Людовик XIV, или Комедия жизни

– Дорогой мой принц, я тоже так думаю, и вы впоследствии согласитесь, что я поступил в отношении вас и Гортензии совершенно по-отечески.

– Но кто же, дозвольте мне еще этот вопрос – кто оклеветал меня и леди Палмер перед вами?

При этих словах внезапно побледневший Жермин вскочил с места.

– О, если вас оклеветали, ваше высочество, то я по крайней мере тут ни при чем, и в доказательство передаю вам письмо, которое заставило меня поверить этому факту. Однако, позвольте надеяться, ваше высочество, что вы и ее величество не откажетесь присутствовать при бракосочетании моих племянниц Анны, Лауры и Марианны Мартиноци. – Он подал ему письмо Жермина. – Если вместо Гортензии я отдаю вам только это письмо, то вы уже видите, принц, что я умею держать свое обещание.

Принц быстро взглянул на письмо, затем обернулся к Жермину и холодно измерил его взглядом с головы до ног. Потом, поклонившись низко кардиналу, проговорил:

– Ваше приглашение, эминенция, доставит нам большое удовольствие.

Бросившись в карету со своими провожатыми, принц Карл передал полученное письмо лорду Хиде.

– Прочитайте эту эпистолу Кольберу и спрячьте ее. Вам же, милорд Жермин, имею честь объявить, что, если я когда-нибудь стану королем Англии, моим первым делом будет приказ повесить вас! Поэтому лучше уж тогда вам не показываться по ту сторону канала.

Глава II. Он выдает ее замуж

Неделя шумно пронеслась в кружках парижской знати среди блестящих празднеств по случаю бракосочетания трех племянниц кардинала, сестер Анны и Лауры Манчини и Марианны Мартиноци. Молодые скоро должны были разъехаться в разные стороны, а их величества отправиться в Сен-Жермен, до съезда аристократии в Париж, к зимним удовольствиям.

От мрачного, старого королевского дворца – местопребывания парижского парламента и французского уголовного суда – тянулась в то время длинная, дымная, не очень широкая улица Турнель и доходила до моста с тем же названием. Около этого моста стоял прежде Турнельский замок, на турнирной площади которого погиб в поединке Генрих II. Фронтоны старых однообразных домов буржуазии с их беседками и галереями, с большими жестяными щитами, которые висели высоко над улицей, подобно знаменам, составляли очень оживленную картину. Один только дом отличался если не большей красотой, то большой оригинальностью. Он невольно останавливал внимание странной архитектурой, в которой смешивались самые разнородные стили. Одна часть была выстроена во вкусе эпохи Возрождения, другая – в готическом, а третья – во флорентийском. Общий вид дома был очень мрачный и угрюмый. На стук колотушки из желтой меди дверь отворялась, и вас принимал настоящий швейцар с булавой, а другой лакей или смеющаяся горничная, взяв у вас при входе плащ и палку, вводили в обитую прекрасными вызолоченными шпалерами, богато меблированную, большую, но очень скучную гостиную, которую в зимнее время согревали два широких камина с венецианскими зеркалами. Из высоких окон гостиной виднелся веселенький молодой сад, весь в зелени.

Он тем более приятно поражал взоры, что подобное украшение редко можно было встретить. В эту гостиную вели еще две маленькие двери, соединявшие ее с остальными комнатами этого этажа. Большой стол, заваленный книгами, бумагами и разноцветными женскими безделушками, высокие кресла, несколько плоских табуреток и скамейки с толстыми подушками из голубого бархата, расставленными кое-как, придавали всему вид барского беспорядка и беспечности.

В кресле у окна сидела дама средних лет, когда-то, вероятно, очень интересная, но теперь сильно поблекшая. Линии ее лица стали неприятно угловаты, сильная горечь и скорбь как будто отпечатались на нем. Ее каштановые волосы уже просвечивали сединой, одежда темна и такого покроя, который разве пятнадцать лет назад приводил в восторг тогдашних любезников.

Напротив нее полулежал в кресле красивый черноглазый тринадцатилетний мальчик с длинными локонами, во взгляде которого не было ничего детского. Было непонятно – слушает он или мечтает. Его одиннадцатилетний товарищ – пухленький, беленький, глуповатый – слушал с напряженным вниманием.

