Потоп

Оленька схватилась руками за голову и несколько раз повторила:

– Боже! Боже! Боже!

Но ее страдание не смягчило пана Володыевского, и, раскланявшись, он вышел из комнаты злой и гневный, затем вскочил на лошадь и уехал.

– Ноги моей здесь больше не будет! – произнес он громко.

Сыруц, ехавший позади, подъехал и спросил:

– Что изволите говорить, ваша милость?

– Дурак! – ответил пан Володыевский.

– Это вы мне уж изволили сказать, когда мы ехали в Водокты.

Настало молчание, а затем пан Михал снова забормотал:

– Мне отплатили неблагодарностью. На чувство ответили презрением. Видно, придется умереть холостяком. Так уж на роду написано. Что ни попытка, то отказ… Нет на этом свете справедливости. Что она имеет против меня?

Тут пан Володыевский нахмурился, потом вдруг хлопнул себя рукой по колену.

– Теперь знаю, – крикнул он, – она любит еще того, иначе и быть не может!

Но это не обрадовало его.

– Тем хуже для меня, – прибавил он после минутного молчания. – Если она после всего, что произошло, любит его, то и не перестанет любить. Самое плохое, что он мог сделать, он уже сделал. Он пойдет на войну, прославится, исправит свою репутацию… И в этом ему нельзя мешать, а даже помочь надо, ибо это отчизне на пользу. Правда, он прекрасный солдат… Но чем он ее так взял? Кто угадает? Впрочем, бывают такие счастливцы, что как только взглянут на женщину, она уж готова за ними в огонь и воду. Если бы знать, как это делается, или достать какой-нибудь талисман, – может быть, что-нибудь и вышло бы. Заслугами женщину не прельстишь. Правду сказал Заглоба, что женщина и гусеница самые неверные создания. Но жаль, что все пропало! А уж как она красива, притом и добродетельна, говорят… А и горда, должно быть, как дьявол! Кто знает, пойдет ли она за него, хотя и любит: слишком он ее оскорбил. Она готова совсем отказаться и от замужества, и от детей. Мне тяжело, да и ей, бедняжке, может быть, еще тяжелее.

Тут пан Володыевский расчувствовался над долей Оленьки и закачал головой.

– Пусть Бог ей поможет! Я на нее не в обиде. Это ведь не первый отказ! Бедняжка едва дышит от забот, а я ее еще попрекнул этим Кмицицем. Этого не следовало делать, и нужно во что бы то ни стало это исправить. Я поступил, как грубиян! Напишу сначала письмо с извинением, а потом буду помогать, по мере сил.

Дальнейшие размышления Володыевского прервал подъехавший к нему Сыруц.

– Ваша милость, там, на горе, пан Харламп едет, а с ним еще кто-то.

– Где?

– Да вон там.

– Правда, два всадника… но ведь пан Харламп остался при князе-воеводе виленском. А как ты его издали узнал?

– Я по его буланке. Ведь ее все войско знает.

– Действительно, и я буланку вижу!.. А может, это кто-нибудь другой.

– Я и ход ее знаю. Это, наверно, пан Харламп.

Они пришпорили лошадей, ехавшие им навстречу сделали то же, и вскоре Володыевский убедился, что это был действительно пан Харламп, поручик пятигорского полка и старый знакомый Володыевского, прекрасный солдат. Когда-то они часто ссорились между собою, но, служа вместе, полюбили друг друга; Володыевский подъехал к нему с распростертыми объятиями и воскликнул:

– Как живешь, Носач? Откуда ты взялся?

Товарищ, который благодаря своему огромному носу действительно заслуживал название Носача, бросился в объятия полковника и после радостных приветствий сказал:

– Я приехал к тебе нарочным, с поручением и деньгами.

– С поручением и деньгами? От кого же?

– От князя-воеводы виленского, нашего гетмана. Он прислал тебе письмо и приказ набирать полк; второе письмо пану Кмицицу, который находится где-то в этих краях.

– Пану Кмицицу? Как же мы вместе будем набирать в одной и той же местности?

– Он должен ехать в Троки, а ты останешься здесь.

– От кого ты узнал, где меня искать?

– Гетман сам расспрашивал о тебе, и ему здешние люди, которые у него еще служат, сказали, где тебя искать, и я ехал наверняка. Ты пользуешься большим расположением князя. Я сам слышал, как он сказал, что не рассчитывал получить от русского воеводы никакого наследства, между тем как получил лучшего рыцаря.

