Потоп

А тот играл со своим противником, как кот с мышью, и делал все более небрежные движения саблей; левую руку засунул в карман штанов. Кмициц метался, скрежетал зубами, наконец, сквозь стиснутые зубы у него вырвались хриплые слова:

– Кончайте… пане… Спасите от позора…

– Хорошо, – ответил Володыевский.

Послышался короткий, страшный свист, потом сдавленный крик… Кмициц распростер руки, сабля упала на землю… и он рухнул лицом вниз, к ногам полковника.

– Жив, – сказал Володыевский, – не на спину упал.

Шляхта зашумела, и в этих криках все чаще слышалось:

– Добить изменника… Добить… Зарубить…

И несколько Бутрымов бросились с обнаженными саблями. Вдруг произошло что-то необыкновенное; казалось, будто маленький полковник вырос на глазах, сабля одного из Бутрымов вылетела у него из рук, точно подхваченная ветром, а Володыевский крикнул со сверкающими глазами:

– Не трогать! Прочь!.. Теперь он мой, а не ваш… Прочь!..

Все умолкли, боясь гнева этого человека, а он сказал:

– Я резни не допущу… Как шляхта, вы должны знать рыцарский обычай – лежачего не бьют. Так не поступают даже с неприятелем, а тем более с противником, побежденным на поединке.

– Он – изменник! – пробормотал один из Бутрымов. – Такого надо бить.

– Если он изменник, то должен быть отдан в руки пана гетмана и будет наказан по заслугам. Наконец, я вам сказал, он теперь мой, а не ваш. Если он останется жив, то вы можете требовать с него судом вознаграждения за убытки и обиды. Кто из вас умеет перевязывать раны?

– Христофор Домашевич. Он с давних пор всех лечит.

– Пусть он сейчас же сделает перевязку, потом вы перенесете его на постель, а я пойду успокоить несчастную панну.

И Володыевский, сунув саблю в ножны, вошел через изрубленную дверь в дом. Шляхта начала ловить и вязать казаков, которые с сегодняшнего дня должны были пахать у них землю. Они даже не сопротивлялись; лишь несколько человек выскочили в противоположные окна дома, но и те попали в руки карауливших там Стакьянов. Вместе с тем шляхта принялась грабить нагруженные телеги, на которых было немало всякого добра, некоторые советовали разграбить и дом, но боялись Володыевского, а может быть, и присутствие панны Александры Биллевич заставило их отказаться от этой мысли. Своих убитых, среди которых было трое Бутрымов и двое Домашевичей, положили на возы, чтобы похоронить по христианскому обряду, а для казаков велели вырыть одну большую могилу за садом.

Володыевский искал девушку по всему дому и наконец нашел ее в кладовой, куда вела маленькая дверь из спальни. Это была небольшая квадратная комната с узкими решетчатыми окнами и такими толстыми стенами, что если б Кмициц и взорвал дом, то эта комната, без сомнения, уцелела бы. Это заставило его быть лучшего мнения о Кмицице. Панна сидела на сундуке, недалеко от двери, опустив голову, с лицом, почти совсем закрытым волосами. Услышав шаги рыцаря, она не пошевельнулась, – должно быть, думала, что это Кмициц или кто-нибудь из его людей. Володыевский остановился в дверях, снял шапку, откашлялся раз, другой, но, видя, что это не помогает, произнес:

– Вы свободны, ваць-панна!

Тогда из-под волос на него взглянули синие глаза, а затем поднялось и чудное, хоть очень бледное и точно безумное, лицо. Володыевский ожидал благодарности и проявления радости, но вместо этого девушка оставалась неподвижной и смотрела на него блуждающими глазами, и рыцарь сказал снова:

– Опомнитесь, ваць-панна, Бог сжалился над вами! Вы свободны и можете возвращаться в Водокты.

На этот раз взгляд панны Биллевич был более сознательным. Встав с сундука, она откинула назад волосы и спросила:

– Кто вы, ваць-пане?..

– Михал Володыевский, драгунский полковник виленского воеводы.

– Я слышала звуки битвы… выстрелы… Скажите…

– Да. Это мы пришли на помощь ваць-панне.

Девушка совсем пришла в себя.

– Благодарю вас, – ответила она тихим голосом, в котором слышалась тревога. – А что с тем случилось?

– С Кмицицем? Не беспокойтесь, ваць-панна, лежит без дыхания на дворе… Это, не хвастаясь, сделал я.

