Пан Володыевский

Несчастный юноша одним взглядом окинул все эти приготовления, потом машинально взглянул вверх и увидал над собой звезды и блестящий серп луны.

«Меня посадят на кол!» – подумал он.

И он так сильно стиснул зубы, что судорога свела челюсти. На лбу выступил пот, лицо похолодело, кровь отхлынула от головы. Потом ему показалось, что тело его летело в какую-то бездонную пропасть. С минуту он не сознавал ни времени, ни места, ни того, что с ним происходит. Вахмистр разжал ему зубы ножом и опять стал лить ему в рот водку.

Азыя давился и выплевывал жгучий напиток, но все же принужден был его глотать. Тогда он впал в странное состояние: он не был пьян, наоборот, никогда еще сознание его не было так ясно, как теперь. Он видел все, что с ним происходит, все понимал, но им овладело какое-то необыкновенное возбуждение, какое-то нетерпение, что все эти приготовления тянутся так долго и что ничего еще не начинают.

Но вот вблизи него послышались тяжелые шаги, и перед ним появился Нововейский. При виде его татарин задрожал всем телом. Люсни он не боялся, он слишком его презирал, но Нововейского он не презирал, – увы! – его не за что было презирать; и при каждом взгляде на его лицо душу Азыи наполнял какой-то суеверный страх, отвращение, омерзение. И в эту минуту он подумал: «Я в его власти, я боюсь его!..» И это было так страшно, что у Азыи волосы становились дыбом.

Нововейский сказал:

– За то, что ты сделал, умрешь в мучениях! Липок ничего не ответил и только громко засопел.

Нововейский отошел в сторону, воцарилась тишина, которая была нарушена Люсней.

– Ты поднял руку и на нашу пани, – сказал он хриплым голосом, – но пани теперь с мужем, а ты в наших руках! Пришло твое время!

После этих слов начались муки Азыи. Этот страшный человек в минуту своей смерти узнал, что все его жестокости и его измена не привели ни к чему. Если бы хоть Бася умерла по дороге, у него было бы то утешение, что, не принадлежа ему, она никому принадлежать не будет. И у него отняли это последнее утешение именно тогда, когда острие кола находилось уже в нескольких вершках от его тела. Все напрасно! Сколько измен, сколько крови и сколько предстоящих мук, – и все понапрасну!.. Люсня и не знал, насколько этими словами он усилил мучения Азыи; если бы он знал это, он повторял бы их всю дорогу.

Но теперь было уже не время для душевных мук – они должны были уступить мучениям телесным. Люсня наклонился и, взяв обеими руками Азыю за бедра так, чтобы мог управлять им, крикнул людям, державшим лошадей:

– Трогай! Да потише, разом!

Лошади тронулись. Веревки напряглись и потянули Азыю за ноги. Тело его скользнуло по земле и наткнулось на острый кол. Острие стало впиваться в тело, и началось что-то страшное, что-то противное природе и человеческим чувствам. Кости несчастного раздвинулись, тело разрезывалось; несказанная боль, такая страшная, что она граничила с каким-то чудовищным наслаждением, охватила все его существо. Кол погружался все глубже и глубже в тело. Тугай-беевич стиснул челюсти, наконец не выдержал: зубы его оскалились страшно и из горла вырвался крик: «А-а-а!», похожий на карканье ворона.

– Легче! – скомандовал вахмистр.

Азыя повторял свой страшный крик все быстрее.

– Каркаешь? – спросил вахмистр. Потом он крикнул солдатам:

– Ровней! Стой! Вот и все! – прибавил он, обращаясь к Азые, который вдруг замолк и только глухо хрипел.

Быстро выпрягли лошадей, потом подняли кол и толстым концом опустили в заранее вырытую яму и начали засыпать его землей. Тугай-беевич уже сверху смотрел на эту работу. Он был в сознании. Этот страшный род наказания был тем страшнее, что жертвы, насаженные на кол, жили иногда по три дня. Голова Азыи опустилась на грудь, губы его шевелились и чмокали, точно он что-то жевал; он чувствовал какую-то страшную слабость и видел перед собой какую-то бесконечную беловатую мглистую пелену – и она, неизвестно почему, пугала его… Но в этой мгле он узнавал лица вахмистра и драгун, – знал, что он на колу, что его тяжелое тело оседает на кол все ниже; потом почувствовал, что ноги его немеют, и постепенно терял чувствительность к боли…

Порой этот страшный беловатый туман исчезал перед ним во мраке, тогда он моргал своим единственным глазом, желая все видеть, на все смотреть до самой смерти. Взгляд его с каким-то особенным упорством переходил с факела на факел; ему казалось, что около каждого огня образуется какой-то радужный круг. Но муки его еще не кончились; минуту спустя вахмистр подошел к нему с буравчиком в руке и крикнул стоявшим тут же драгунам:

– Подсадите меня!

