня, спаси меня!» говорилъ я задыхающимся отъ слезъ голосомъ. «Я ужасно виноватъ, я негодный человѣкъ; но, ради Бога, позволь мнѣ только все разсказать тебѣ и потомъ дѣлай со мной, что хочешь, я очень радъ буду...... очень радъ, только отъ тебя. Ты все можешь со мной сдѣлать, и мнѣ ничего, потому что ты мой отецъ, одинъ мой защитникъ; а онъ.....». «Полно», сказалъ папа, взялъ меня за руку и повелъ въ маленькую диванную. «Ну разскажи мнѣ, пузырь, что съ тобой, Коко?» сказалъ онъ съ такимъ хладнокровнымъ участіемъ, что положеніе мое вдругъ показалось мнѣ менѣе страшнымъ. —

– «Папа, сказалъ я: «я все тебѣ скажу, и потомъ дѣлай со мной, что хочешь. Я вчера получилъ единицу у учителя Исторіи». – «Ну?» – «И за поведенье единицу».– «Ну?» – «Потомъ я нечаянно, не нечаянно, а просто нарочно я ужасно дурно сдѣлалъ, подставилъ сломанное стуло St.-Jérôm’y, и онъ упалъ. «Это нехорошо, что жъ тебя наказали?» – «Постой, еще не все. Я сломалъ ключикъ, когда ходилъ къ тебѣ за конфетами. Прости меня пожалуйста, я никогда не буду этаго дѣлать и самъ знаю, какъ это гадко». – «Какой ключикъ?» – «Отъ зеленаго порт....»—«Что?! Ты отпиралъ его?» – «Виноватъ, папа, я самъ не знаю, что на меня нашло».– «Что жъ ты тамъ смотрѣлъ, повѣса?» – «Письма смотрѣлъ». Папа покраснѣлъ, подернулъ плечомъ и взялъ меня за ухо.– «Что жъ ты прочёлъ, негодный мальчишка?» – «Не помню ничего, только посмотрѣлъ и опять хотѣлъ запереть, да сломалъ нечаянно». – «Пріятно очень имѣть такихъ милыхъ дѣточекъ!» сказалъ онъ, потрясая меня за ухо: «только не совѣтую тебѣ еще разъ совать носъ, куда не слѣдуетъ, а то будетъ плохо». – Папа больно дралъ меня за ухо, но наказаніе это доставляло мнѣ какое-то странное наслажденіе, и я не думалъ плакать. Только что онъ выпустилъ мое ухо,—«папа, сказалъ я, я не стою того, чтобы ты простилъ меня, да и знаю, что никто меня не любитъ; наказывай меня, какъ хочешь, но, ради Бога, защити меня отъ St.-Jérôm'a. Онъ ненавидитъ меня, онъ всячески, старается унизить, погубить меня. Папа, онъ хочетъ сѣчь меня онъ велитъ передъ собой становиться на колѣни. Я не могу этаго. Я не ребенокъ. Ежели онъ это сдѣлаетъ, сказалъ я съ слезами на глазахъ, я не перенесу, я умру, ей Богу, умру или его убью, или убѣгу, или сдѣлаю что-нибудь ужасное. Когда ты меня встрѣтилъ, я самъ не знаю, куда я бѣжалъ. Ради Бога, спаси меня отъ него. Я не могу съ нимъ жить, я ненавижу его. Ахъ, ежели бы мамаша была жива, она бы не позволила такъ мучать меня! Папа! Папа!» Слезы душили меня. Я подошелъ къ нему и уже болѣе не въ силахъ (выговорить слова) рыдалъ и цѣловалъ его руки. – «Успокойся, мой другъ, говорилъ мнѣ папа, положивъ свою большую руку мнѣ на голову. И я замѣтилъ слезы на его глазахъ. Ежели бы онъ зналъ, какъ отрадно подѣй[ствовало]. – «Высѣки… прости не позволяй ему – онъ мой мучитель......тиранъ… никто меня не любитъ». Я упалъ на диванъ и рыдалъ, рыдалъ до истерики, такъ что папа на рукахъ отнесъ меня въ спальню. Я заснулъ.