– Слушай же меня, Лорен, как слушает твой младший брат; когда меня не будет с вами, никто не станет направлять вас. Ты и не думаешь о чести своего угасшего рода, рода благородных Гизов, которого ты, Лорен, составляешь главную ветвь; не думаешь о позоре своей семьи, не хочешь укрепить сердце рыцарской ненавистью и стать когда-нибудь ангелом-мстителем нашего семейства и благородного, великого изгнанника Дудлера, который…

Лорен зевнул во весь рот и встал.

– Прошу тебя, мама, оставь меня хоть раз в покое. Ведь то же самое говорит мне каждый день отец Лашез! Не хочу я больше ничего об этом слышать! Я молод и хочу веселиться, как веселятся все эти нарядные господа, у которых такие прекрасные лошади и блестящая одежда. Если я и умен, когда захочу, как ты говоришь, то хочу быть умным для собственного удовольствия, и ты тоже, Марсан, не правда ли? Ах, если б только скорее приехал герцог и увез нас с собой; мы могли бы наконец делать что нам угодно!

Дама встала с суровым видом.

– Так вот твоя детская любовь! Ты только и думаешь, как бы уйти от меня и броситься в вихрь этой бешеной, обманчивой жизни! О, боже мой, один – строптив, другой – глуп! В вашей душе разве вовсе нет места скорбной мысли, что рождение призвало вас к чему-то высшему, лучшему и что эта революция, не удовольствовавшись тем, что принесла в жертву на алтарь тиранов Бурбонов вашего отца и покровителя, из богатых собственников превратила нас в нищих, обязанных теперь унижаться и служить другим!

– Ха-ха! Вы проповедуете мальчуганам уж чересчур серьезную мораль! С ума вы сошли, милая! Боже праведный! Вот что значит женщине заниматься политикой: она теряет последний остаток своего бедного ума! Придите ко мне, милейшие куклы, со мной гораздо веселее!

Особа, говорившая это, вошла через одну из боковых дверей и, бросившись на диван, стала, смеясь, обнимать и целовать подскочивших к ней мальчиков. Она находилась в той цветущей, но неопределенной поре жизни, которая колеблется между двадцатью четырьмя и тридцатью шестью годами, и насчет которой так же трудно иметь верные сведения, как трудно доказать, что Венере Медицейской было восемнадцать, а не двадцать пять лет. Не легче было бы решить, чем, собственно, обязана была эта особа своим необыкновенным очарованием: пропорциональности ли и роскошной прелести форм или удивительно изящному туалету; может быть, тому и другому вместе. Ее чисто греческий профиль составлял очаровательный контраст с продолговатыми, огненно-черными глазами, заставлявшими предполагать в ней восточное происхождение; ростом своим она напоминала Юнону. Желтое парчовое платье, голубой дама-корсет, наполовину зашнурованный, изобилие атласа, из-под которого виднелись прекрасные руки, и благоухающие кружева, покрывающие полную белоснежную грудь, еще больше придавали обаяния всей ее фигуре. Темные волосы были собраны в большой узел и придерживались нитями из бус и пряжками. Лишь несколько локонов ниспадало на затылок; эта прическа делала ее похожей на римлянку, восседающую в цирке.

В Париже была только одна красавица, которая могла заставить жен ревновать до безумия и страшно завидовать ее туалетам; одна женщина, которая ко внешним дарам своим присоединяла открытое и отважное сердце, пропасть ума, умение держать себя, несмотря на полнейшее несоблюдение обыденных жизненных правил. Эта одна была Нинон де Ланкло, французская Аспазия! Происходя из старинного дворянского рода, она не успела еще совершенно развиться, как уже осталась сиротой. Не имея ни советника, ни опекуна, она была совершенно предоставлена самой себе, а между тем обладала немалым богатством: 200 000 ливров состояния, редким для ее пола образованием, большим знанием жизни и силой воли, которая иногда счастливо сдерживала ее безграничное легкомыслие. Она решилась вести независимую жизнь и не хотела никому дать власти над собой. Свое состояние она отдала в государственный банк и жила процентами. Она никогда не унижала себя в любви, никогда не предавалась наслаждениям, но и не сдерживала себя, когда хотела любить и наслаждаться. Ее красота и ум, постоянная веселость и блеск туалетов сделали ее кумиром света, волшебницей тогдашних модных салонов, и, конечно, ни одна красавица не опустошала так радикально кошельки своих обожателей, собирая с них дань богатыми подарками, впрочем, без всякого желания, и не придавая им никакой цены. Нинон де Ланкло – взрослое дитя, с умом и сердцем эпикурейца.