Два сильных солдата подняли его кверху. Азыя, моргая глазом, все смотрел на него, как бы желая узнать, кто этот человек, который взбирается к нему наверх. Между тем вахмистр сказал:

– Пани выбила тебе один глаз, а я поклялся, что высверлю тебе другой!

Сказав это, он вонзил острие буравчика в глаз, повернул его раз, другой, а когда веки и нежная кожица, окружающая глаз, обвернулась вокруг нарезов буравчика, – он дернул. Тогда из обеих глазниц Азыи хлынули два потока крови и текли, как два ручья слез, по его лицу.

Лицо это побелело и становилось все белее. Драгуны, как бы стыдясь, что свет озаряет такую страшную работу рук человеческих, стали молча тушить факелы. Тело Азыи освещалось только серебристыми, не очень яркими лучами луны. Голова его совсем опустилась на грудь, и только руки его, обмотанные соломой и привязанные к бревну, торчали кверху, как будто этот сын Востока взывал о мести своим палачам к турецкому полумесяцу.

– На коней! – раздался голос Нововейского.

Перед самым отъездом вахмистр зажег еще последним факелом поднятые руки татарина, и весь отряд двинулся к Ямполю, а среди развалин Рашкова, среди пустыни и ночи остался только на высоком колу один Азыя, сын Тугай-бея, и долго, долго освещал пустыню.

XIV

Три недели спустя пан Нововейский прибыл в Хрептиев. Из Рашкова он ехал так долго потому, что часто еще переправлялся на другую сторону Днестра, подстерегая чамбулы и перкулабовых людей, стоявших в разных станицах вдоль реки. Последние рассказывали потом прибывающим султанским войскам, что они всюду видели польские отряды и слышали про большое войско, которое, вероятнее всего, не дожидаясь прибытия турок под Каменец, само пойдет им навстречу и вступит с ними в бой.

Султан, которого раньше уверяли в полном бессилии Речи Посполитой, был поражен; он высылал вперед липков, валахов и придунайские орды, а сам двигался медленно, так как, несмотря на свое могущество, он очень опасался открытого сражения с регулярным войском Речи Посполитой.

Пан Нововейский не застал в Хрептиеве Володыевского – маленький рыцарь пошел вслед за паном Мотовилой на помощь пану подляскому, против крымской орды и Дорошенки. Там он новыми подвигами приумножил свою славу: разгромил свирепого Корпана, оставив его тело в Диких Полях на растерзание диких зверей; разгромил грозного Дрозда, храброго Малышку и двух братьев Синих, известных казацких загонщиков, и рассеял множество небольших ватаг и чамбулов.

В день приезда пана Нововейского пани Володыевская с остатком людей и с вещами собиралась в Каменец, так как ввиду скорого нашествия Хрептиев приходилось покинуть. С грустью выезжала пани Володыевская из этой деревянной крепости, где она, правда, пережила много опасных минут, но где тем не менее прошли самые счастливые дни ее жизни, – с мужем, среди славных воинов, среди любящих сердец. Теперь по собственному желанию она едет в Каменец, – там ее ждет неизвестность и опасность, какая будет грозить всем осажденным.

Но ее мужественное сердце не поддавалось отчаянию. Она внимательно следила за всеми приготовлениями, наблюдая за солдатами и обозом. Ей помогал пан Заглоба, который во всех обстоятельствах всех превосходил умом, помогал и пан Мушальский, несравненный стрелок из лука, человек опытный и дельный.