– Пусть Бог ему поможет унаследовать и военное счастье! Великая честь для меня – такое поручение, и я тотчас же примусь за дело. В людях здесь не будет недостатка, были бы лишь средства их на ноги поставить. А денег много ты привез?

– Как приедешь к Пацунелям, так и сосчитаешь.

– Так ты и у Пацунелей побывал? Берегись, там красивых девушек – что маку в огороде.

– Потому-то ты и гостишь здесь, но постой, у меня есть к тебе еще и частное письмо от гетмана.

– Давай.

Поручик вынул из кармана письмо, с малой радзивилловской печатью, вскрыл его и начал читать.

«Мосци-пане полковник Володыевский!

Зная искреннее желание ваше служить отчизне, посылаю вам это письмо и поручаю собрать войско, но не так, как это делается обычно, а с величайшей поспешностью, ибо медлить опасно. Если хотите нас порадовать, то пусть полк будет готов в июле, а самое позднее – в половине августа. Нас больше всего беспокоит, откуда вы возьмете хороших лошадей, тем более что и денег мы посылаем мало, ибо по-прежнему нерасположенный к нам подскарбий не пожелал дать больше. Половину этих денег отдайте пану Кмицицу, которому пан Харламп тоже везет письмо. Надеемся, что и он нам поможет. Но так как до слуха нашего дошли вести об его шалостях в Упите, то лучше всего прочтите предназначенное ему письмо и сами решите, можно ли ему его отдать. Если вы найдете, что он совершил поступки, позорящие его, то не отдавайте ему письма; мы опасаемся, как бы враги наши, пан подскарбий и пан воевода витебский[8], не могли упрекнуть нас, что мы даем такие поручения недостойным людям. Если же вы ничего особенного не найдете, то пусть Кмициц постарается усердной службой искупить все провинности и не является ни в какие суды, ибо он всецело подлежит нашей гетманской инквизиции, и мы сами будем его судить по окончании войны. Поручение это примите в знак особого нашего к вам доверия, каковое мы питаем к вашему уму и верности.

Януш Радзивилл. Князь на Биржах и Дубинках, воевода виленский».

– Гетман сильно беспокоится насчет лошадей, – сказал Харламп, когда маленький рыцарь окончил чтение письма.

– Да, на этот счет будет трудновато, – ответил Володыевский. – Шляхты явится много по первому же слову, но у них есть только жмудские лошади, а они не особенно годны для службы. Их бы непременно нужно заменить другими.

– Это хорошие лошади и, насколько я слышал, очень выносливые.

– Да, – ответил Володыевский, – но они слишком малы, а здешний народ рослый. Если его посадить на таких лошадей, то полки будут казаться сидящими на собаках. Но я возьмусь тотчас же за дело. Передай мне письмо к Кмицицу, как гетман приказывает, я сам ему отвезу. Письмо это как нельзя более кстати.

– Почему?

– Он тут по-татарски жить начал и девушек в полон брал. У него нет столько волос на голове, сколько тяготеет над ним обвинений. Несколько дней тому назад я дрался с ним на саблях.

– Ну раз на саблях дрались, – сказал Харламп, – значит, он теперь болен.

– Поправляется, через неделю, а много через две и совсем выздоровеет… Ну, что там слышно у вас?

– По-прежнему плохо. Пан подскарбий Госевский постоянно не в ладах с нашим князем, а где гетманы в ссоре, там не может быть порядка. Впрочем, теперь немного тверже стали на ноги, и если так и впредь будет, то авось мы и справимся с неприятелем. Всему виной пан подскарбий.

– А другие говорят, что именно гетман виноват.

– Это говорят изменники. Утверждает это и воевода витебский, который уже давно снюхался с подскарбием.

– Воевода витебский – честный человек.

– Неужели и ты стоишь на стороне Сапеги против Радзивилла?

– Я стою на стороне отчизны, где и все должны стоять. То-то и плохо, что даже и солдаты делятся на партии, вместо того чтобы драться; а что Сапега честный человек, то это я скажу и самому князю, хотя и служу под его начальством.

– Пробовали добрые люди их помирить, – продолжал Харламп, – напрасно. Теперь послы от короля то и дело приезжают к нашему князю… Говорят, что там что-то новое затевается. Мы ожидали всеобщего ополчения во главе с королем, но оно не состоялось; говорят, что оно может понадобиться в другом месте.