Володыевский произнес это с оттенком самодовольства, но если ожидал удивления, то сильно ошибся. Девушка не ответила ни слова, пошатнулась слегка и стала искать руками опоры, наконец, опустилась на тот же сундук, с которого только что поднялась. Рыцарь быстро подбежал к ней:

– Что с вами, ваць-панна?

– Ничего, ничего… Погодите… позвольте… Пан Кмициц убит?

– Что мне Кмициц! – перебил ее Володыевский. – Тут все дело в вас.

Вдруг силы ее вернулись, она опять встала и, взглянув ему прямо в глаза, крикнула с гневом, нетерпением и отчаянием:

– Ради бога, отвечайте: он убит?

– Пан Кмициц ранен, – ответил Володыевский с изумлением.

– Жив?

– Жив!

– Хорошо! Благодарю вас…

И, все еще шатаясь, она пошла к дверям. Володыевский простоял с минуту, шевеля усиками и качая головой, наконец пробормотал:

– Благодарила ли она меня за то, что Кмициц ранен, или за то, что он жив? И пошел вслед за нею. Она стояла посреди спальни, как в оцепенении.

В эту минуту четыре шляхтича внесли Кмицица. Двое передних, шедших боком, показались в дверях, а между их рук свешивалось бледное лицо пана Андрея с закрытыми глазами и с запекшейся черной кровью в волосах.

– Осторожнее, – говорил шедший за ними Христофор Домашевич, – осторожнее через порог! Пусть кто-нибудь поддержит голову. Осторожнее!

– А как же мы будем держать, если у нас руки заняты? – ответили шедшие впереди.

В эту минуту к ним подошла панна Александра, такая же бледная, как Кмициц, и положила обе руки под его безжизненную голову.

– Это паненка! – сказал Домашевич.

– Я… осторожнее… – ответила она чуть слышно.

Пан Володыевский смотрел на нее и усиленно шевелил усиками. Между тем Кмицица уложили в постель. Домашевич стал обмывать ему голову водой и, приложив к ране приготовленный пластырь, сказал:

– Теперь пусть он только лежит спокойно. Эх, железная, должно быть, у него голова, если от такого удара не раскололась надвое! Может, и выздоровеет, молод! Ну и досталось ему!

Потом обратился к Оленьке:

– Дайте, панна, я вам вымою руки. Вот вода! Доброе у вас сердце, если вы для такого человека не побоялись запачкать руки в крови.

Он вытирал ей руки, а она так страшно побледнела, что Володыевский снова подбежал к ней:

– Вам здесь нечего более делать, ваць-панна. Вы проявили христианское милосердие к врагу, а теперь возвращайтесь домой.

И он предложил ей руку; но она даже не взглянула на него, а, обратившись к Домашевичу, сказала:

– Пане Христофор, проводите меня!

И они вышли, за ними пошел и Володыевский. На дворе шляхта стала восторженно ее приветствовать, а она шла бледная, шатаясь, со сжатыми губами и сверкающими глазами.

– Да здравствует наша панна, да здравствует наш полковник! – раздавалось со всех сторон.

Час спустя Володыевский, во главе ляуданцев, возвращался домой. Солнце уже взошло. Утро было радостное, настоящее весеннее утро. Ляуданцы в беспорядке рассыпались по дороге, болтая о событиях прошлой ночи и восхваляя до небес Володыевского, но он ехал задумчивый и молчаливый. Из головы у него не выходили эти глаза, глядевшие на него из-под спадавших на лоб волос, не выходила ее стройная и величавая, хоть и согбенная горем и страданием фигура.

– Чудо как хороша! – бормотал он. – Настоящая княжна! Гм… я спас ее честь, а может быть, и жизнь: ведь если б дом и уцелел, она могла бы умереть от одного страха. Она должна мне быть благодарна… Но кто поймет женщину… Смотрела на меня, как на слугу; не знаю, от гордости ли это или от смущения.

VIII

Эти мысли не давали ему спать и всю следующую ночь. Прошло несколько дней, а он все не переставал думать о панне Александре и наконец понял, что она слишком глубоко запала ему в сердце. Ведь ляуданская шляхта хотела его женить на ней. Правда, она ему наотрез отказала, но ведь тогда она еще не видела его и не знала. Теперь другое дело. Он, как истый рыцарь, вырвал ее из рук насильника, подвергая опасности свою жизнь; просто взял ее с бою, как крепость. Кому же она принадлежит, как не ему? Может ли она в чем-нибудь отказать ему? Хотя бы даже в руке? А что, если попробовать? А что, если благодарность превратилась в другое чувство? Часто бывает, что спасенная девушка отдает руку и сердце своему спасителю. Если, наконец, она и не питает еще к нему такого чувства, ему тем более следует этого добиваться.

