Принц Отто

– Нет, сэр Джон, – сказал Отто, – лучше обнимите меня!

И растроганный принц заключил на мгновение в свои объятия старого англичанина.

– А теперь, сэр, – сказал Отто, – вот Фазаний домик, и за ним вы найдете ожидающий вас экипаж, который я прошу вас принять от меня, равно как и пожелания вам приятного и счастливого пути до Вены.

– По свойственной молодости горячности ваше высочество упустили из виду одно обстоятельство, – сказал сэр Джон, – а именно то, что я еще не ел со вчерашнего дня.

– Простите, бога ради! – улыбнулся Отто. – Но теперь вы сам себе господин и потому можете ехать или оставаться, как вам будет угодно; только я считаю своим долгом предупредить вас, что ваш новый друг может оказаться менее силен, чем ваши недруги здесь, при этом дворе, и хотя принц Грюневальдский всей душой за вас и готов всячески помочь вам, но, как вам хорошо известно, он не единственная власть и сила в Грюневальде…

– Это так, но тем не менее между той и вашей властью существует громадная разница в положении. Гондремарк любит действовать не спеша; его политика подпольная, закулисная, он избегает и боится всяких открытых выступлений, и после того как я видел, как умно и разумно вы умеете действовать, я охотно поручу себя вашему покровительству. Как знать? Быть может, вам еще удастся одержать верх над ним.

– Неужели вы в самом деле допускаете такую возможность?! – воскликнул принц. – Вы положительно вливаете новую жизнь в мою душу!

– Вот что я вам скажу. Я брошу раз и навсегда зарисовывать портреты с натуры, – сказал баронет. – Я просто слепой филин; я совершенно ложно обрисовал вас, я непростительно ошибся в вас. А все же не забудьте, что прыжок или порыв – одно, а большой пробег – другое! Дело в том, что я все еще не совсем доверяю вашей натуре; этот короткий нос, эти волосы и глаза – все это признаки для диагноза. И в заключение я все же должен сказать, что я кончу тем, с чего начал.

– Я, по-вашему, все же ноющая горничная? – спросил Отто.

– Нет, ваше высочество, я убедительно прошу вас забыть все то, что я написал, – сказал сэр Джон. – Я не похож на Пилата, и главы этой уже не существует! И если вы сколько-нибудь любите меня, пусть все это будет навсегда похоронено и забыто.

Глава 4

Пока принц находится в приемной

Весьма ободренный своим утренним подвигом, принц прошел в приемную жены с намерением еще более серьезным и трудным, чем его свидание с сэром Джоном. Перед ним раздвинулась портьера, дежурный камер-лакей провозгласил его имя, и он вошел со своей обычной, несколько аффектированной развязной грацией, полный сознания своего собственного достоинства. В комнате собралось человек двадцать, преимущественно дам. Это было именно то общество, среди которого принц Отто, как ему хорошо было известно, был популярен и любим; и в то время как одна из фрейлин скользнула в дверь смежной комнаты доложить принцессе о приходе ее супруга, Отто стал обходить присутствующих, пожиная похвалы и одобрения и наделяя всех милостивыми комплиментами и дружественными шутками со свойственной ему легкостью и грацией, которые так нравились в нем женщинам. Если бы в этом обмене любезностями, остротами и меткими шутками заключались все его государственные обязанности, принц Отто был бы несравненным монархом… Одна дама за другой беспристрастно были почтены его вниманием и награждены милостивыми словами.

– Мадам, – говорил он одной, – объясните мне, пожалуйста, в чем ваш секрет, что с каждым днем я вижу вас все более и более прелестной и привлекательной!

– А ваше высочество с каждым днем становитесь смуглее и смуглее, – возразила дама. – Между тем ваш цвет лица вначале не уступал моему, я буду иметь смелость сказать, что, как у вас, так и у меня, цвет лица был великолепный, но я ухаживаю за своим лицом, а ваше высочество усердно загораете на охоте.

– Что прикажете делать? Становлюсь настоящим негром, но это так и следует рабу, преклоняющемуся перед властью красоты! – сказал Отто. – А, мадам Графинская! Когда же наш следующий любительский спектакль? – обратился он к следующей даме. – Я только что слышал, что я очень плохой актер.

– О ciel! – воскликнула госпожа Графинская. – Кто осмелился это сказать? Ваше высочество играете божественно!