Все они обрадовались приезду пана Нововейского, хотя по лицу молодого рыцаря прочли, что ни Эвки, ни нежной Зоей освободить из неволи ему не удалось. Бася горькими слезами оплакивала участь обеих девушек, так как их можно было считать погибшими. Они были проданы неизвестно кому, быть может, их увезли из Стамбула в Малую Азию, на острова, находящиеся под турецким владычеством, или в Египет и там могли держать в гаремах. Ввиду этого не только выкупить, но даже узнать о них что-нибудь было немыслимо. Плакала Бася, плакал и рассудительный пан Заглоба, плакал и пан Мушальский, и у одного только Нововейского глаза были сухи, – слез у него уже не хватало. Когда он начал рассказывать, как со своим отрядом подошел к далекому Дунаю и под Текучем, чуть не на глазах у орды и султана, разгромил липков и схватил страшного Азыю Тугай-беевича, оба рыцаря схватились за сабли и воскликнули:

– Давай его сюда! Здесь, в Хрептиеве, он и должен погибнуть! А пан Нововейский ответил:

– Он погиб не в Хрептиеве, а в Рашкове, там он и должен был принять муку; вахмистр придумал ему такую смерть, которая была нелегка.

Тут он рассказал, какой смертью умер Азыя; они слушали с ужасом, но без сострадания.

– Что Бог наказывает злодеев, это всем известно, – сказал наконец Заглоба, – но удивительно, что дьявол так плохо защищает своих слуг!

Бася набожно вздохнула, подняла глаза кверху и, немного подумав, сказала:

– У него нет силы, которая бы сравнялась с могуществом Господа!

– Вы верно изволили сказать, – воскликнул пан Мушальский, – если бы, упаси боже, дьявол был сильнее Бога, тогда бы исчезла всякая справедливость, а вместе с нею и вся Речь Посполитая.

– Вот почему я турок и не боюсь! Во-первых, это собачьи сыны, а во-вторых, сыны дьявола! – сказал Заглоба.

На минуту воцарилось молчание.

Нововейский сидел на скамейке, сложив руки на коленях, и безжизненными глазами смотрел на землю; пан Мушальский обратился к нему:

– Но тебе, верно, легче стало, – сказал он, – ибо справедливая месть дает большое утешение.

– Говорите, легче ли вам, лучше ли вам теперь? – спрашивала Бася голосом, полным сострадания.

Великан молчал некоторое время, точно боролся со своими собственными мыслями, и, наконец, ответил голосом, в котором слышалось как бы удивление, и притом чуть слышным:

– Вообразите, Панове, ей-богу я сам думал, что мне будет легче, когда покончу с ним… Я видел его на колу, видел, как у него высверлили глаз, я старался себя убедить, что мне легче, но это неправда! Неправда!..

Тут пан Нововейский схватился за голову обеими руками и, стиснув зубы, прибавил:

– Легче ему было на колу, легче с буравом в глазу, легче с зажженными руками, чем мне с тем, что сидит во мне, о чем думаю, о чем помню. Одна лишь смерть будет мне утешением… Смерть, смерть!.. Вот что…

Услыхав это, Бася быстро встала и, положив руку на голову несчастного, сказала:

– Да пошлет же тебе Господь смерть под Каменцем, ибо поистине нет для тебя другого утешения!

Он закрыл глаза и стал повторять:

– О да! О да! Наградит вас Бог!

И в тот вечер все двинулись в Каменец.

Выехав из ворот, Бася долго-долго еще оглядывалась на крепость, освещенную вечерней зарей, потом, осенив себя крестным знамением, сказала:

– Милый Хрептиев! Дай Бог нам вернуться к тебе вместе с Михалом! Дай Бог, чтобы нас не ждало что-нибудь худшее!

И две слезы покатились по ее розовому лицу. Грусть сдавила все сердца… Все ехали молча… Между тем наступили сумерки…

В Каменец они ехали медленно, так как обоз не мог двигаться быстрее. В обозе шли телеги и стада быков, буйволов, верблюдов и табун лошадей; военная челядь присматривала за стадами. Некоторые из солдат и челяди поженились в Хрептиеве, а потому не было недостатка и в женщинах. Обоз сопровождал отряд Нововейского и, кроме того, двести человек венгерской пехоты, которую набрал и обучил за свой счет маленький рыцарь. Покровительницей этой пехоты была Бася, а командовал ею хороший офицер, Калушевский. В этой пехоте не было настоящих венгерцев, и она называлась венгерской только потому, что у нее было мадьярское вооружение. Унтер-офицерами были старые «служилые» из драгун, а рядовыми были прежние разбойники, пойманные Володыевским и приговоренные им к смерти. Их помиловали с условием, что они будут служить в пехоте и загладят прежние преступления верностью и мужеством. Среди них было немало добровольцев, которые, покинув овраги, яры и другие разбойничьи притоны, предпочли поступить на службу к Маленькому соколу, чем вечно чувствовать над собой его меч. Это был народ не очень складный и не очень опытный в военном деле, но храбрый и привыкший к лишениям, опасностям и кровопролитиям. Бася ужасно любила эту пехоту, это детище Михала, и в этих диких сердцах вскоре зародилась привязанность к прекрасной и доброй пани. Теперь они шли вокруг ее коляски с самопалами на плечах, с саблями у пояса, гордые сознанием, что они охраняют пани, готовые до последней капли крови защищать ее, в случае если бы какой-нибудь чамбул загородил им дорогу.