Госпожа де Сен-Марсан с неудовольствием отвернулась к окошку, но промолчала.

– Довольно, довольно, мальчуганы, вы задушите меня! – И Нинон, смеясь, оттолкнула своих буйных обожателей. – Но я по крайней мере разогнала туман, которым вы опутали мозги этих плутишек. Разумно ли, готовя их к службе принцу Арману, развивать в их сердце неудовольствие и неприязнь к нему? Стыдитесь, Марсан! Мертвые не могут смеяться, но из этого не следует, что живые должны вечно плакать!

– Да, Нинон, они должны плакать, потому что рабу, нищему ничего не остается, кроме слез!

– Вздор! Запрещаю вам повторять эти глупости или я скажу принцу, что ему бесполезно брать этих мальчиков, и скажу, почему! Понимаете ли вы это, графиня! Кого угнетает несчастье, тот должен думать о том, как бы опять стать на ноги, и бедные мальчики именно это обязаны сделать вам назло. Хороша справедливость, заставлять их мстить за то, что их господа отцы жили как дураки и умерли такими же!

– Мадемуазель!!!

– Ну да, они это сделали и получили свое! С каких пор собирают лавры на уличных мостовых? С каких пор благородные солидаризируются с чернью, а? Кто хочет быть мятежником, тот должен быть умнее своего противника, а Рец Гастон, Сент-Ибаль, ваш муж, и все они, как их там зовут, добились только пальмы бессмысленной глупости и больше ничего! А эти женщины-политики! Лонгевиль, Монпансье и – ах! – добрейшая Марион де Лорм, которая должна была прикинуться мертвой, чтобы избегнуть когтей Мазарини.

О, я чуть не умерла со смеху, увидев ее лежащей в гробу совершенно здоровой, когда ее унесли ночью. Это всегда так бывает, когда берешься не за свое дело. Будьте же умнее! Держите себя так, как будто все происшедшее вас больше не касается, и вы всплываете опять наверх. И чего вам надо? Проглотить Мазарини с пелериной и шапкой! Фи! Его эминенция такой липкий! Нет-нет, дети уедут, а я примусь за вас и всюду буду вас возить: и в театр Бургонне, и в отель Ромбулье, и если вы не развеселитесь и не бросите где-нибудь якорь, то вы не женщина и не умны. Подойдите, милые мои мальчики, садитесь тут подле меня! Обратите внимание, мадам, как я их буду учить! Идите сюда!

Мальчики бросились к ней.

– Ну слушай же, Лорен, ты старший. Тебе мама твоя говорила, что ты дворянин, да?

– И очень знатный, мадам Нинон!

– Ну да, конечно, герб всегда герб!

– Прошу вас! – вмешалась госпожа де Сен-Марсан.

– Молчите, пожалуйста, или я ваш враг навеки! Мама сказала вам также, что вы нищие…

– И поэтому должны служить?! – закричал Лорен.

– Позволь тебе сказать, мой друг, что дворянин никогда не беден, когда у него фунт железа сбоку и кусочек мозга вот тут, наверху! Служить? Что за вздор! Лакей служит, дворянин оказывает услуги.

– Но ведь это все равно, дорогая Нини.

– Это далеко не все равно, дорогой Лорен! Великий Тюренн оказывает услуги ее величеству, и Европа дрожит перед ним; принц Конти, сам Мазарини оказывают услуги, а разве они лакеи?

– В самом деле, мама, Нини права!

– Ну хорошо. Ты и Марсан должны быть пажами у его высочества Армана де Бурбона-Конти, принца королевской крови и к тому же генералиссимуса армии и брата великого Конде! Вы будете служить ему для того, чтобы сделаться храбрыми солдатами, порядочными и умными людьми и научиться когда-нибудь тоже повелевать другими. Поняли ли вы?

– О, конечно, поняли, – сказал меньшой.

– А что же нужно нам для этого делать? – спросил Лорен.

– Это очень не глупый вопрос, Лори. Во-первых, никогда не противоречить, слышишь! И никогда ничего не передавать на стороне. Думай и слушай – что хочешь, но делай вид, будто ты от всего в восторге. Ведь ты хитрая лиса! Кто хочет идти вперед, тот обязан потакать всегда своему влиятельному покровителю и говорить ему только приятное. Если ты все это исполнишь и к тому же будешь хорошим наездником и храбрым человеком, так и дело в шляпе; прочее все пустяки!