– Разве только на Украине.

– Почем я знаю? Поручик Брохович рассказывал то, что слышал своими ушами. Тизенгауз приехал от короля, долго шептался с гетманом, запершись, а потом, когда они выходили, гетман сказал: «Из этого может возникнуть новая война». Все мы после этого терялись в догадках, что могли означать эти слова.

– Должно быть, ослышался. С кем бы теперь могла быть новая война. Император к нам расположен больше, чем к неприятелю, и, конечно, заступится за нас. Со шведом еще не кончился срок перемирия, татары нам помогают на Украине, чего бы, конечно, не сделали помимо желания Турции…

– Мы тоже не могли догадаться.

– Потому что ничего подобного и не было. Но слава богу, что у меня наконец есть дело. Я уже стосковался без войны.

– Так ты сам хочешь передать письмо Кмицицу?

– Да ведь я тебе говорил, что так приказывает гетман. По рыцарскому обычаю, мне следовало давно его навестить, теперь, кстати, есть предлог. Отдам ли я ему письмо, другое дело; об этом я еще подумаю, ибо это предоставлено на мое усмотрение.

– Это мне и на руку, я тороплюсь с третьим письмом к Станкевичу – к нему тоже есть письмо; потом поеду в Кейданы, там нужно забрать пушки; а затем заверну в Биржи, чтобы посмотреть, все ли готово к обороне.

– И в Биржи?

– Да.

– Это меня удивляет. Никаких побед неприятель не одержал, – значит, ему до Бирж, до курляндской границы, далеко. Но раз нам приказано сформировать полки, то думаю, что будет кому защищать и те местности, которые подпали под власть неприятеля. Ведь курляндцы не думают о войне с нами. Это прекрасные солдаты, но их так мало, что и Радзивилл мог бы их придушить одной рукой.

– И меня это удивляет, – ответил Харламп, – тем больше, что и мне приказали спешить и сказали, что если я найду беспорядки, то должен тотчас же донести князю Богуславу, который немедленно же пришлет инженера Петерсона.

– Что бы это могло значить? Как бы только из этого не вышло междоусобной войны. Боже, сохрани нас и помилуй от такого несчастья! Уж где только князь Богуслав вмешается, там черту будет чему радоваться!

– Не осуждай его. Это храбрый пан.

– Я не спорю, но он больше похож на француза или на немца, чем на поляка. До Речи Посполитой ему нет дела, он больше всего заботится о доме Радзивиллов – возвысить его, а всех остальных унизить. Он-то, главным образом, и возбуждает князя – воеводу виленского против Сапег и Госевского.

– Ты, вижу, большой политик; советую тебе, Михал, жениться скорее, чтобы такой ум не пропал даром.

Володыевский пристально взглянул на товарища.

– Жениться?

– Конечно! А может быть, ты уж и сам об этом подумал. Ты нарядился точно на свадьбу.

– Оставь меня в покое.

– Ну, сознайся!

– Нечего тебе в чужие дела нос совать, к тому же не время думать о женитьбе, когда война на носу.

– А справишься ли ты к июлю?

– К концу июля я буду готов, хотя бы мне пришлось добывать лошадей из-под земли. Слава богу, что работа есть, а то бы меня меланхолия заела…

Письма гетмана и предстоящее дело доставили большое облегчение Володыевскому, и не успел он еще приехать в Пацунели, как уже совсем перестал думать о полученном отказе. Известие о наборе быстро облетело всю шляхту. Шляхта сейчас же явилась к Володыевскому, и он подтвердил известие. Все изъявили свое согласие, хотя не без колебаний: была самая страда. Пан Володыевский разослал гонцов и в другие местности – в Упиту и по большим усадьбам. Вечером к нему приехали Бутрымы, Стакьяны и Домашевичи.

Шляхта шумела, подбодряла друг друга, грозила неприятелю и кричала о будущих победах. Одни только Бутрымы молчали, но никто не ставил им этого в вину – все знали, что они станут, как один человек.

На следующее утро в «застенке» зашумело, словно в улье. Все забыли уже о Кмицице и о панне Александре; всюду только и слышались толки о предстоящем походе. Пан Володыевский от души простил Оленьке ее отказ, утешаясь мыслью, что не одна она на свете и что это не первый отказ. И в то же время думал, что делать с письмом Кмицицу.