Но дорога была еще свободна. Пан Володыевский был очень предусмотрителен и к тому же слишком любил жену, чтобы подвергнуть ее какой-либо опасности. Выехав из Хрептиева после полудня, они ехали до самого вечера, затем всю следующую ночь, и на другой день, тоже после полудня, увидели высокие каменецкие скалы. При виде их, при виде башен и круглых бойниц, украшавших верхушки скалистых стен, все сразу ободрились. Казалось неправдоподобным, чтобы это орлиное гнездо на вершине скал, окруженных рекой, могла разрушить чья-либо рука, кроме Божьей десницы. День был летний, ясный; башни костелов и купола церквей, видневшиеся из-за утесов, горели как гигантские свечи; мир, тишина, радость носились над этим прекрасным местом.

– Баська, – сказал Заглоба, – не раз уже язычник пробовал грызть эти стены и всегда ломал себе зубы. Сколько раз я сам видел, как они убегали отсюда, хватаясь руками за морды, – ведь, как-никак, больно! Даст Бог, и теперь то же будет.

– Конечно, будет! – ответила Бася, вся просияв от радости.

– А здесь уж был один ихний султан, Осман. Это было, как сейчас помню, в 1621 году. Приехал, собака, из Хотима, с той стороны Смотрича, вытаращил глаза, разинул рот, смотрит, смотрит, наконец спросил: «А эту крепость кто так укрепил?» – «Бог», – ответил визирь. «Пусть же Бог ее и осаждает, – а я не дурак». И сейчас же повернул назад.

– И как еще скоро повернул! – вставил Мушальский.

– Скоро, – сказал пан Заглоба, – потому что мы их сзади копьями подгоняли в слабые места, а меня потом рыцари на руках понесли к пану Любомирскому.

– Значит, вы были и под Хотимом? – спросил несравненный лучник. – Ушам не поверишь!.. Подумать только, где вы не были и каких только подвигов не совершили!

Пан Заглоба несколько обиделся и ответил:

– Не только был там, но даже ранен был, а эту рану, если вы уж так любопытны, я мог бы вам показать, но только где-нибудь в сторонке, ибо в присутствии пани Володыевской хвастаться мне ею не подобает.

Знаменитый лучник тотчас же понял, что над ним подшутили, а так как не чувствовал себя в силах состязаться в остроумии с паном Заглобой, то он больше не расспрашивал и переменил разговор.

– То, что вы говорите, сущая правда, – сказал он. – Когда сидишь далеко и слушаешь людские толки: «Каменец не подготовлен для защиты! Каменец сдастся!», то тебе и страшно станет, а когда увидишь этот Каменец, сейчас же и ободришься.

– Да к тому же Михал будет в Каменце! – воскликнула Бася.

– Может быть, и пан Собеский пришлет подкрепление.

– Слава богу, не так-то уж плохо! Бывало и хуже, а мы не сдавались.

– Если бы и было хуже, главное – не унывать! Не съели нас до сих пор, не съедят и теперь, пока дух жив! – закончил пан Заглоба.

Под влиянием этих радостных мыслей они умолкли, но молчание это было нарушено очень грустным обстоятельством. К Басиной коляске подъехал вдруг пан Нововейский; лицо его, всегда мрачное и страшное, было теперь озарено улыбкой. Устремив глаза на залитый солнечными лучами Каменец, он все улыбался.

Оба рыцаря и Бася смотрели на него с удивлением; они не могли понять, почему вид крепости снял страшную тяжесть с его души. А Нововейский сказал:

– Да славится имя Господне! Много было горя, но настал и час радости. Тут он обернулся к Басе:

– Обе они у войта Томашевича, и хорошо, что они туда укрылись, в такой крепости и тот разбойник ничего с ними не сделает!

– О ком вы говорите? – с ужасом спросила Бася.

– О Зосе и Эвке.