– Ну, если это только и нужно, – лукаво засмеялся Лорен, – то все скоро будут у меня в кармане.

– Вот как! Ну поцелуй меня за это. А теперь пускай Лоллота приготовит вам ваши вещи в дорогу. Вас позовут, как только монсеньор приедет.

– И мы, конечно, не осрамим вас, Нини.

– Нет, наверное нет, Нини!

С этими словами Лорен вышел с Марсаном.

– Моя мораль по крайней мере веселая и пригодится им в этом несчастном свете.

– Да, конечно! Но она бесчестна!

– Бесчестна? А ваша иезуитская мораль честна? Разве честно отравлять жизнь детям, говорить им о том, кем бы они могли быть и чем могли владеть, если бы их родители не были дураками и бездельниками! Да, бездельниками, сударыня! Проповедовать им ненависть и открытую подлость! Внушать прекрасный догмат: цель оправдывает средства? Прекрасно! Отличный способ срубить для них высокое родословное дерево княжеского Лотринга и…

– Ради бога, ни слова об этом! Вы правы, конечно; лучше передать им эту семейную месть, когда они возмужают.

– Да, действительно. Они по крайней мере сами не захотят тогда заниматься такими пустяками. Но скажите, ради бога, есть ли в вашем поведении хоть капля здравого смысла?

Вы одна, вдова, без всяких средств, беззащитная, и хотите плыть против течения, когда Конти, Бульон, Вандомы и все более сильные люди забирают глубоко в священных волнах милостей Мазарини и их величеств! Ха-ха! Какое лицо сделают герцоги, эти чудаки, которые так восстали против бурбонского могущества, когда они должны будут сознаться, что женаты и обязаны теперь называть эминенцию дорогим дядюшкой! Ха-ха-ха! Я бы с удовольствием расцеловала Мазарини за эту шутку, я бы хотела стать язычницей, чтобы он мог окрестить меня в придворной капелле.

– Боюсь, что Конти именно поэтому и не едет; ему слишком тяжело иметь повод стыдиться да еще перед вами.

– Ну это вздор. Я уверена, что он будет. Принц обещал взять с собой детей и заботиться о них, и он это сделает, потому что честный человек. Кроме того, он и умен. Что вы думаете?

Вошел лакей и доложил:

– Его высочество принц Конти и герцог Бульонский!

– Ах! – воскликнула графиня де Сен-Марсан, и взор ее повеселел. – Они пришли…

– Видите, я права! Ну прошу вас, Марсан, будьте теперь полюбезнее.

По осанке и виду двух вошедших особ видно было, что они принадлежат к первым аристократическим семействам. Арман де Бурбон-Конти, принц крови, отпрыск королевской фамилии, был такого же высокого роста, но менее атлетического сложения, чем маршал Конде, его знаменитый брат. Движения его были грациозны, и он отличался тем величавым спокойствием, которое составляет преимущество высокого происхождения. Синие жилы на лбу обличали, однако, страстный и горячий темперамент, склонный к сильным вспышкам. Он слыл за человека строгой честности, за любителя искусств, обладал литературным образованием и любезностью в обхождении, которую не могли изменить даже суровые годы междоусобной войны и военной службы. Вследствие огнестрельной раны он немного хромал, но это только делало его более интересным. Другой посетитель, Годефруа де Латур, герцог Бульонский, единственный сын родного зятя Ришелье, которого покойный суровый кардинал, несмотря на кровные узы, велел казнить вместе с Монморанси, не был красив. Лицо, покрытое шрамами, несколько надменная наружность искупались, впрочем, какой-то необыкновенно симпатичной и грустной задумчивостью, разлитой по всей его особе и невольно привлекавшей к нему. Оба эти человека были сильными противниками клерикальной партии и считались представителями того феодального рыцарства, которое смотрело на короля как на почти равного себе; два года назад они еще сражались против Анны и Мазарини и теперь явились со смущенным видом, как школьники, втихомолку полакомившиеся яблоками. Мадам Нинон с тихой торжественностью и полуопущенными глазами вышла к ним навстречу. Она внутренне радовалась и ликовала, но старалась не показать этого.

– Позволите ли вы, принц, и вы, милый герцог, старой приятельнице высказать вам свое искреннее участие… вас обоих постигло несчастье.

– Черт возьми, я предвидел это! – прошептал Бульон.