IX

Для пана Володыевского настало время тяжелого труда. На следующей же неделе он переехал в Упиту и принялся за дело. Шляхта съезжалась к нему со всех сторон, как к знаменитому полковнику, но среди нее было больше всего ляуданцев, поэтому нужно было позаботиться о лошадях. Володыевский суетился, и благодаря его энергии дело подвигалось очень быстро. В то же время он навестил и пана Кмицица, который значительно поправился, хотя еще не вставал с постели.

По-видимому, поскольку у Володыевского была тяжелая сабля, постольку легка была рука. Кмициц тотчас же узнал Володыевского и при его появлении сильно побледнел; но, видя его улыбающимся, успокоился и протянул ему свою исхудалую руку.

– Благодарю за посещение. Ваш поступок достоин такого кавалера, как вы!

– Я приехал спросить, не сердитесь ли вы на меня? – спросил пан Михал.

– Нет, не сержусь, потому что меня победил мастер, каких мало! Чуть богу душу не отдал…

– Ну а как ваше здоровье?

– Вы, вероятно, удивляетесь, что я вышел из ваших рук живым? Я и сам считаю это чудом. – Кмициц улыбнулся. – Но не отчаивайтесь, еще успеете покончить со мной.

– Я вовсе не затем приехал.

– Вам, верно, дьявол помогает! – прервал Кмициц. – Я далек от хвастовства, но до сих пор я считал себя если не первым, то, по крайней мере, одним из лучших рубак во всей Речи Посполитой; между тем – неслыханная вещь! – вы могли бы покончить со мной с первого же удара, если бы захотели. Скажите, где вы так выучились?

– Отчасти природные способности, – ответил маленький рыцарь, – затем отец, твердивший мне с детства: «Бог не одарил тебя ростом, и если люди не будут тебя бояться, то будешь посмешищем». Наконец, служа у русского воеводы, я завершил свои знания. У него было несколько человек, которые с успехом могли состязаться со мной.

– Разве могли быть такие?

– Не только могли, но и были. Был пан Подбипента, литовец, которого убили под Збаражем, – упокой, Господи, его душу! Это был человек такой необычайной силы, что его удары невозможно было отражать; был еще Скшетуский, мой друг и приятель, о котором вы, без сомнения, слышали.

– Как же! Ведь это он из Збаража пробрался к королю сквозь неприятельские войска. Кто о нем не слышал! Так вы из их числа? Челом, челом! Постойте, я слышал о вас от воеводы виленского. Вас зовут Михалом?

– Собственно, я Юрий-Михал; но так как святой Михаил предводительствует всеми небесными силами и одержал столько побед над нечистыми духами, то я его и выбрал своим патроном.

– Конечно, Юрию не сравняться с Михаилом. Так вы тот Володыевский, который зарубил Богуна.

– Я!

– Ну от такого необидно и в лоб получить. Дай Бог, чтобы мы остались друзьями. Вы меня назвали изменником, но в этом вы ошиблись.

При этом Кмициц поморщился, точно снова почувствовал боль в ране.

– Признаюсь – ошибся, – ответил Володыевский, – об этом я узнал от ваших людей. Иначе я бы не приехал сюда, знайте, ваць-пане!

– Уж и точили на меня здесь зубы, – сказал с горечью Кмициц. – Но будь что будет! Не одно пятно лежит на моей душе, это правда, но и здешняя шляхта приняла меня далеко не любезно.

– Вы больше всего повредили себе сожжением Волмонтовичей и похищением девушки.

– Потому-то они меня и душат судом. Уже пришли повестки. Не дадут больному и выздороветь! Перед сожжением Волмонтовичей я дал обет жить со всеми в дружбе и любви, и что же я нашел, когда вернулся в Любич: все мои товарищи были зарезаны, как быки на бойне. Когда я узнал, что это сделали Бутрымы, в меня бес вселился, и я отомстил жестоко. А знаете ли вы, за что их зарезали?.. Я сам это узнал от одного из Бутрымов: за то, что они хотели потанцевать в корчме со шляхтянками. Кто бы тут не стал мстить?!

– Мосци-пане, – ответил Володыевский, – они поступили с вашими товарищами дурно, но виной всему их репутация: если бы на их месте были учтивые солдаты, то, наверно, шляхта не тронула бы их.