«А если она не забыла еще того и любит?»

– Не может быть! – повторял Володыевский. – Если бы она его не прогнала от себя, зачем же было ее похищать?

Правда, она проявила по отношению к нему необыкновенное сострадание, но женщины всегда жалеют раненых, даже врагов.

Она молода, некому о ней позаботиться, да и замуж ей пора. В монастырь, видно, она не собирается, не то давно могла уйти. Времени было достаточно. Такую красивую панну всегда будут атаковать разные поклонники: одни ради ее богатства, другие из-за красоты или высокого происхождения. Ей приятно будет иметь защитника, которого она видела уже в деле!

«Да и тебе пора остепениться, Михал! – говорил про себя Володыевский. – Ты еще молод, но годы идут. Богатства ты не наживешь, разве только получишь больше ран на шкуре. А всем шалостям пора положить конец».

Тут перед глазами Володыевского встал целый ряд девушек, по которым он вздыхал в своей жизни. Были между ними и красивые, и высокого рода, но красивее и милее ее не было. Ведь эту девушку и ее род славят по всей окрестности. Дай Бог всякому такую жену.

Володыевский чувствовал, что в руки к нему само идет счастье, какое в другой раз может и не встретиться, особенно раз он оказал девушке такую необыкновенную услугу.

«Что тут откладывать? – говорил он про себя. – Чего я дождусь? Надо действовать!»

Но ведь война на носу! Рука здорова. Стыдно рыцарю думать о любви, когда отчизна простирает руки и молит о спасении. Володыевский был честный солдат и, хотя чуть не с детских лет служил в военной службе и участвовал во всех тогдашних войнах, знал, чем он обязан родине, и об отдыхе не думал.

Но именно потому, что он служил родине не из-за каких-нибудь расчетов или выгод, а из преданности, и в этом отношении у него была чистая совесть, он знал себе цену, и это ободряло его.

«Другие бездельничали, а я дрался с врагами! – думал он. – Бог вознаградит солдата и поможет ему».

Наконец он решил, что если теперь некогда ухаживать, то нужно спешить ехать, сделать предложение, а потом или обвенчаться, или остаться с носом.

– Я уж не раз оставался с носом, останусь и теперь! – бормотал Володы – евский, шевеля желтыми усиками.

Но была одна сторона в этом быстром решении, которая ему не совсем нравилась. Не будет ли его предложение, тотчас же после оказанной им услуги, похоже на назойливость кредитора, который хочет как можно скорее получить свой долг с процентами.

«Может быть, это будет не по-рыцарски?»

Но за что же тогда требовать благодарности, если не за услуги? А если такая поспешность будет ей не по сердцу, ей можно сказать: «Мосци-панна, я бы охотно целый год ездил к вам и смотрел бы в ваши чудные глаза, но я солдат, и долг мой зовет меня на войну!»

«Непременно поеду!» – говорил себе Володыевский.

Но минуту спустя ему пришло в голову другое. А вдруг она скажет: «Ну так идите на войну, пан солдат, а когда она кончится – ездите целый год и смотрите мне в глаза, потому что я незнакомому человеку не отдам ни души, ни тела».

Тогда все пропало!

Что все пропадет, Володыевский знал прекрасно, потому что, уж не говоря о девушке, которую за это время может у него отнять кто-нибудь другой, он не был уверен и в своем постоянстве. Совесть подсказывала ему, что чувство в нем загоралось так же быстро, как солома, но так же, как солома, оно и гасло.

Тогда все пропало! Тогда уж скитайся опять, солдат, из лагеря в лагерь, из битвы в битву, без родного крова, без близкого человека!

В конце концов он и сам не знал, на что решиться.

Ему стало тесно и душно в пацунельском домике, он взял шапку и пошел подышать весенним солнечным воздухом. На пороге он наткнулся на одного из пленных казаков Кмицица, который по разделу достался Пакошу. Он сидел на пороге и бренчал на бандуре.

– Что здесь делаешь? – спросил Володыевский.

– Граю, пане, – ответил казак, поднимая исхудалое лицо.

– Откуда ты? – продолжал спрашивать пан Михал, обрадовавшись, что может хоть на минуту прервать свои размышления.