– Вы, вероятно, правы в этом отношении, сударыня, потому что невозможно лгать с таким прелестным лицом, – сказал принц. – Но тем не менее тот господин, вероятно, предпочел бы, чтобы я играл не как Бог, а как актер.

Одобрительный шепот, целый концерт женских неясных воркующих звуков приветствовали эту остроту принца; и Отто, как павлин, распускал свой хвост; эта теплая атмосфера женской лести и пустой болтовни нравилась ему; он положительно утопал в ней, как в пуховых подушках.

– Мадам фон Эйзенталь, ваша прическа сегодня прекрасна! – заметил он, обращаясь к третьей даме.

– Да, все говорят, – ответила одна из ее соседок.

– Но если я имела счастье угодить этой прической самому Prince Charmant, то это значит гораздо больше, чем то, что говорят все остальные вместе!

При этом госпожа фон Эйзенталь сделала принцу глубокий реверанс и в то же время обожгла его одним из своих самых горячих взглядов.

– Это, конечно, новейшая венская мода? – спросил он.

– Самая последняя новость в области причесок, ваше высочество, и ради вашего возвращения я сделала ее; проснувшись поутру, я почувствовала себя помолодевший – это было от предчувствия, что мы вас сегодня увидим. Ах, зачем ваше высочество вообще так часто покидаете нас?

– Ради удовольствия возвращаться! – ответил Отто. – Я, видите ли, как собака, которая непременно должна зарыть свою кость, чтобы затем вернуться и насладиться ею.

– Фи, ваше высочество, кость! Какое сравнение! Вы, как я вижу, привезли из ваших лесов чисто охотничьи манеры, – засмеялась одна из дам.

– Но заметьте, мадам, что кость – это то, что всего дороже для собаки! – сказал принц. – Ах, я вижу мадам фон Розен!..

И, отойдя от группы дам, с которыми он только что так весело чирикал, он направился к амбразуре окна, в которой стояла эта дама.

Графиня фон Розен все это время хранила молчание и, казалось, была удручена какой-то мыслью, но по мере приближения принца она ожила, и лицо ее как будто начало сиять радостью. Она была высока и стройна, как нимфа[9], и держалась прямо, легко и грациозно, и лицо ее, довольно красивое даже в спокойном состоянии, как-то начинало светиться и искриться улыбками, меняясь под впечатлением мысли и оживления. Она хорошо пела в свое время, и теперь, даже в разговоре, голос ее звучал красиво, разнообразно, иногда в низких глубоких теноровых нотах, иногда переходя в верхний регистр, наподобие серебристого, как говорят французы, жемчужного смеха (un petit rire perlé). Будучи немолода, эта женщина еще сохранила значительную долю своих прежних очарований, которые она обычно как будто старалась скрыть и вдруг в какой-нибудь момент нежности открывала перед вами свою сокровищницу и озадачивала, поражала вас своими богатствами, как ловкий фехтовальщик поражает вас своим оружием. Сейчас это были только высокая фигура и лицо со следами былой красоты и несомненным отпечатком бешеного темперамента; а спустя минуту оно преображалось, как преображается бутон в раскрывшийся цветок: оно сияло нежностью, светилось радостью, искрилось задором и горело внутренним чувством. У этой женщины всегда был наготове скрытый кинжал для отражения робких поклонников. Принца Отто она встретила взглядом, полным нежности и веселья.

– Наконец-то вы пришли ко мне, Prince Cruel! – сказала она, смеясь. – Бабочка вы, порхающая с цветка на цветок, пестрая легкая бабочка! Что же, разве я недостойна поцеловать вашу руку? – спросила она, глядя на него.

– Мадам, – сказал он, – это я должен целовать вашу. – И он склонился и поднес ее руку к губам.

– Вы отказываете мне во всяком снисхождении, – заметила она, улыбаясь.

– Скажите мне, какие у нас новости здесь, при дворе? – спросил Отто. – Я обращаюсь к вам как к живой газете. Что здесь происходит?