– Глупости, Нинон, оставьте шутки! Где мальчики? Я завтра рано отправляюсь в Лангедок.

– Как, уже завтра? О боже! Не успев найти утешение во мне, не успев постичь всей глубины своего несчастья и привыкнуть к его горечи?

– Вы, кажется, хотите нас с ума свести?

– Бог с вами, принц, что вы это говорите! Можете ли вы, пылкий новобрачный, не быть совершенно счастливым?

Ну сознайтесь же, Конти, вы ведь ни одной секунды не спали ночью и представляетесь сердитым только для того, чтобы не показать, как сильно вам нравится синьора Мартиноци.

– Ну довольно, простимся. Где пажи? Я очень спешу!

Но Нинон де Ланкло уже дала волю своему смеху.

– Ха-ха-ха! Вы хотите, господа, выпутаться из петли дипломатическим образом. Наделав глупостей, вы теперь стыдитесь разумного поступка и сердитесь, что весь свет, глядя на вас, помирает со смеху? Нет, вы сядьте, великие герои! Сядьте и сознайтесь, что Мазарини недаром воображал себя способным поймать всю рыбу в свои сети. Теперь пойдут праздники и веселье, ха-ха-ха! Он не поражает своих врагов, не усмиряет их, не казнит, нет, он – о, божественная месть! – он просто-напросто женит их! Женит на своих племянницах! Ха-ха! Поднимите вы теперь мизинец – и скажут, что вы хотите воевать с родственником! О, как бы мне хотелось, чтобы кардиналу было не более двадцати пяти лет и он мог бы на мне жениться! С каким удовольствием я бы стала вашей тетушкой!

– Ну зачем мы пришли сюда, ваше высочество? – гневно воскликнул Бульон. – Мы даем только возможность этой лукавой кошке вонзать в нас свои когти!

– Вот что! Да разве я не могу доставить себе удовольствие посмеяться над вами, когда вы таким коварным образом передали мои любовные права синьорам?

– Ни слова больше, Нинон, если действительно не хотите меня с ума свести! – с умоляющим видом обратился к ней взволнованный Конти. – Я знаю, вы можете быть благородной и, если бы заглянули в мою душу, если бы знали, как все это произошло, вы бы пожалели меня, пожалели, что я стал жертвой этой подлой итальянской интриги!

– Ах! Так вы с завязанными глазами попались в ловушку? О, бедный! И вы, герцог, также? И Вандом, который даже не отважился прийти сюда? Всех постигла одинаковая участь!

Да, я этому вполне верю! Вы, вероятно, явились к эминенции из лагеря, сказали ему пару слов в свое оправдание, и он повел вас к их величествам. Король, конечно, дал вам милостивый поцелуй, поручил управление огромной провинцией и затем, в придачу, вы получили еще кардинальскую племянницу.

Как хотите, но это чистейшая ложь!

– Но будьте же рассудительны по крайней мере! – закричал Бульон.

– Не хочу я быть рассудительной, потому что и вы не были рассудительны. Вместо того чтобы прийти ко мне, откровенно рассказать все эти истории про свадьбы, вы потихоньку, точно лисы, после продолжительного отсутствия улепетываете в Париж, и я уже от других узнала, что вы женились и хотите стать скромными отцами семейств. Господин принц только ради этих мальчиков удостоил отвечать на мое покорнейшее прошение и к ответу милостиво прибавить свой поклон!

– О, браните, насмехайтесь! – воскликнул Конти. – Если бы даже вся Франция смеялась надо мной, я бы не мог сильнее ненавидеть тех негодяев, которые меня обманули!

Какое-то неприятное, несвойственное принцу выражение лица и суровость, которую он противопоставил веселости Нинон, наконец обезоружили ее.

– Ну-с, ваше высочество, если вы действительно обмануты, то и я не хочу больше мстить вам и прощаю вас. Прошу, однако, рассказать мне все, как было, и если я увижу, что кардинал мошеннически поступил с вами, то горе ему! Мой язык наделает ему немало вреда и честь его может сильно пострадать.

– Нужно вам сказать, что когда революционное движение уже подходило к концу, я находился в Пезенасе и собирался соединиться со своим братом и испанцами по ту сторону Пиренеев, чтобы вместе двинуться на Лионне.

– Где вы потерпели бы неудачу, потому что Хокинкур стоял уже со своим войском на берегу самого устья Роны, – резко воскликнула госпожа де Сен-Марсан.