– Издалека, пане, из-под Вягла.

– Отчего ж ты не убежал, как остальные твои товарищи? О, чертовы дети! Вам шляхта даровала жизнь в Любиче, думая, что вы будете на нее работать, а вы удрали, как только вас выпустили на свободу.

– Я не удеру! Я здесь издохну, как собака.

– Так тебе здесь понравилось?

– Кому в поле лучше, тот удрал, а мне тут лучше. У меня была нога прострелена, а тут шляхтянка, дочь старика, перевязала ее, да еще ласковое слово молвила. Такой красавицы я еще никогда не видывал. Зачем мне уходить?

– Которая тебе так приглянулась?

– Марыся.

– И ты тут останешься?

– Если издохну, так вынесут, а нет, так останусь.

– Надеешься выслужить у Пакоша дочь?

– Не знаю, пане.

– Скорее он такого голыша убьет, чем отдаст за него дочь.

– У меня червонцы зарыты в лесу, две горсти.

– Награбил?

– Награбил, пане.

– Будь у тебя хоть гарнец, все ж ты – мужик, а Пакош – шляхтич.

– Я из боярских детей.

– Если ты из боярских детей, так это еще хуже, ты, значит, изменник. Как же ты мог служить неприятелю?

– Я ему и не служил.

– А откуда вас Кмициц взял?

– С большой дороги. Я у гетмана польного служил, потом полк разбрелся, нечего было есть. Домой мне незачем было возвращаться, сожгли его. Люди пошли на большую дорогу грабить, и я с ними пошел.

Пан Володыевский очень удивился – до сих пор он думал, что Кмициц ворвался в Водокты с силами, взятыми у неприятеля.

– Значит, пан Кмициц взял вас не у Трубецкого?

– Было между нами много таких, что раньше служили у Трубецкого и у Хованского, но тоже сбежали от них на большую дорогу.

– А почему вы за паном Кмицицем пошли?

– Он славный атаман. Нам говорили, что кого он только кликнет, тот за ним и пойдет, точно он ему мешок золота насыпал. И мы пошли! Да не посчастливилось.

Пан Володыевский покачал головой и подумал, что слишком уж очернили Кмицица: потом взглянул на исхудалого боярского сына и опять покачал головой.

– Так ты ее любишь?

– Да, пане.

Володыевский отошел и подумал, уходя: «Вот решительный человек, он долго не раздумывает, полюбил и остается. Так всего лучше! Если он в самом деле из боярских детей, то это ведь то же самое, что шляхта. Как откопает свои червонцы, может, старик и отдаст ему дочь. А почему? Потому, что он решил добиться своего. Буду добиваться и я!»

С такими мыслями Володыевский шел по дороге; порой он останавливался и то опускал глаза в землю, то смотрел на небо; вдруг увидел стаю диких уток и по ним стал гадать: ехать или не ехать? Вышло – ехать!

– Поеду, не может иначе быть.

Сказав это, он повернул к дому, но по дороге зашел в конюшню, перед которой два его конюха играли в кости.

– Сыруц, – спросил Володыевский, – заплетена грива у Басёра?

– Заплетена, пане полковник.

Пан Володыевский вошел в конюшню; лошадь, услыхав его шаги, радостно заржала; он подошел к ней и похлопал ее по шее, а потом стал считать косички и опять загадал:

– Ехать… не ехать… ехать… Вышло опять – ехать.

– Седлать лошадей и самим одеться получше! – скомандовал Володыевский.

Затем быстро пошел к дому и стал наряжаться. Надел высокие желтые сапоги с золочеными шпорами и новый красный мундир, а к поясу привесил рапиру в стальных ножнах, с золотым эфесом, верхнюю часть груди покрывал стальной полупанцирь; была у него и рысья шапка с пером, но она не подходила к остальному костюму, и он предпочел надеть шведский шлем и вышел на крыльцо.

– Куда это вы едете, ваша милость? – спросил его старый Пакош, сидевший на завалинке.

– Куда еду? Да вот надо проведать вашу панну и о здоровье спросить ее, а то она меня невежей сочтет.

– Ваша милость так и горит! Нужно панне слепой быть, чтобы сразу не влюбиться.

В это время подошли две младшие дочери Пакоша. Каждая из них держала в руках подойник с молоком; увидев Володыевского, они остановились как вкопанные.

– Король – не король… – сказала Зося.