– Да умудрит тебя Господь! – воскликнул Заглоба. – Не поддавайся дьяволу!

А Нововейский продолжал:

– А то, что говорили про моего отца, будто Азыя его зарезал, это тоже неправда.

– Он помешался! – прошептал пан Мушальский.

– Вы позволите, – сказал пан Нововейский, – я поеду вперед; я так долго их не видал, что соскучился. Ох! Скучно вдали от милой, скучно…

Сказав это, он стал раскачивать своей огромной головой, потом пришпорил коня и ускакал.

Пан Мушальский сделал знак нескольким драгунам и двинулся за ним, чтобы не упускать из виду помешанного. Бася закрыла лицо руками, и вскоре сквозь ее пальцы потекли горячие слезы, а пан Заглоба сказал:

– Человек был просто золото, но не по силам ему такие несчастья, к тому же одной местью жить нельзя!

В Каменце кипели приготовления к обороне. На стенах, в старом замке, у ворот, особенно у Русских, работали горожане, населявшие город, каждая «нация» под началом своего старосты. Над всеми старостами начальствовал ляшский староста Томашевич, во-первых, благодаря своей храбрости, во-вторых, потому, что умел искусно стрелять из пушек. Ляхи, русины, армяне, цыгане, евреи работали с лопатами и тачками в руках. Офицеры разных полков присматривали за работой; вахмистры и рядовые помогали жителям: работала даже шляхта, забыв на этот раз, что Бог создал ее руки только для сабли, а всякую другую работу оставил людям «подлого» звания. Пример им подавал пан Войцех Гумецкий, хорунжий подольский; он собственными руками возил тачки с камнями. Работа кипела в городе и в замке. В толпе мелькали доминиканцы, иезуиты, кармелиты, францисканцы, которые благословляли трудящихся. Женщины приносили им есть и пить; прекрасные армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более красивые еврейки привлекали к себе взоры всех солдат.

Но особенное внимание толпы привлек к себе приезд Баси. В Каменце, конечно, было много женщин еще более знатных, чем она, но не было ни одной, муж которой был бы окружен такой славой. Кроме того, в Каменце слышали и о самой пани Володыевской как о женщине храброй, которая не боялась жить в пустыне среди полудикого населения, принимала участие в походах мужа и, будучи похищена татарином, поборола его и спаслась от его хищных рук. Но те, кто ее не знал и не видел, представляли ее себе какой-то великаншей, ломающей подковы и разбивавшей панцири. Каково же было их удивление, когда они увидали ее маленькое, розовенькое, полудетское личико.

– Это и есть сама пани Володыевская или ее дочь? – спрашивали в толпе.

– Сама! – ответили те, которые знали ее.

Изумление охватило и мещан, и женщин, и духовенство, и войско. С не меньшим удивлением поглядывали и на непобедимый хрептиевский гарнизон, на драгун, среди которых ехал Нововейский, спокойный, улыбающийся, с блуждающими глазами, на грозные лица прежних разбойников, превращенных в венгерскую пехоту. За Басей следовало несколько сот превосходных воинов, людей как на подбор, – и сердца горожан ободрились. «Это сила немалая! Они смело взглянут туркам в глаза!» – слышалось всюду в толпе. Некоторые из мещан и даже солдат, особенно из полка епископа Тжебицкого, который только что прибыл в Каменец, думали, что и сам Володыевский находится в этом отряде, а потому тотчас послышались крики:

– Виват пан Володыевский!

– Да здравствует наш защитник, знаменитый рыцарь!

– Виват Володыевский, виват!

Бася слушала, и сердце ее было полно радости, ибо для любящей жены нет высшей радости, как слава мужа, особенно когда славу эту возвещает целая толпа в большом городе. «Здесь так много рыцарей, – думала Бася, – и никому из них не кричат, а только моему Михалу». И ей самой захотелось крикнуть вместе с другими: «Виват Володыевский!» Но пан Заглоба убеждал ее держать себя, как подобает знатной особе, и кланяться на обе стороны, как это делают королевы, въезжая в столицу. И сам он тоже кланялся, то снимая шапку, то делая знак рукой; когда его знакомые и в его честь стали кричать – «Виват!», он сейчас же обратился к толпе:

– Мосци-панове! Кто устоял под Збаражем, тот устоит и в Каменце!

