Потоп

– А чего им здесь надо? – спросил пан Володыевский.

– Бог их знает, – ответил офицер. – Мы их эскортируем от Бирж. Верно, приехали для переговоров с нашим князем, так как в Биржах разнесся слух, что Радзивилл собирает войска и хочет выступить в Инфляндию.

– А, шельмы, струсили! – воскликнул Заглоба. – Наводнили Великопольшу, выжили короля, а теперь приходите кланяться Радзивиллу, чтобы он вас не погнал в Инфляндию. Погодите, так удирать будете в свои Дудергофы, что и чулки растеряете. Да здравствует Радзивилл!

– Да здравствует! – повторила стоявшая у ворот шляхта.

– Defensor patriae![16] Наш защитник! На шведа, мосци-панове! На шведа!

На дворе собиралось все больше шляхты; видя это, Заглоба вскочил на выдавшийся цоколь ворот и крикнул:

– Мосци-панове, слушайте. Кто меня не знает, тому я скажу, что я старый збаражец, который вот этой старческой рукой зарубил Бурлая, величайшего гетмана после Хмельницкого; кто не слышал о Заглобе, тот, верно, во время первой войны с казаками горох лущил, кур щупал или телят пас, что, впрочем, трудно предположить насчет столь блестящих кавалеров.

– О, это великий рыцарь! – отозвались многочисленные голоса. – Нет в Речи Посполитой ему равного! Слушайте.

– Слушайте, мосци-панове. Старым костям пора бы на покой; лучше было бы на печи валяться, творог со сметаной есть, по садам гулять, яблоки собирать, засунув руки в карманы, следить за косарями или девок по спине хлопать. Неприятель, конечно, был бы этому очень рад, ибо и шведы, и казаки прекрасно знают, какова у меня рука.

– А что это за петух там поет? – спросил кто-то из толпы.

– Не прерывай! Молчать! – закричали остальные.

Но Заглоба услышал:

– Простите, панове, этого петушка: он еще не знает, с которой стороны хвост, а с которой голова.

Шляхта разразилась громким смехом, а смущенный шляхтич старался поскорее скрыться, чтобы избавиться от насмешек, сыпавшихся со всех сторон на его голову.

– Возвращаюсь к делу, – продолжал Заглоба. – Повторяю, что мне пора бы отдохнуть; но, видя, что отечество в опасности, что неприятель вторгся в него, я, мосци-панове, здесь, чтобы вместе с вами биться во имя той матери, что нас всех вспоила и вскормила. Кто не пойдет ей на помощь, тот не сын, а пасынок, тот недостоин ее любви. Я, старик, иду, да будет воля Божья! А если придется погибнуть, то и умирая я не перестану взывать: на шведа, Панове братья, на шведа! Поклянемся, что не выпустим сабли из рук, пока не прогоним неприятеля из отчизны.

– Мы и без клятв готовы! – кричала шляхта. – Пойдем всюду, куда нас гетман поведет!

– Мосци-панове, вы видели этих двух нехристей, что приехали сюда в золоченой карете? Они знают, что с Радзивиллом шутки плохи; вот и будут за ним по комнатам бегать да руки целовать, чтобы он оставил их в покое. Но князь, мосци-панове, от которого я возвращаюсь с совещания, уверил меня от имени всей Литвы, что не пойдет ни на какие уступки, а что будет война и война.

– Война, война! – как эхо, повторили слушатели.

– Но и вождь, – продолжал Заглоба, – действует тем смелее, чем больше он уверен в своих солдатах, а потому проявим, мосци-панове, наши чувства. Подойдем к окнам и будем кричать: «На шведа!» За мной, панове!

С этими словами он соскочил с цоколя и пошел вперед, а толпа за ним; шляхта шумела, и наконец голоса слились в один крик:

– На шведа! На шведа!

В ту же минуту в сени выбежал пан Корф, воевода венденский, в необычайном смущении, а за ним Гангоф, полковник княжеских рейтар, и оба начали успокаивать шляхту и просить ее разойтись.

– Ради бога, ведь там наверху стекла дрожат, – сказал Корф. – Можно ли так оскорблять послов и являть пример непослушания. Кто вам подал эту мысль?

– Я, – ответил Заглоба. – Скажите пану князю от нашего имени, чтобы он был тверд, ибо мы готовы за него пролить свою последнюю каплю крови.

– Благодарю вас, панове, от имени гетмана, благодарю, но советую разойтись, иначе вы можете окончательно погубить отчизну. Медвежью услугу оказывает тот, кто оскорбляет ее послов.

– Какое нам дело до послов! Мы хотим драться, а не переговоры вести!

– Мне очень приятно видеть воинственный дух ваш, панове. Ваше желание исполнится, и, может быть, очень скоро. Теперь же пока отдохните перед походом. Пора выпить и закусить. Пустой желудок – последнее дело.

– Что верно, то верно! – первый воскликнул Заглоба.

– Верно. Если князь знает наши чувства, то нам нечего здесь больше делать.

И толпа стала расходиться. Большинство направилось во флигель, где были уже накрыты столы. Пан Заглоба шел впереди. Пан Корф вместе с полковником Гангофом отправился к князю, который советовался со шведскими послами, с епископом Парчевским, Белозором, паном Комаровским и Межеевским, придворным короля Яна Казимира, часто гостившим в Кейданах.

– Кто был виновником этого беспорядка? – спросил князь.

– Только что прибывший шляхтич, славный пан Заглоба, – ответил Корф.

– Это храбрый рыцарь, но он что-то слишком рано начинает тут распоряжаться…

Сказав это, князь кивнул головой полковнику Гангофу и стал что-то шептать ему на ухо.

Между тем пан Заглоба, довольный собою, шел торжественными шагами в нижние залы и говорил сопровождавшим его Скшетуским и Володыевскому:

– А что, друзья, едва я появился, как успел уже возбудить в этой шляхте любовь к отчизне. Теперь князю легче будет ни с чем отправить послов, ему достаточно будет указано то, что мы его защитники. Думаю, это не останется без награды, хотя для меня главное – честь. Чего ж ты стоишь, как окаменевший, пан Михал, и смотришь на эту коляску у ворот?

– Это она, – сказал маленький рыцарь, шевеля усиками, – клянусь Богом, она!

– Кто такая?

– Панна Биллевич.

– Та, что тебе отказала?

– Да. Смотрите, панове, смотрите. Ну как же не умереть от скорби по такой красавице.

– Постойте-ка, – сказал Заглоба, – надо посмотреть.

В это время коляска поравнялась с разговаривающими. В ней сидел видный шляхтич с седыми волосами, а рядом с ним панна Александра, прекрасная, как всегда, спокойная и величавая.

Пан Михал впился в нее скорбными глазами и низко поклонился ей, но она не заметила его в толпе. Заглоба же, глядя на ее нежные, благородные черты, заметил:

– Это панский ребенок, пан Михал, она слишком хрупка для солдата. Красива, спору нет, да только я предпочитаю таких, чтоб сразу нельзя было разобрать – женщина это или пушка!

– Не знаете, ваць-пане, кто сейчас приехал? – спросил Володыевский какого-то шляхтича, стоявшего рядом.

– Как не знать, – ответил шляхтич. – Это пан Томаш Биллевич, россиенский мечник. Его здесь все знают, он старый радзивилловский слуга и друг.

XIII

Князь не показывался в этот день шляхте до самого вечера; он обедал с послами и несколькими сановниками, с которыми утром совещался. Однако полковники получили приказ, чтобы придворные радзивилловские полки, находившиеся под командой иностранных офицеров, были наготове. В воздухе пахло войной. Замок, хотя и не было осады, был окружен со всех сторон войском, точно под его стенами должна была разыграться битва. Все ждали похода не позже как на следующий день. И это предположение подтверждалось тем, что несметная княжеская челядь укладывала на возы оружие, ценные вещи и княжескую казну.

Герасимович рассказывал шляхте, что вещи отправляют в Тыкоцин, на Полесье, ибо было опасно оставлять их в неукрепленном замке.

Разнесся слух, что польный гетман Госевский арестован за то, что не хотел примкнуть к Радзивиллу и этим подвергал отечество величайшей опасности. Но вскоре движение войск, грохот пушек и вся эта суетня, которая всегда предшествует всяким сборам, отвлекли общее внимание и заставили на минуту забыть о Госевском и Юдицком.

Обедавшая в нижних залах шляхта только и говорила что о войне, о пожаре Вильны, продолжавшемся десять дней, о коварстве шведов, нарушивших договор, и т. д. Но все эти известия не только не беспокоили, но, наоборот, возбуждали мужество и готовность вступить в бой с неприятелем. Все это объяснялось тем, что все уже знали причину торжества шведов. Они до сих пор ни разу еще не сталкивались ни с настоящим войском, ни с настоящим вождем. А в военных дарованиях Радзивилла все были уверены, тем более что их в этом поддерживали и полковники.

– Я помню прежние войны, – говорил Станкевич, старый и бывалый воин. – Прежде шведы никогда не бились в открытом поле, а всегда из-за траншей или из укрепленных замков, а если, рассчитывая на свои силы, они и решались выступить в поле, то им жестоко влетало за храбрость. Не победа отдала в их руки Великопольшу, а измена и беспомощность ополченцев.

– Конечно! – воскликнул Заглоба. – Это слабый народ, у них земля никуда не годится. У них даже хлеба нет, вместо муки они мелют сосновые шишки и пекут из нее лепешки. Другие плавают по морю и жрут то, что выбросят волны, да еще дерутся из-за этих лакомых кусочков. Потому-то они так и жадны!

Потом он обратился к Станкевичу и спросил:

– А вы где познакомились со шведами?

– Когда служил у покойного князя, отца теперешнего гетмана.

– А я служил у Конецпольского, отца нынешнего хорунжего. Ну и пощипали же мы тогда Густава-Адольфа в Пруссии. Конецпольский ведь знал их прекрасно и умел их всегда обойти. Немало посмеялась тогда наша молодежь над ними! Нужно вам сказать, что шведы прекрасные водолазы, вот мы и заставили их нырять. Бросишь, бывало, кого-нибудь из этих мерзавцев в прорубь, а он сейчас же вынырнет в другую, да еще живую селедку в зубах держит.

– Да ну? Что вы говорите?

– Вы не верите? Провались я на этом месте, если я этого собственными глазами не видел! Помню я и то, как они откормились на прусских хлебах. Они не хотели домой возвращаться! Правду говорит пан Станкевич, что солдаты они неважные. Пехота еще туда-сюда, но конница никуда не годится; у них на родине лошадей нет, и они не могут смолоду приучаться к езде.

– Говорят, что мы сначала пойдем не против них, – заметил пан Щит, – прежде надо отомстить за Вильну.

– Ясное дело! Я сам так советовал князю, когда он спросил моего мнения в этом деле. Но покончим с одними, пойдем и на других. Шведские послы, верно, потеют теперь у князя!

– Их очень учтиво принимают, – заметил пан Заленский, – но на большее они могут не рассчитывать: лучшее доказательство – приказ, отданный войскам.

– Иначе и быть не может! – сказал Станкевич. – Будет с нас – натерпелись! Немало было всяких невзгод! Надеясь на короля и на посполитое рушение, мы дошли до края пропасти – либо перескочим через нее, либо погибнем.

– Бог нам поможет! Довольно нам ждать!

– Мы их проучим! Не будет у нас Устья, как Бог свят!

И чем больше осушалось кубков и бокалов, тем больше оживлялись разговоры и принимали все более воинственный характер. Все умы, все сердца были заняты Радзивиллом; все уста повторяли его грозное имя, которое до сих пор всегда было окружено ореолом побед. От него зависело собрать и пробудить уснувшие силы страны, достаточные для усмирения двух врагов.

После обеда князь поочередно призывал к себе полковников; старые солдаты удивлялись, что он совещается с ними поодиночке, но все выяснилось очень скоро: каждый уходил от него с какой-нибудь наградой, с каким-нибудь явным доказательством его расположения, взамен чего князь просил лишь доверия и преданности. Он спросил, не приехал ли Кмициц, и велел уведомить его, как только тот приедет.

Кмициц вернулся лишь поздно вечером, когда все залы были освещены и гости начали уже собираться на бал. Пройдя прямо в цейхгауз, чтобы переодеться, он встретился там с Володыевским и остальной компанией.

– Как я рад, что вижу вас здесь! – сказал Кмициц, пожимая руку маленького рыцаря. – Точно родного брата увидел. Верьте, я говорю искренне, кривить душой я не умею. Правда, вы наградили меня ловким ударом сабли, но вы же вернули мне и жизнь, и я этого до смерти не забуду. Не будь вас, я уже давно сидел бы за железной решеткой.

– Ну что говорить об этом, все это пустяки!

– За вас я готов в огонь и в воду! Клянусь Богом, я не вру! Выходите вперед, кто не верит?

И пан Андрей окинул взглядом всех; но никто не думал оспаривать его расположения к пану Михалу, так как все его любили и уважали.

– Это порох, а не солдат, – заметил Заглоба. – Чувствую, что полюблю вас за это расположение к пану Михалу. Вы только меня спросите, чего он стоит.

– Больше всех нас! – воскликнул Кмициц с обычной горячностью. Затем, взглянув на Скшетуских, на Заглобу, он прибавил:

– Простите, Панове, я не хочу никого оскорбить, тем более что знаю о вашей доблести и военных заслугах. Не сердитесь на меня, я от души желал бы заслужить вашу дружбу.

– Пустяки! – ответил Ян Скшетуский. – Что на уме, то и на языке.

– Позвольте мне вас расцеловать! – воскликнул Заглоба.

– О, я не заставлю просить себя об этом дважды! И они бросились друг другу в объятия.

– Мы сегодня обязательно должны выпить!

– О, я не заставлю просить себя об этом дважды! – повторил, как эхо, Заглоба.

– Надо будет пораньше ускользнуть в цейхгауз, а о напитках я уж сам позабочусь.

«Вряд ли тебе захочется ускользнуть из замка, когда ты увидишь, кто будет на балу», – подумал Володыевский и хотел было уже сказать ему, что мечник россиенский и панна Александра приехали в Кейданы, но что-то сжало его сердце, и он переменил разговор.

– А где ваш полк? – спросил он.

– Здесь! Готов! У меня был Герасимович и передал княжеский приказ, чтобы в полночь все были уже на конях. Я спросил его, все ли войска идут, он отвечал, что не все. Не понимаю, что это все значит. Одним такой приказ отдан, другим – нет, зато вся иностранная пехота без исключения получила такое же приказание.

– Может быть, часть войск уйдет сегодня, а остальные завтра?.. – сказал Скшетуский.

– Ну, во всяком случае, кутнуть мы успеем, а я догоню свой полк. В эту минуту в цейхгауз вбежал Герасимович.

– Ясновельможный пане хорунжий оршанский! – крикнул он, кланяясь у дверей.

– Что? Горит? Я здесь! – сказал Кмициц.

– Князь просит вас! Князь просит!

– Сейчас! Только переоденусь. Эй, кто там: кунтуш и пояс, живо! Казачок мигом принес все нужное, и минуту спустя Кмициц, разодетый как на свадьбу, пошел к князю. Все, взглянув на него, пришли в невольное восхищение. На нем был жупан из серебристой ткани, шитый золотом, застегнутый у ворота огромным сапфиром. Поверх него голубой бархатный кунтуш и белый пояс, необыкновенно дорогой и такой тонкой работы, что его можно было просунуть сквозь кольцо. У пояса висела серебряная, усеянная сапфирами сабля, а за поясом был заткнут ротмистровский буздыган. Этот наряд необыкновенно шел молодому рыцарю, и казалось, трудно было найти другого подобного ему во всей этой громадной толпе, собравшейся в Кейданах.

Пан Володыевский вздохнул, глядя на него, а когда Кмициц скрылся за дверью, сказал Заглобе:

– С таким, как он, трудно соперничать!

– Сбрось с моих плеч только тридцать лет! – сказал Заглоба.

Князь был уже одет, когда вошел Кмициц. Камердинер в сопровождении двух негров выходил из его комнаты. Они остались вдвоем.

– Спасибо, что ты поторопился, – сказал князь.

– Я всегда к услугам вашего сиятельства.

– А как твой полк?

– Готов, по приказанию.

– А люди надежные?

– Готовы в огонь и в воду!

– Это хорошо. Такие люди мне нужны… И такие, как ты! Я на тебя рассчитываю больше всего.

– Мои заслуги, ваше сиятельство, не ровня заслугам старых солдат, но если мы пойдем на врагов нашей дорогой отчизны, то, Бог мне свидетель, я не отстану от других.

– Я их заслуг не отрицаю, но могут настать такие тяжелые времена, что даже самые верные будут колебаться.

– Проклятие тому, кто ваше сиятельство покинет в тяжелую минуту!

– А ты… не покинешь?

Кмициц вспыхнул:

– Ваше сиятельство!..

– Что ты хочешь сказать?

– Я покаялся перед вами во всех своих грехах, а их было так много, что только родительское сердце могло их простить. Но в числе моих грехов нет одного: неблагодарности.

– И предательства… Ты покаялся передо мной, как перед отцом, а я не только простил тебя, как отец, но полюбил, как сына, которым Бог не наградил меня. Будь же мне другом!

С этими словами князь дружески протянул ему руку, которую Кмициц без колебания поцеловал.

С минуту оба молчали; потом князь пристально взглянул на Кмицица и сказал:

– Панна Александра Биллевич здесь!

Кмициц побледнел и что-то забормотал.

– Я нарочно послал за нею, чтобы вы могли объясниться. Сейчас ты ее увидишь. Несмотря на массу спешных дел, я сегодня говорил с мечником.

Кмициц схватился за голову:

– Чем мне отблагодарить вас, ваше сиятельство?

– Я ясно дал понять мечнику, что лично желаю, чтобы вы скорее повенчались, и он ничего не имеет против. Вместе с тем я велел ему подготовить к этому панну. Времени у нас довольно. Все зависит от тебя, а я буду счастлив, если эту награду ты получишь из моих рук, как и множество других, тебя достойных. Ты грешил, потому что молод, но ты и прославился, так что все молодые люди готовы всюду идти за тобой. Ты должен подняться высоко. Сан хорунжего тебе не по плечу. Известно ли тебе, что ты родственник Кишко, из коих я происхожу по матери? Бери же эту девушку, если она тебе по сердцу, и помни, кто тебе ее дал.

– Я с ума сойду от счастья! Вся моя жизнь принадлежит вам. Что мне сделать, чтобы отблагодарить вас?! Приказывайте сами, ваше сиятельство!

– Добром отплатить за добро. Верь, что если я что-нибудь сделаю, то для общего блага. Не покидай меня, когда увидишь, что другие изменят мне, и когда меня…

Вдруг князь замолчал.

– Клянусь до последнего издыхания не покидать вас, моего вождя, отца и благодетеля! – с горячностью воскликнул Кмициц, глядя на князя глазами, полными искренности. Заметив, что лицо его вдруг налилось кровью, жилы надулись и крупные капли пота выступили на высоком лбу, рыцарь тревожно спросил:

– Что с вами, ваше сиятельство?

– Ничего, ничего!

Радзивилл быстро поднялся и, подойдя к аналою, взял лежавшее на нем распятие.

– Поклянись мне вот перед этим распятием, что не оставишь меня до смерти.

Несмотря на готовность и горячность, Кмициц взглянул на князя изумленными глазами.

– Поклянись мне именем мук Христовых, – настаивал князь.

– Клянусь! – торжественно произнес Кмициц, положив руку на распятие.

– Аминь! – прибавил князь торжественно.

Эхо высокой комнаты повторило это «Аминь», и затем наступила глубокая тишина. Слышалось только дыхание мощной радзивилловской груди. Кмициц не сводил с него изумленных глаз.

– Ну теперь ты мой, – сказал наконец князь.

– Я всегда принадлежал вам, ваше сиятельство! – ответил молодой рыцарь. – Но скажите, ваше сиятельство, что дало вам повод сомневаться во мне? Не грозит ли вашему сиятельству какая-нибудь опасность? Не открыта ли измена или что-нибудь в этом роде?

– Близок час испытания, – ответил угрюмо князь, – а что касается врагов, то ты знаешь, что Госевский, Юдицкий и воевода витебский рады погубить меня. Враги мои грозят мне изменой. Потому я и говорю, что близок час испытания.

Кмициц молчал, но мрак, окружавший его, не рассеялся. Что могло грозить могущественному Радзивиллу? Ведь теперь он сильнее, чем когда-либо. В Кейданах и его окрестностях столько войск, что, будь у князя такие силы под Шкловом, война приняла бы совсем другой оборот.

Правда, Госевский и Юдицкий недолюбливали его, но оба они арестованы, а что касается витебского воеводы, то он слишком хороший гражданин, чтобы накануне войны мешать князю.

– Клянусь Богом, я ничего не понимаю! – воскликнул Кмициц, не умевший скрывать свои мысли.

– Сегодня ты поймешь все, – ответил Радзивилл. – А теперь идем в зал. – И, взяв под руку молодого рыцаря, он направился к двери.

Они прошли ряд комнат. Из большой залы неслись звуки оркестра, которым управлял француз, нарочно выписанный из-за границы князем Богуславом. Играли менуэт, который в то время танцевали при французском дворе. Мягкие звуки его сливались с шумом и говором гостей.

– Дай Бог, чтобы все гости, которых я принимаю сегодня под своим кровом, не стали завтра моими врагами, – сказал князь после минутного молчания.

– Надеюсь, что между нами нет сторонников Швеции, – возразил Кмициц. Радзивилл вздрогнул и остановился.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Лишь то, что там честные люди!

– Пойдем… Время покажет, и рассудит Бог, кто честен.

У самых дверей стояло двенадцать пажей, прелестных мальчиков, одетых в бархат и перья. Увидев гетмана, они построились в два ряда.

– Ее сиятельство уже в зале? – спросил князь.

– Точно так, ваше сиятельство, – ответили пажи.

– А Панове послы?

– Тоже здесь.

– Откройте дверь!

Обе половинки дверей распахнулись настежь, и поток ослепительного света залил мощную фигуру гетмана, который в сопровождении пажей и Кмицица взошел на возвышение, где были приготовлены кресла для наиболее почетных гостей.

В зале поднялось движение и раздались крики:

– Да здравствует Радзивилл! Да здравствует наш гетман!

Князь раскланялся на все стороны, а затем приветствовал гостей, собравшихся на эстраде, которые при его появлении поднялись. В числе почетных лиц кроме княгини были шведские послы, посол московский, воевода венденский, епископ Парчевский, архидиакон Белозор, пан Коморовский, Межеевский, жмудский староста Глебович, зять гетмана Пац, Гангоф, полковник Мирский, курляндский посол Вейсенгоф и несколько дам из свиты княгини.

Гетман, как учтивый хозяин, приветствовал сначала послов, потом остальных и лишь тогда сел в кресло, стоявшее под горностаевым балдахином; посмотрел на залу, в которой еще раздавались крики:

– Да здравствует гетман!

Между тем Кмициц, скрывшись за балдахином, обегал глазами всю залу, надеясь увидеть черты той, которая в эту минуту наполняла его душу и сердце, стучавшее, как молот.

«Она здесь!.. Через минуту я увижу ее, буду говорить с ней…» – повторял он мысленно. И искал, искал ее все с большим нетерпением, все с большей тревогой. Но что это? Там из-за перьев веера выглядывают чьи-то черные брови, белый лоб и светлые волосы. Это она!

Кмициц затаил дыхание, точно из страха, что видение исчезнет, но в эту минуту лицо открывается… «Нет, это не она, не Оленька, моя милая, драгоценная…» Глаза его несутся дальше, скользят по хорошеньким лицам, перьям, атласу, и каждую минуту он разочаровывается. Ее нет! Наконец в глубине оконной ниши мелькнуло что-то белое; у рыцаря потемнело в глазах. Это она, дорогая, милая Оленька.

Снова раздаются звуки оркестра, пары кружатся, мелькают, а Кмициц ничего не видит, кроме нее, своей возлюбленной. В громадной зале она кажется как бы меньше, а личико как у ребенка. Вот взять бы ее на руки и прижать к груди! Но это она; те же нежные черты, те же коралловые губы, те же длинные ресницы и мраморный лоб. Ему вспомнилась людская в Водоктах, где он ее в первый раз увидел, уютные комнаты, где они проводили вечера, катанье, поцелуи, которыми он иногда ее осыпал. А потом… их разлучили люди!

«Вот чем я обладал и что я утратил теперь навсегда! – воскликнул Кмициц в душе. – Как она была близка и как далека теперь! Сидит, как чужая, и не подозревает, что я здесь».

Не раз уже Кмициц проклинал себя за свои поступки, но никогда он не чувствовал такого гнева на себя, как теперь, когда после долгой разлуки он снова увидел ее, еще прекраснее, чем всегда, прекраснее, чем он мог представить ее себе в своем воображении! Он готов был казнить себя, кричать, но, вспомнив про присутствие князя и других особ, он лишь стиснул зубы и мысленно повторял: «Поделом тебе, дурак! Поделом!»

Вдруг звуки музыки смолкли, и над ухом его раздался голос гетмана:

– Иди за мной!

Кмициц очнулся и последовал за князем, который, сойдя с возвышения, смешался с толпой. Блуждавшая на его лице ласковая, добродушная улыбка, казалось, усиливала его величие. Это был тот вельможа, который, принимая У себя королеву Марию-Людвику, поражал и затмевал французских придворных не только роскошью обстановки, но и изысканностью манер; тот, о котором с таким восторгом отзывался Жан Лабурер в своих «Путешествиях». Теперь он то и дело останавливался перед более пожилыми дамами, знатной шляхтой и полковниками, находя для каждого какое-нибудь ласковое слово, поражая своей памятью и привлекая к себе все сердца. Присутствовавшие следили глазами за каждым его движением, а он подошел к мечнику россиенскому Биллевичу и сказал:

– Благодарю тебя, старый друг, за то, что ты пожаловал ко мне. Биллевичи от Кейдан не за сто миль, а все же ты такой редкий гость!

– Отнимая от вашего сиятельства драгоценное время, я бы обидел отчизну, – ответил мечник с низким поклоном.