– Бедняги! – продолжал Кмициц. – Когда я теперь лежал в горячке, каждый вечер видел я их, они входили вот из той двери. Подходили к кровати синие, израненные и молили: «Ендрек, вели отслужить панихиду, ибо муки терпим». У меня просто волосы становились дыбом. Я уже заказал панихиду. Дай Бог, чтобы это облегчило их страдания.

Несколько мгновений длилось молчание.

– А что касается похищения, – продолжал Кмициц, – то вы не знаете, и вам никто не мог сказать, что она спасла мне жизнь, когда шляхта гналась за мной, а затем выгнала меня и запретила показываться на глаза. Что же мне оставалось делать?

– Все-таки это татарский способ.

– Вы, вероятно, не знаете, что такое любовь и до какого отчаяния она может довести человека, когда он теряет то, что для него дороже всего на свете.

– Я не знаю, что такое любовь?! – воскликнул Володыевский. – С тех пор как я саблю ношу, я всегда был влюблен… Правда, предметы я менял часто, но это потому, что никогда еще не пользовался взаимностью.

– Ну какая это любовь, когда предметы менялись!

– Ну так я вам расскажу другое, что видел собственными глазами. В начале восстания Хмельницкого тот самый Богун, который теперь пользуется среди казаков необычайным уважением, похитил возлюбленную моего друга Скшетуского, княжну Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, видя его отчаяние: на двадцать пятом году жизни у него борода побелела, как у старика; и угадайте, что он сделал?

– Почем я знаю.

– Видя, что отчизна в опасности, что Хмельницкий торжествует, он так и не пошел разыскивать невесту. Принес свои муки в жертву Господу. Он бился во всех сражениях под командой князя Еремии и стяжал себе великую славу под Збаражем… Сравните теперь этот поступок со своим – и вы поймете разницу.

Кмициц молчал, закусив губу, а Володыевский продолжал:

– Господь наградил за это Скшетуского и возвратил ему невесту. По окончании войны они поженились, и в настоящее время у него уже трое детей; но он и до сих пор служит. А вы, бесчинствуя, этим самым служили неприятелю, не говоря о том, что могли навсегда потерять и невесту.

– Каким же образом? – спросил Кмициц, садясь на постели. – Что с нею было?

– Ничего с ней не случилось, только нашелся человек, который просил ее руки и хотел взять ее в жены.

Кмициц побледнел, глаза его начали метать молнии. Он захотел приподняться, что ему удалось на минуту, и крикнул:

– Кто этот вражий сын?! Скажите, ради бога!

– Я, – ответил Володыевский.

– Вы? Вы?! – спрашивал изумленный Кмициц. – Как так?

– Да, я! – ответил Володыевский.

– Изменник! Это тебе не пройдет даром. А она? Говори уж все. Она приняла предложение?

– Отказала наотрез, не задумываясь.

Наступило молчание. Кмициц впился глазами в Володыевского и тяжело дышал. А тот сказал:

– За что вы меня называете изменником? Разве я вам брат или сват? Разве я вам давал слово и не сдержал его? Ведь я победил вас в равном бою и мог делать с вами, что мне угодно.

– По старинному обычаю, один из нас должен был бы поплатиться кровью. Если я не убил бы вас саблей, то застрелил бы, и пусть бы меня потом черти взяли!

– Разве что застрелили бы, а то, если бы она приняла мое предложение, я не согласился бы на второй поединок. Зачем мне было бы драться? А знаете ли, почему она мне отказала?

– Почему? – повторил, как эхо, Кмициц.

– Потому, что любит вас!

Это было выше сил больного. Голова Кмииица упала на подушки, на лбу у него выступили крупные капли пота. Некоторое время он лежал молча.

– Я чувствую себя очень слабым. Откуда же вы знаете… что она меня любит?..

– Потому что у меня есть глаза и ум. Я все понял, когда она мне отказала. Прежде всего, когда я после поединка пришел ей сказать, что она свободна и что вы ранены, с ней сделалось дурно, и, вместо того чтобы благодарить, она как будто меня и не видела; во-вторых, когда Домашевичи вас несли, она поддерживала вашу голову, как мать; а в-третьих, когда я ей сделал предложение, то она меня приняла так, точно пощечину дала. Если этого для вас мало, то, вероятно, у вас голова еще плохо работает.

– Если бы это была правда… – ответил слабым голосом Кмициц, – тогда бы мне не нужны были никакие мази, ваши слова для меня как бальзам.

– И этот бальзам принес вам изменник?