Согласно распоряжению Володыевского, отряд подъехал к вновь отстроенному женскому Доминиканскому монастырю. У маленького рыцаря в Каменце был собственный домик, но так как монастырь находился в укромном уголке, куда ядра не могли попадать, то он и предпочел поместить туда свою Басю, тем более что, считаясь благодетелем этого монастыря, он мог рассчитывать на хороший прием. И действительно, игуменья, мать Виктория, дочь Стефана Потоцкого, воеводы брацлавского, приняла Басю с распростертыми объятиями. Из этих объятий она перешла в еще более милые ей объятия – тетушки Маковецкой, с которой не видалась уже много лет. Обе они плакали, плакал с ними и пан стольник летичевский; Бася всегда была его любимицей. Едва обсохли слезы радостного волнения, как в комнату вбежала Кшися Кетлинг, и снова начались приветствия.

Потом Басю окружили монахи и шляхтянки, знакомые и незнакомые, – жена пана Мартина Богуша, пани Станиславская, пани Калиновская, пани Хоцимирская, жена пана Войцеха Гумецкого, хорунжего подольского, знаменитого кавалера. Одни, как пани Богуш, расспрашивали ее про мужей, другие про турецкое нашествие, третьи спрашивали ее мнения, устоит ли Каменец? Бася с радостью заметила, что ее считают каким-то военным авторитетом и ждут от нее утешения.

И она на утешения не поскупилась:

– Не может быть и речи о том, чтобы мы не устояли против турок. Михал приедет сюда не сегодня завтра, самое большее через несколько дней он будет здесь, а когда он займется обороной, вы можете спать спокойно. К тому же сама крепость неприступна, в этом я, слава богу, кое-что понимаю.

Уверенность Баси приободрила женщин, в особенности успокоило их обещание Баси, что приедет Володыевский. Его так ценили и уважали, что, несмотря на то что был уже вечер, к Басе явились представляться офицеры Каменецкого гарнизона; каждый из них, после первых слов приветствия, начинал расспрашивать, когда приедет маленький рыцарь и правда ли, что он намерен запереться в Каменце? Бася приняла только майора Квасибродского, который командовал пехотой, ксендза епископа Краковского, пана Жевуского, командовавшего конным полком, и Кетлинга. Остальных Бася не приняла, так как она устала с дороги и ей необходимо было заняться паном Нововейским. Этот несчастный свалился с лошади перед самым монастырем и без чувств был перенесен в келью. Тотчас послали за медиком, тем самым, который лечил Басю в Хрептиеве; он нашел тяжелую болезнь мозга и даже опасался за жизнь. До поздней ночи Бася, Мушальский и Заглоба разговаривали об этом случае, раздумывая над несчастной долей рыцаря.

– Медик говорил мне, – сказал Заглоба, – что если после удачного кровопускания Нововейский и останется жив, то он сойдет с ума, и тогда он легче будет переносить свое несчастье.

– Для него уже нет утешения, – сказала Бася.

– Иной раз лучше бы человеку не иметь памяти! – сказал пан Мушальский.

Но старик за это замечание обрушился на знаменитого лучника.

– Если бы у вас не было памяти, то вы не могли бы ходить к исповеди, – сказал он, – а тогда вы уподобились бы лютеранам и были бы достойны адского огня! Вас уже и ксендз Каменский укорял в богохульстве, но как волка ни корми, он все в лес смотрит!

– Какой же я волк, – сказал знаменитый лучник, – вот Азыя, тот был волк!

– А разве я этого не говорил? – спросил Заглоба. – Кто первый сказал, что он волк?

– Нововейский мне говорил, – сказала Бася, – что он и днем и ночью слышит, как Эвка и Зося кричат ему: «Спаси!» А как тут спасать? Так и должно было кончиться болезнью! Такого горя никто бы не выдержал! Их смерть он мог бы пережить, но позора – не мог!

– Теперь он лежит, как бревно, и ничего не сознает, – сказал Мушальский, – а жаль: он был хороший загонщик!

Дальнейший разговор был прерван слугой, который пришел доложить, что в городе опять поднялся шум: народ побежал встречать пана генерала подольского, который только что приехал с большой свитой и с несколькими десятками человек пехоты.

– Начальство принадлежит ему, – сказал Заглоба. – Это очень хорошо со стороны пана Михала Потоцкого, что он предпочитает быть здесь, а не где-нибудь в другом месте, но что касается меня, то я предпочел бы, чтобы его здесь не было! Ха! Он был против гетмана, не верил в возможность войны, а теперь, кто знает, может быть, ему придется поплатиться за это жизнью.