– Что? В этом стоячем болоте? – усмехнулась она пренебрежительно. – Мне кажется, что весь свет заснул и поседел в своей дремоте. – Мне кажется, что он не пробуждался и в нем не было движения чуть не целую вечность; последним событием, произведшим на моей памяти сенсацию, было, когда моя гувернантка оттаскала меня за уши или дала мне затрещину. Впрочем, нет, я клевещу на себя и на ваш заколдованный дворец! Последнее сенсационное событие – вот оно! – И она стала рассказывать что-то, прикрываясь веером, сопровождая свой рассказ многозначительными взглядами, оснащая его лукавыми намеками и другими прикрасами искусного рассказчика. Остальные присутствующие незаметно отошли подальше, так как подразумевалось, что графиня фон Розен была в милости у принца. Но, несмотря на это, графиня тем не менее часто понижала тон до шепота, и головы разговаривавших склонялись близко одна к другой.

– А знаете ли, – сказал наконец Отто, смеясь, – что вы единственная занимательная и интересная женщина в целом свете.

– О, вот до чего вы додумались! – воскликнула она.

– Да, мадам, я становлюсь умнее с годами.

– С годами? – повторила она. – Ах, зачем вы упоминаете об этих предателях? Впрочем, я не верю в года! Календарь – обманщик!

– Я думаю, что вы, пожалуй, правы, – сказал принц, – потому что за шесть лет, что мы с вами друзья, я заметил, что вы все становитесь моложе.

– Ах, льстец! – воскликнула графиня, но затем продолжала уже другим тоном: – Впрочем, зачем я это говорю? Ведь я даже в то время, когда протестую, думаю обратное. С неделю назад я имела довольно продолжительное совещание с моим главным советником – с зеркалом! – и оно ответило мне: «Нет еще!» Я таким образом аккуратно каждый месяц изучаю свое лицо и испытываю себя. О, поверьте, это очень торжественные минуты! А знаете ли вы, что я сделаю, когда зеркало мне ответит: «Да, прошло твое время, ты состарилась!» Знаете вы, что я сделаю тогда?

– Нет, я не умею угадывать, – сказал принц.

– И я также не умею; дело в том, что выбор так велик! Есть самоубийство, картежная игра, азартные игры; есть ханжество, есть мания составления мемуаров и есть политика Я полагаю, что всего вероятнее я ухвачусь за последнюю.

– Это скучная штука, – заметил Отто.

– Нет, – возразила она, – это нечто, что мне больше всего нравится. Прежде всего, это, можно сказать, родная сестра болтовни, сплетен и пересудов, словом, всего того, что так несомненно занимательно. Например, если бы я сказала вам, что принцесса и барон ежедневно выезжали вместе верхом осматривать новые пушки, то это будет, если хотите, или скандальной сплетней, или политикой – по желанию, в зависимости от того, как я построю свою фразу, – так что я являюсь, так сказать, алхимиком, совершающим превращение простой сплетни в политическое сообщение или обратно. Они бывали везде и повсюду вместе во все время вашего отсутствия, – продолжала графиня, заметно оживляясь по мере того, как она видела, что лицо принца омрачалось. – Ведь это не более как самая обычная салонная болтовня, но если я добавлю: «Их везде приветствовали криками «hoch!», – то от этих двух-трех слов сплетня превращается в политическое известие или сообщение.

– Будем говорить о чем-нибудь другом, – сказал Отто.

– Я только что хотела предложить вам то же самое, – отозвалась фон Розен. – Или, вернее, будем говорить о политике. Знаете ли вы, что эта война чрезвычайно популярна, популярна до того, что принцессу Серафину приветствуют и превозносят!

– Все на свете возможно, мадам, – сказал принц, – и в числе всего остального то, что мы идем навстречу войне; но я даю вам мое честное слово, что мне неизвестно, с кем мы будем воевать.

– И вы миритесь с этим?! – воскликнула она. – Я, конечно, отнюдь не претендую на мораль и признаюсь чистосердечно, что всегда презирала глупую овцу или ягненка и питала романтическое чувство к волку! И потому я говорю: пусть же будет положен конец этой роли безобидного ягненка. Покажите всем, что у нас есть принц, потому что мне надоело уже это бабье царство! Это царство прялки и веретена.

– Мадам, – сказал Отто, – я всегда думал, что вы принадлежите к той партии.

– Я была бы душой вашей партии, мой принц, если бы у вас была таковая, – возразила она. – Неужели правда, что у вас нет никакого честолюбия? Помните, в Англии был некогда человек, которого называли «делателем королей»[10], и, знаете ли, мне кажется, что и я могла бы сделать если не короля, то принца!

– Когда-нибудь, мадам, – сказал на это Отто, – я, быть может, попрошу вас сделать из меня фермера.

– Что это, загадка? – спросила контесса.

– Да, загадка, и даже очень хорошая, – ответил принц.

– Долг платежом красен, – засмеялась она, – теперь и я вам загадаю загадку: где сейчас Гондремарк?

– Наш премьер-министр? Конечно, в министерстве, где же ему быть? – ответил Отто.

– Именно, – подтвердила графиня и при этом указала незаметно веером на дверь апартаментов принцессы. – А мы, мой принц, мы с вами только в передней. Вы считаете меня недоброй, – добавила она, – но испытайте меня, и вы увидите! Задайте мне какую хотите загадку, предложите мне какой угодно вопрос, и я вам говорю, что нет ничего такого, как бы чудовищно оно ни было, чего бы я не сделала для того, чтобы оказать вам услугу! Нет такой тайны, которой бы я не выдала вам, если бы вы только потребовали этого от меня.

– Нет, мадам, я слишком уважаю моего друга, – ответил принц, целуя ее руку. – Я бы лучше предпочел оставаться в полном неведении. Мы здесь братаемся с вами, как солдаты вражеских армий на аванпостах, но пусть каждый из нас останется верен своему оружию, верен своему долгу и присяге.

– Ах, – воскликнула она, – если бы все мужчины были так великодушны, как вы, то, право, стоило бы быть женщиной!

Но, если судить по виду, это его великодушие особенно разочаровало ее. Казалось, что она ищет средство рассеять его, и, найдя это средство, сразу повеселела и просияла.

– А теперь, – промолвила она, – пусть мне будет позволено отпустить моего государя! Это, конечно, бунтовщическое деяние и, что называется, «un cas pendable» («дело, достойное виселицы»), но что прикажете делать? Мой медведь так ревнив!

– Довольно, мадам! – воскликнул принц. – Царь протягивает вам свой скипетр; мало того, он обещает повиноваться вам во всем.

И после этого принц снова стал обходить одну даму за другой, перепархивая, как мотылек, с цветка на цветок. Но графиня хорошо знала силу своего оружия; она оставила приятную стрелу в сердце принца. Что Гондремарк ревновал – в этом была приятная возможность отомстить! И госпожа фон Розен по причине этой ревности показала себя теперь принцу в совершенно новом свете.

Глава 5

Гондремарк в комнате ее высочества

Графиня фон Розен была права. Великий и всесильный премьер-министр Грюневальда уже давно заперся с принцессой Серафиной. Туалет был уже закончен, и принцесса, изящно и со вкусом одетая, сидела перед большим трюмо. Ее портрет в описании сэра Джона был правдив и вместе с тем являлся карикатурой. Ее лоб был, пожалуй, действительно слишком высок и узок, но это шло ей; фигура ее была, пожалуй, несколько сутуловата, но это едва замечалось минутами, а в остальном все мельчайшие детали этой фигуры были словно точеные; ручки, ножки, постановка привлекательной головки – все было мило, красиво, миниатюрно и гармонично! И если ее нельзя было назвать красавицей, то, во всяком случае, у нее нельзя было отнять оживленности, подвижности лица, яркости красок и неуловимой многообразной прелести и привлекательности, а глаза ее, если они действительно были слишком бегающие, слишком подвижные, то и это было не бесцельно. Эти глаза были самой привлекательной частью ее лица; но они постоянно лгали против ее мыслей, потому что, в то время как она в глубине своего недоразвившегося, неразмягченного сердца предавалась всецело мужскому честолюбию и жаждала власти, глаза ее то смотрели смело и дерзко, то заманчиво-ласково, то гневно и злобно, то обжигали, то ласкали и все время были лживы, как глаза коварной обольстительной сирены. И вся она была лжива и деланна, то есть не естественна, а искусственна. Негодуя на то, что она родилась не мужчиной и не могла выдвинуться и прославиться своими деяниями или подвигами, она задумала по-женски, негласно властвовать и покорять все своей воле и своему влиянию, а сама быть свободной, как мысль! И, не любя мужчин, она любила заставлять мужчин покоряться ей. Это весьма обычное женское честолюбие, и таковой, вероятно, была героиня шиллеровской баллады «Перчатка», пославшая влюбленного в нее рыцаря на арену львов. Но западни подстерегают одинаково и мужчин и женщин, и жизнь весьма искусно способствует тому, чтобы в эти западни попадались и те и другие.

Подле принцессы, в низком кресле, собрав свои громоздкие члены, наподобие жирного кота, сидел Гондремарк, широкоплечий, сутуловатый, с покорным заискивающим видом. Его тяжелые синеватые челюсти придавали его лицу какой-то особенно плотоядный характер; налитые желчью глаза смотрели хмуро, и при этом его старании угодить и быть приятным создавался какой-то странный контраст. Лицо его ясно выражало ум, темперамент и какие-то разбойничьи, пиратские смелость и коварство, но отнюдь не мелкое мошенничество или мелкий обман. Его манеры, в то время как он улыбаясь смотрел на принцессу, были изысканно вежливы и галантны, но отнюдь не изящны и не элегантны.

– Может быть, – сказал он, – мне теперь следовало бы почтительнейше откланяться. Я не должен заставлять своего государя дожидаться в приемной, а потому давайте решим вопрос теперь же.

– А его никак нельзя отложить? – спросила она.

– Это совершенно невозможно, – ответил Гондремарк. – Ваше высочество сами это видите. В начальном периоде мы легко могли извиваться, как змеи, но когда дело дошло до ультиматума, то нет другого выбора, кроме как быть смелыми, как львы. Если бы принц пожелал остаться в отсутствии еще несколько дней, это было бы, конечно, лучше, но теперь мы зашли уже слишком далеко, для того чтобы откладывать или оттягивать свое решение.

– Что могло привести его ко мне, – подумала принцесса вслух, – и именно сегодня? Сегодня, а не в другой какой-нибудь день!

– У таких людей, созданных для помехи другим людям, есть, очевидно, свой инстинкт, – заметил Гондремарк. – Но вы, во всяком случае, преувеличиваете опасность. Подумайте только о том, сколько мы уже успели сделать и вопреки каким препятствиям, в каких затруднительных условиях! Неужели же этот Пустоголовый… Да нет!

И он, смеясь, подул на кончики своих пальцев, как будто он сдувал с них пушинку.

– Но заметьте, что Пустоголовый все же принц Грюневальдский.

– С вашего соизволения, только до тех пор, пока вам будет благоугодно относиться к нему снисходительно, пока вам угодно будет терпеть его, – сказал барон. – Есть право рождения, но есть и естественное право, право могущественного на могущество и сильного на силу! И если он вздумает встать вам поперек дороги, то вам стоит только вспомнить басню о железном и глиняном горшках.

– О, вы называете меня горшком? Вы нелюбезны, барон! – засмеялась принцесса.

– Прежде чем мы с вами покончим с великим делом созидания вашей славы, мне, вероятно, придется именовать вас еще многими титулами и именами, – сказал Гондремарк.

Принцесса покраснела от удовольствия при этом намеке.

– Но ведь Фридрих все еще принц, все еще князь в своем княжестве, monsieur le flatteur, – сказала она. – Вы, надеюсь, не предлагаете революцию? Во всяком случае, не вы? Не правда ли?

– Мадам, это уже сделано! – воскликнул барон. – Ведь, в сущности, принц царствует только в альманахе, а на деле царствует и правит в стране моя принцесса.

И он посмотрел на нее с нежностью и восхищением, отчего сердце принцессы преисполнилось отрадной гордостью. И, глядя на своего громадного раба, она упивалась одуряющим напитком сознания своей власти. Между тем он продолжал со свойственной ему грубоватой и тяжеловатой насмешливостью, которая так не шла ему:

– У моей государыни есть только один недостаток, только одна слабость, грозящая опасностью для той блестящей великой карьеры, которую я предвижу для нее. Но смею ли я назвать ее, эту слабость? Будет ли мне дозволено разрешить себе эту вольность? Но пусть будет что будет, я укажу на нее! Эта опасность в вас самих – это ваше слишком мягкое сердце!

– Мужества у нее мало, у вашей принцессы, смелости мало, – сказала Серафина. – Предположим, что мы ошиблись в расчете, – предположим, что мы потерпим поражение?!

– Потерпим поражение? Что вы говорите, мадам! – возразил барон с едва заметным раздражением. – Разве могут собаки потерпеть поражение от зайца? Наши войска расположены все вдоль границы; за пять часов, если не раньше, наш авангард, состоящий из пяти тысяч штыков, будет у ворот Бранденау; а в целом Герольштейне нет и полутора тысяч человек, могущих встать под ружье и обученных военному строю. Это простая арифметика! О сопротивлении не может быть даже речи!

– Если так, то это не великий подвиг – подобное завоевание. И это вы называете славой? Ведь это все равно, что побить ребенка, господин барон.

– В данном случае дело идет о мужестве дипломатическом, мадам, – сказал он. – Мы делаем этим захватом, если хотите, важный шаг; мы впервые обращаем внимание Европы на маленькое княжество Грюневальд и в течение последующих трех месяцев сыграем на «либо пан, либо пропал»! И вот тогда мне придется всецело положиться на ваши советы и указания, – добавил он почти мрачно. – Если бы я не видел вас за работой, если бы я не знал плодотворности вашего ума, силы вашей воли и решимости, признаюсь, я бы дрожал за будущие судьбы этого княжества и за последствия начатого нами; но именно в этой области мужчины должны признать себя менее искусными. Все величайшие и мудрейшие договоры, если они не велись собственнолично женщинами, то велись мужчинами, за спинами которых стояли мудрые женщины. Мадам Помпадур[11] не имела способных слуг, она не нашла своего Гондремарка, но что это был за сильный политик! А Екатерина Медичи?[12] Какая верность взгляда! Какая безошибочность суждений! Какое богатство способов для достижения задуманной цели! Наконец, какая эластичность ума, какая изобретательность и какая удивительная настойчивость и безбоязненность перед неудачей! Но, увы! Ее Пустоголовые были ее собственными детьми, и у нее была всего только одна мещанская слабость, эта добродетель обыденных женщин, – ее семейные чувства, вследствие которых она позволяла семейным узам и привязанностям стеснять свободу ее политических замыслов и деяний.

Этот своеобразный взгляд на историю, специально приспособленный, конечно, ad usum Seraphinae, на благо или на пользование Серафины, однако не подействовал на этот раз обычным, размягчающим сердце принцессы образом; ясно было, что ей, быть может, только временно разонравилось ее первоначальное решение, что она в данный момент внутренне восставала против него, и потому она продолжала прекословить советчику, глядя на него из-под полуопущенных век с едва приметной ядовитой усмешкой в углах губ.

– Какие мальчишки мужчины вообще! – заметила она. – Какие они любители громких слов! Геройство, доблесть, мужество!.. Что вы называете мужеством?! Мне кажется, что если бы вам пришлось чистить сковороды, господин фон Гондремарк, вы бы это сочли за мужество и назвали бы это домашним мужеством – courage domestique.

– Да, мадам, я бы и это назвал так, – сказал барон решительно, – если бы я чистил их хорошо, образцово, и я охотно называю звучным именем всякую доблесть и всякое большое и хорошее дело! И, право, нечего опасаться, что в этом отношении можно пересолить, потому что все наши доблести далеко не так заманчивы сами по себе; людей всего больше прельщает в них их громкое название.

– Пусть так, – сказала она, – но я желала бы понять, в чем, собственно, будет состоять наше мужество? Ведь мы же скромно испросили позволение, как малые дети, у старших! Наша бабушка в Берлине, и наш дядюшка в Вене, и вся наша семья погладили нас по головке и благословили на выступление, а вы говорите «мужество». Я положительно удивляюсь, слушая вас!

– Моя принцесса сегодня не походит на себя, – отозвался не смущаясь барон. – Она, очевидно, забыла, в чем кроется опасность; правда, мы заручились одобрением и той и другой стороны, но моей принцессе так же хорошо известно, на каких неприемлемых, можно сказать, условиях; и кроме того, ей известно, как эти шепотом данные одобрения и советы легко оказываются запамятованными и как от них без всякого стеснения отрекаются, когда дело доходит до официальных договоров и трактатов. Опасность в данном случае весьма реальная, а отнюдь не воображаемая, – говорил он и при этом внутренне бесился, что ему приходилось теперь раздувать тот самый огонь, который он только что так усердно старался затушить, – эта опасность не менее велика и не менее реальна потому только, что она не военная опасность. По той же самой причине нам легче идти ей навстречу. Если бы нам приходилось рассчитывать только на войска вашего высочества, то, хотя я вполне разделяю надежды вашего высочества на образцовое поведение Альвенау, я все же не был бы спокоен, потому что нам не следует забывать, что ведь он еще не успел зарекомендовать себя ни с какой стороны в роли главнокомандующего. Но там, где дело касается переговоров, там все в наших руках; и при вашем содействии меня не пугает никакая опасность!