– Вы нарядились как на свадьбу! – прибавила Марыся.

– Может, и будет скоро свадьба, – пошутил Пакош, – пан полковник едет к нашей панне.

Едва старик сказал это, как из рук Марыси выпал подойник, и молочный ручей побежал к ногам Володыевского.

– Смотри, что держишь! – крикнул старик. – Вот коза!

Марыся ничего не ответила и, подняв подойник, тихо ушла.

Пан Володыевский вскочил на лошадь, а за ним его двое слуг, и все втроем поехали в Водокты. День был прекрасный. Майское солнце весело играло на блестящем нагруднике и шлеме Володыевского, так что издали, из-за деревьев, казалось, будто по дороге движется другое солнце.

– Интересно знать, вернусь ли я с обручальным кольцом или с носом? – пробормотал про себя рыцарь.

– Что прикажете, ваша милость? – спросил Сыруц.

– Дурак!

Слуга осадил лошадь, а Володыевский продолжал:

– Счастье, что для меня это не новость. Эта мысль ободрила его.

Когда он приехал в Водокты, панна Александра сразу не узнала его, так что он должен был назвать себя. Тогда она приняла его очень любезно, но с некоторою принужденностью; он, почтительно поклонившись, положил руку на сердце и проговорил:

– Я приехал узнать о вашем здоровье, ваць-панна, что мне следовало сделать на другой же день после того происшествия, но я не осмелился вас беспокоить.

– Это очень любезно со стороны ваць-пана, что, избавив меня от столь великой опасности, вы все-таки не забыли меня. Садитесь, прошу, будьте Дорогим гостем.

– Мосци-панна, – ответил Володыевский, – если бы я вас забыл, то недостоин был бы великой милости, ниспосланной мне Богом, – приветствовать столь прекрасную особу.

– Нет, это я должна прежде всего благодарить Бога, а потом – вас.

– Если так, то возблагодарим его оба, ибо я ни о чем его более не прошу, как лишь о том, чтобы и на будущее время мог защищать вас всегда, когда в этом будет нужда.

Сказав это, пан Володыевский пошевельнул от удовольствия своими нафабренными усиками. Он был доволен, что сразу выложил на стол свое чувство, а она сидела, смущенная и молчаливая, но прекрасная, как весенний день. Легкий румянец выступил у нее на щеках, а глаза были прикрыты длинными ресницами.

«Это смущение – хороший знак», – подумал Володыевский и, откашлявшись, продолжал:

– Ваць-панне известно, что после смерти вашего дедушки я командовал ляуданской шляхтой?

– Я это знаю, – ответила молодая девушка, – покойный дедушка не мог сам участвовать в последней войне и был очень рад, узнав, кому князь, воевода виленский, передал команду. Он говорил, что знает вас как опытного и славного солдата.

– Он говорил так обо мне?

– Я сама слышала, как он превозносил вас до небес, то же делала и шляхта после похода.

– Я простой солдат и недостоин не только того, чтобы меня превозносили до небес, но даже ставили выше других. Но я очень рад, что не совсем неведом вам. Вы не подумаете теперь, что ваш гость прямо с неба свалился. Всегда приятнее знать, с кем имеешь дело. По свету шатается немало людей, которые причисляют себя к знатным родам, а на самом деле они бог весть кто, и часто даже не шляхтичи.

Пан Володыевский умышленно перевел разговор на эту тему, чтобы иметь возможность сказать о своем происхождении, но Оленька перебила его:

– Ваць-пана в этом никто не может заподозрить, ибо и здесь, на Литве, есть шляхта того же племени.

– Но у них герб «Оссория», а я Корчак-Володыевский. Мы родом из Венгрии и ведем свое начало от некоего дворянина Атиллы, который, будучи преследуем неприятелем, дал обет Пресвятой Деве, что если благополучно уйдет от неприятеля, то примет католичество. Этот обет он и исполнил, переплыв через три реки, те самые, которые мы носим в нашем гербе.

– Значит, вы не здешний родом?

– Нет, мосци-панна, из Украины, из русских Володыевских, где и до сих пор у меня есть деревушка, которую теперь занял неприятель. Но я с молодых лет служу в войске и больше забочусь о достоянии отчизны, нежели о своем собственном. Я служил под знаменами русского воеводы, незабвенного князя Еремии, с коим участвовал во всех войнах. Был я и под Махновкой, и под Константиновом, и выдержал збаражский голод. Бог свидетель, что я приехал к вам не хвастать своими доблестями, но говорю это только для того, чтобы вы знали, ваць-панна, что я не лежебок какой-нибудь, щадящий свою кровь, но что вся жизнь моя прошла в честном служении отчизне, где я стяжал и кое-какую славу, не запятнав совести. Клянусь Богом, я не лгу! Об этом, впрочем, могут засвидетельствовать и другие.

– Если бы все были на вас похожи! – сказала со вздохом молодая девушка.

– Ваць-панна, верно, вспомнила того насильника, который осмелился поднять на вас руку?

Панна Александра опустила глаза и не ответила ни слова.

– Поделом ему! – продолжал Володыевский. – Хоть мне и говорили, что он выживет, но кары ему не миновать. Все честные люди его осудили, и даже слишком, ибо он и не сносился с неприятелем. Все, кто были с ним, взяты с большой дороги, а не от неприятеля.

– Откуда вы это знаете? – спросила с живостью панна, поднимая на Володыевского свои чудные глаза.

– От его же людей. Странный человек этот Кмициц! Когда я перед поединком упрекнул его в измене, он не стал оправдываться, хотя я и упрекнул его несправедливо. Должно быть, у него чертовская гордость!

– И вы всем говорите, что он не изменник?

– Не говорил, потому что сам не знал, но теперь буду говорить. Ведь негоже взводить такое обвинение даже на врага.

Глаза панны Александры во второй раз остановились на Володыевском с симпатией и благодарностью.

– Вы такой прекрасный человек, ваць-пане, как редко бывает!

Володыевский от удовольствия зашевелил усиками. «Ну, к делу, пан Михал!» – мелькнуло у него в голове, и он продолжал:

– Скажу более! Я не хвалю способ Кмицица, но не удивляюсь, что он так добивался руки ваць-панны, ибо сама Венера едва достойна прислуживать вам! Это отчаяние толкнуло его на такой поступок и, несомненно, толкнет снова, если представится случай. Как же вы, при такой необычайной красоте, останетесь одна, без защитника? Ведь таких Кмипицев много на свете, и ваша добродетель может не раз подвергнуться опасности. Бог явил мне милость и позволил вас защитить, но вот уже меня зовут военные трубы. Кто же о вас будет заботиться? Мосци-панна, нас, военных, обвиняют в легкомыслии, но это несправедливо! И у меня сердце не из камня, и оно не могло остаться равнодушно к таким прелестям…

И пан Володыевский упал перед нею на колени.

– Мосци-панна! Я наследовал полк вашего дедушки, позвольте мне унаследовать и его внучку! Поручите мне опеку над собою, дайте вкусить сладость взаимного чувства, позвольте мне быть вашим опекуном, и вы будете спокойны. Ибо, хотя я и уйду на войну, вас будет охранять одно мое имя.

Панна вскочила со стула и с изумлением слушала Володыевского, который продолжал:

– Я бедный солдат, но шляхтич и честный человек. Клянусь вам, что ни на моем щите, ни на моей совести вы не найдете ни единого пятна. Быть может, я согрешил своей поспешностью, но поймите, что меня зовет отчизна, а от нее я не отрекусь даже ради вас. Неужели вы не утешите меня? Не ободрите? Не скажете доброго слова?

– Вы требуете от меня невозможного, ваць-пане! – ответила со страхом Оленька. – Это невозможно!

– Это зависит от вашей воли.

– Потому-то я вам прямо говорю: нет! Тут панна нахмурила брови.

– Мосци-пане, я многим вам обязана и готова вам отдать все, кроме руки.

Пан Володыевский поднялся.

– Вы не хотите быть моею, ваць-панна?

– Не могу!

– И это ваше последнее слово?

– Последнее и неизменное!

– А может быть, вам не нравится только поспешность моя? Дайте мне хоть надежду!

– Не могу, не могу…

– Значит, мне нет счастья, как не было его нигде… Мосци-панна, не предлагайте мне уплаты за услугу, я не за ней приехал, а если я просил руки, то не как уплаты, а по доброй воле. Если бы вы сказали мне, что отдаете ее, потому что должны отдать, я бы ее не принял. Насильно мил не будешь! Вы пренебрегаете мной – дай вам Бог найти лучшего. Я выхожу из этого дома, как и пришел, и только… Больше я не вернусь! Меня здесь считают ничем! Пусть будет так. Будьте же счастливы, хотя бы с этим самым Кмицицем. Если он лучше, то вы, конечно, не для меня.