– Ого, ваша новая дуэнья разбирается в тактике! – со смехом шепнул Бульон Нинон.

– Извините, это не моя дуэнья, а вдова, графиня де Сен-Марсан; ее муж был убит на севере.

Мужчины почтительно поклонились графине, а Конти с участием пожал ей руку.

Затем принц продолжал свой рассказ:

– По воле судьбы у меня был секретарь, бездельник Серасин, которому я, к несчастью, безгранично доверился; в то же время и духовник мой, аббат де Карнак, оказался продувным мошенником.

– А что же вы ничего не сказали о той даме, которая, говорят, прекрасно умела занять вас во время войны и до сих пор живет в Пезенасе? Вам, конечно, предстоит теперь разлука с нею, потому что итальянки ревнивы до забвения и способны на преступление.

Бульон лукаво улыбнулся. Конти сильно покраснел, но ничего не отвечал на замечание Нинон и только с большей поспешностью вернулся к прерванному рассказу:

– Серасин и аббат неотступно убеждали меня помириться с правительством. Брат мой со своим вспомогательным войском не соединился со мной, а поспешил во Фландрию. Я чрезвычайно нуждался в деньгах и провианте, и, к довершению всех невзгод, секретная моя переписка исчезла совершенно необъяснимым образом. Мне оставалось одно – уступить! В это время я получил письмо от кардинала, в котором он мне делал такие предложения, что, будь я победитель и предписывай мир королю, то и тогда бы они не могли больше удовлетворить мою честь. Я попал в эту ловушку. Посланный, повезший и мой ответ в Париж, так хвалил небесную красоту Мартиноци, так много говорил о добрых чувствах ко мне Мазарини, что я окончательно стал в тупик. Серасин воспользовался моими колебаниями, чтобы, со своей стороны, подвинуть дело примирения, он указывал на окончательное мое разорение и непрочное положение среди обеих партий…

– Ну и вы попались!..

– Я решился передать свои войска графу д’Аво и отправиться в Париж. Мне интересно было лично удостовериться в выгодах своего положения и честности правительства, а еще интереснее взглянуть на ту особу, которую прочили мне в жены. В первое же мое свидание с Мазарини он действительно обошелся со мной, как с близким родственником, и затем недолго думая представил Марианне Мартиноци как жениха.

– Ха-ха, иначе и быть не могло; вы ведь уже передали свои войска другому, попались ему в руки и не могли больше избегнуть этой женитьбы!

– И я покорился судьбе; вчера я уже обвенчался с Марианной и утешал себя только мыслью, что судьба Бульона и Вандома не лучше моей… Между тем после свадьбы я был поражен неожиданным открытием: кардинал повел меня в свой кабинет и показал мою тайную, пропавшую переписку… Затем он взял ее и бросил в камин, желая, вероятно, этим великодушным поступком предать забвению мои планы относительно его низвержения!

– Черт возьми! – воскликнула Нинон, вскочив с места. – Кардинал устроил заранее всю эту историю с Серасином и аббатом, это несомненно. Вам же оставалось или жениться на девице Мартиноци, или попасть в общество милого Реца, в Венсенский замок. Нечего сказать! Капитальная иезуитская проделка!

– Но за это мой скромный аббат получит, вероятно, первое свободное епископское место.

– Ну, однако, Конти, теперь уже делать нечего. Вы женаты и должны привыкнуть к своим худощавым, желтым женам. Все устраивается, как того хочет хитрый кардинал, и, может быть, так будет и лучше. Но отвечайте мне еще на один вопрос, который меня очень интересует; отвечайте честно, потому что я все равно узнаю правду.

– Что же вам угодно?

– Хороша синьора Мартиноци?

– Гм! У нее довольно обыкновенное лицо. Она смугла, как недоспелый каштан, и холодна, как статуя.

– О вы, бедный! И ради нее вы должны расстаться с прелестной особой в Пезенасе? Я бы до смерти плакала над вами, но боюсь, что от этого покраснеют глаза.

Госпожа де Сен-Марсан позвонила, и Лоллота привела мальчиков.

– Его высочество принц! – обратилась к ним Нинон, указывая на Конти. – Любите его, как любите меня, дети! Подойдите и поцелуйте ему руку!

И она подвела их к принцу. Принц улыбнулся.

– Так вы хотите быть у меня пажами, хотите учиться служить, чтобы впоследствии управлять другими?