– Простите меня, ваць-пане! Я не могу поверить, что она все еще хочет быть моей.

– Я говорил, что она вас любит, и не говорил, что хочет быть вашей. Это не одно и то же.

– Если она не согласится, то я разобью себе о стену голову. Иначе быть не может!

– Могло бы быть иначе, если бы только вы искренне желали искупить свою вину. Теперь война, вы можете оказать отчизне большие услуги, прославиться мужеством, исправить репутацию. Кто же не грешен? У кого совесть совсем чиста? У каждого есть что-нибудь… Но для покаяния и исправления всякому дорога открыта. Вы грешили против отчизны, спасайте ее; вы причиняли обиды людям, вознаградите их… Вот вам верный путь для достижения цели, а головой о стену биться нечего.

Кмициц пристально смотрел на Володыевского и сказал:

– Вы говорите, как искренний друг.

– Я не друг вам, но, во всяком случае, и не враг, и мне более всего жаль этой панны, хотя она мне и отказала. Из-за ее отказа я не повешусь: для меня это не новость – обид я долго помнить не умею; если же мне удастся навести вас на путь истины, то это будет до некоторой степени благодеянием для отчизны, ибо вы опытный и храбрый солдат.

– Неужели мне еще не поздно возвратиться на этот путь? Меня ждет правосудие. Ведь прямо с постели мне нужно идти в суд… Разве бежать? Нет, я этого не хочу. Столько процессов. И что ни процесс, то верное осуждение!

– У меня есть и против этого лекарство! – сказал пан Володыевский, вынимая из кармана приказ гетмана.

– Приказ гетмана?! – воскликнул Кмициц. – Для кого?

– Для вас. И знайте, что вы свободны ото всяких судов, ибо принадлежите лишь гетманской инквизиции. Слушайте же, что пишет мне князь-воевода.

И Володыевский прочел частное письмо Радзивилла, передохнул, шевельнул усиками и сказал:

– Как видите, от меня зависит, отдать вам письмо или нет. Неуверенность, тревога и надежда отразились на лице Кмицица.

– А что вы сделаете? – спросил он тихо.

– А я отдам его вам, – ответил Володыевский.

Кмициц опустил голову на подушки и некоторое время молчал. Вдруг глаза его сделались влажны… и незнакомые ему доселе слезы повисли на его ресницах.

– Пусть меня четвертуют, – воскликнул он наконец, – пусть с меня кожу сдерут, если я когда-нибудь встречал человека благороднее, чем вы. Если вы из-за меня получили отказ, если Оленька любит меня еще, как вы говорите, то вы должны бы были тем более мне мстить; а вы протягиваете мне руку и точно из могилы меня спасаете!

– Ибо я личной обиде не хочу приносить в жертву отчизну, а ей большие услуги может оказать такой опытный солдат, как вы; но знайте, что если бы вы казаков взяли от Трубецкого или Хованского, то я ни за что не отдал бы этого письма. Ваше счастье, что вы этого не сделали.

– С вас надо брать пример другим! – ответил Кмициц. – Дайте же мне вашу руку. Буду молить Бога, чтобы он послал мне случай отплатить вам добром, потому что вам я обязан жизнью.

– Об этом поговорим потом. А теперь слушайте. Не являйтесь ни в какие суды, а принимайтесь за дело. Если вы услужите отчизне, то и шляхта простит вас, она очень отзывчива к людям, любящим отчизну. Вы можете не только искупить ваши грехи, восстановить репутацию, но и прославиться, и я знаю одну панну, которая придумает для вас награду.

– Да разве буду я в постели гнить, когда неприятель отчизну топчет! – воскликнул Кмициц с воодушевлением. – Эй! Кто там? Подать мне сапоги! Не хочу я больше валяться в постели, разрази меня гром!

Володыевский весело улыбнулся и сказал:

– Видно, ваш дух сильнее тела.

С этими словами он стал прощаться, а Кмициц удерживал его и предлагал выпить вина.

И было уже к вечеру, когда маленький рыцарь выехал из Любича и направился в Водокты.

– Нельзя лучше вознаградить ее за резкие слова, как сказать, что Кмициц встал не только с постели, но и из мрака бесславия. Он еще не совсем испорченный человек, только страшно горяч. Я ее очень обрадую и думаю, что теперь она меня лучше примет, чем тогда, когда я ей предлагал свою особу…

Тут пан Михал вздохнул и пробормотал: