Мария Магдалина

Глубокий вздох вырвался из ее груди, губы задрожали от горя и жалости, туман застлал глаза, и смиренным движением, словно подчиняясь чему-то роковому, неизбежному, Мария склонила голову, чтобы дать Деборе осыпать волосы голубоватой пудрой, подрисовать кисточкой изгиб бровей и окрасить пурпуром губы.

Мария встала, чтобы надеть длинный, затканный серебром пеплум из желтого шелка с широкими рукавами. Легкая, почти прозрачная материя мягкими складками окутала ее фигуру; спереди и сзади были глубокие вырезы. Платье с одного бока от талии донизу было не зашито, а только слегка скреплено крест-накрест тройным зеленым шнурком, позволяя видеть, словно сквозь решетку, стройную ногу.

Посмотрев с гордостью и упоением на свое отражение в зеркале, Мария велела подать шкатулку, и, после некоторого раздумья, выбрала ожерелье из бледных кораллов и подвесила к нему застежку в виде ящерицы, спустив ее на грудь. Потом накинула на себя теплую хламиду и вышла на крышу.

Шла четвертая стража. Быстро погасло жаркое солнце и надвигалась ночь. Отдаленный блеск солнца еще блуждал по скалам, но на темно-синем небе уже загорались толпы ярких звезд.

В долинах густел мрак и постепенно воцарялась сонная тишина.

Где-то вдали двигался огонек, должно быть, факела, мычал запоздавший бык, и отвечал ему глухо и протяжно пастуший рог.

Плиты крыши, накаленные солнцем, согревали ноги Марии, а лицо обвевал бодрящий холодок, от которого ежились плечи.

В усадьбе еще было заметно движение, слышался голос Марфы, что-то раздраженно объяснявшей рабам, торопливые шаги, задвигание ворот, запирание калиток и тяжелый кашель Лазаря.

Мария долго следила за золотистой узенькой стрелкой света на песке, вдруг погасшей.

Наступило долгое напряженное молчание. Марию охватило некоторое беспокойство, она внимательно прислушивалась, но улавливала только шум в ушах, биенье пульса в висках и тревожный шорох листьев.

Ей стало необычайно холодно, скверно, одиноко и горько на душе, губы жалобно искривились, ей хотелось щипать кого-нибудь, кричать, топать ногами и плакать, как вдруг тихонько заскрипела лестница и затрещали половицы галереи.

Глаза Марии заблестели, она быстро соскользнула с крыши и вбежала в комнату, красную от света лампочек, прикрытых стеклышками окрашенной пурпуром слюды.

– Идет! – шепнула она, задыхаясь, Деборе, упала на ложе, покрытое шкурами, высыпала на бронзовую тарелочку жемчуг и бисер и дрожащими руками стала нанизывать его на шелковую нитку.

Когда Дебора вернулась с сообщением, что Иуда просит позволения войти, Мария была уже совершенно спокойна, и шаловливая, торжествующая улыбка играла на ее губах.

– Скажи ему, что он может войти, но сама останься за дверями и, если я закричу, то зови на помощь весь дом.

Дебора вышла.

Через минуту на пороге появился Иуда. При ярком свете ламп его серый плащ заблестел, как чешуя, а рыжие всклокоченные волосы казались пылающими. В красных отражениях света он производил впечатление демона, остановившегося у врат рая. Иуда огляделся вокруг и прищурил глаза, ослепленный светом и неожиданным роскошным убранством комнаты.

– Взойди, гость, под смиренную крышу мою, омой свои усталые ноги, там есть вода в бассейне и полотно, – заговорила Мария и, не вставая с ложа, продолжала нанизывать жемчуг.

Плечи Иуды повело нервной дрожью, он обратился к Марии с потускневшим нахмуренным лицом и произнес глухим голосом:

– Ты живешь, как царица!..

– Ты говоришь сказки. Если ты хочешь знать, как я живу на самом деле, то спустись с горы, перейди Кедрон и поверни направо, а когда увидишь в стороне белый домик с колоннами из мрамора, спроси про Мелитту Гречанку и сошлись на меня, тогда тебя впустят в дом. Четыре рабыни покажут тебе вещи, достойные того, чтобы ими любоваться. Ты познакомишься с моим мужем и моими сокровищами.

– Мужем! У тебя есть муж? Ни Марфа, ни Лазарь ничего не говорили о нем.

– Да они и не знают.

– Кто же он?

– Я же сказала тебе уже. Мелитта Гречанка из Эфеса, красавица с курчавыми волосами, голубоокая и гибкая, словно тростник.

– Мелитта?

– Да. Она так увлеклась мной, что мы, по обычаю их земли, сочетались браком. Приемной матерью была Коринна. Я ждала у нее в украшенном пальмовыми листьями алькове, в белой вуали, напудренная золотой пудрой и благоухающая. За мной прибыла Мелитта в мужской тунике и увезла меня в прекрасной колеснице при звуках свадебных гимнов и музыке тимпанионов и флейт в свой украшенный розами дом. Сюда я удаляюсь только тогда, когда устану от городского шума или затоскую о своих. Чего же ты стоишь, словно столб? Садись на табуретку.

Иуда тяжело сел и смотрел на Марию тупым взглядом.

Мария полулежала, опершись на локоть, залитая красноватым светом, шаловливо улыбаясь, исподлобья, а в то же время кокетливо, смотря на него фиалковыми глазами. Она запускала руки в полную жемчуга чашку и нанизывала его на нитку, совершенно поглощенная своей работой.

– Да, Иуда, я пережила с ней более нежные и утонченные ощущения, нежели грубые объятия мужчин. Своими длинными ресницами, словно поцелуями мотылька, она дразнит меня. Трепещут ее груди на моей груди, в чаще черных кудрей, словно месяц в ночной глубине, светится ее бледное от наслаждения лицо, дрожат розовые уста на моих губах, а потом, как трудолюбивая пчелка, скользят по всему моему телу, не минуют ни одной чаши наслаждения, каждую заденут дрожащей лаской поцелуя. Как нежная мать, она согревает меня теплом своего тела и, как дитя, кормится у сосков моей груди. Она прекрасна, гибка, шаловлива и весела. У нее черные усики на верхней губе, полные руки и стройные белые ноги. Можешь ее иметь, если ей понравишься – без денег, она вовсе не корыстолюбива. Как ты думаешь, Иуда? – болтала Мария.

– Странные вещи рассказываешь ты, – пробормотал Иуда. – Чем странные? Это вам только кажется, олухи, что мы без вас жить не можем. Сравни прелести ваши и наши: мы осыпаны красотой, как виноградными гроздьями. Что вы такое? Бесплодный кактус. Вы скучны, однообразны и неподвижны в своих проявлениях любви, непристойны и грубы.

Лицо Иуды исказилось мукой. Он чувствовал, что она просто насмехается и издевается над ним. Слова ее производили на Иуду впечатление ударов кнута, гнали его в какую-то бездну отчаяния.

– Где ты бродил, где бывал? Рассказывай, – спросила она уже более серьезным тоном и, отбросив в сторону нитку жемчуга, села, закинув руки на голову.

Иуда поднял опущенную голову и видел, словно в розовом тумане, словно во сне, ее чарующее лицо, окруженное, как пламенем, растрепавшимися вокруг локонами, тонкие до локтя, а дальше округленные руки, обнаженные почти до плеч. Его охватила глубокая печаль, и он заговорил бессвязно, словно припоминая:

– Бродил я от моря и до моря, был на берегах морей Красного, Тивериадского и Мертвого – горько оно и пустынно. Плавают на нем, озаренные солнцем, черные глыбы, словно обуглившиеся трупы неведомых созданий. Я перешел Иордан, тонул в болотах Семехонитиса, жгло меня солнце пустыни. Измерил я вдоль и поперек пески от Сирии до Идумеи, от Самарии до Моава, пока ремни сандалий не впились в ноги мои. Как истощенный шакал пробирается в города, как ищет гиена падали, так тебя я искал… Мария! Мария!

– Ушел, чтобы искать…

– Ушел, да! Но что я мог тебе дать… Вместо крыши – шалаш, сплетенный из терний, вместо ложа – циновку из тростника и мешок под голову. Оттого я и убежал, но не в силах был убежать… Ты заступала мне путь, В золотистых туманах песков сияли мне твои волосы. Из меловых скал выглядывало твое белое лицо. На вздымающихся волнах я видел твою волнующуюся грудь. Ты являлась мне в небесных облаках, в мерцании звезд, в сиянии месяца. Пылали кости мои, горели внутренности мои. И все от тоски по тебе. И спереди, и сзади, отовсюду окружала меня неугасимая жажда, скрутила невыносимым ярмом все мои члены. Ты распяла меня, превратила в огонь мою кровь, и она пылает с тех пор неугасимо… Я долго искал и, наконец, узнал, что Магдалина – это ты, и пришел.

– Чтобы предложить мне терновый шалаш и мешок с соломой, – прервала его насмешливо Мария, – дешевый купец!.. Я не уличная женщина, которая за деньги отдается первому встречному. Мне золотом платят, понимаешь, сокровищами со всего мира. Я могла бы, если бы захотела только, купаться в жемчугах, валяться в кораллах! Но я не стремлюсь к богатству. Деньги ничто для меня. Должна загореться кровь моя, вспыхнуть желание мое!.. Все, что я имею, это не плата, но воспоминание, благодарность. Ты должен мне принести величайшую памятку, а что ты принес мне, что? Что?

– Пока еще ничего, но вскоре принесу больше, чем ты думаешь, ожидаешь и предполагаешь.

– Откуда?

– Ты слышала о назареянине Иисусе, который явился в Галилее? Знаешь ли ты, кто он такой и кем он будет?.. Не всем можно сказать это… – он понизил голос, – но тебе я скажу: это, может быть, тот, сильнейший, чем Илья, которого от начала мира предвещали пророки, которого, томимый тоской, ждет целые века народ израильский. Он говорит о царствии своем, говорит, что оно скоро наступит. Обещание это подтверждается чудесами, которые я видел сам… А царство это должно быть могущественнее трона Соломонова – ты понимаешь – трона Соломонова?

Таинственный голос Иуды, в связи с туманными разговорами Лазаря, страхом перед именем пророка Исаии и славой Соломона слились в какое-то суеверное чувство, и Мария тревожно отвечала:

– Понимаю…

– От восхода и до заката солнца будет простираться его власть, и столица его будет могущественнее и сильнее, нежели Рим. Понимаешь?

– Понимаю! – повторила Мария и, уже очнувшись от минутного суеверного страха, недоверчиво заглянула в пылающие глаза Иуды.

– Виссоном и пурпуром покроются плечи его, падут перед ним ниц народы и языки, в прахе склонятся сильные мира сего… Царским венцом увенчает он чело свое, скипетр в руке его, а сбоку…

– Ну, допустим, что так и будет, – сказала Мария, – что он действительно станет царем. Что от того мне и тебе?

– Как! – удивился Иуда. – Ведь кто-нибудь должен стоять близко к трону его, в блеске славы его, искусный советник, опытный в делах мира сего? Кто же будет им? Ведь не простодушный Петр, не тяжелодумный брат его Андрей, вдобавок еще левша, не колеблющийся Фома или неотесанный Варфоломей, не придурковатый Филипп, не беспомощный Иаков и не Иоанн, все достоинство которого звучный голос, слышный, словно громовые раскаты. Эти простаки достойны только того, чтобы, самое большее, нести край его мантии. Кому же он поручит ключи от своей сокровищницы, власть и управление, как не тому, к кому и сейчас он склоняется и внимательно слушает, кому он поверил заботы о своем убежище и пропитании? Мне, – он ударил себя кулаком в грудь, – мне, Иуде из Кариота!

Лицо Иуды вспыхнуло гордостью и тщеславием.

– А тогда, Мария, – он поднял обе руки, – я клянусь тебе, что сдержу свое слово… Как щедро распустилась твоя красота, такими же щедрыми будут для тебя мои руки. Ты будешь первой среди моих наложниц. На резном из кедрового дерева ложе, оправленном в золотые листья, с украшениями из меди, под пурпуровым балдахином ты будешь ожидать меня. Кедром покрою я стены твоей светлицы, а серебряные балки будут поддерживать потолок. Ловкие пальцы бесчисленных невольниц будут ткать день и ночь и украшать искусным шитьем твои одежды. Корабли из далеких стран, нагруженные всеми богатствами мира, на вздутых парусах будут стремиться к воротам твоего дворца; караваны верблюдов, сгибаясь под вьюками, склонятся у твоего порога. Не мелкими монетами, а золотыми талантами уплачу я свой долг… Ночи в наслаждении, а дни твои в пирах и веселье протекут.

– Иуда, Иуда, – с искренним сожалением заговорила Мария, – вечно сказки горят в твоей голове! Ты гоняешься за миражами, а твой выцветший плащ рвется в куски. Покамест ты весь светишься дырами, а не золотом. Но раньше, чем ты построишь мне свой дворец, расскажи лучше, как живется теперь в Галилее. Луга, наверно, зеленые, словно изумруд. Мое голубое озеро полно воды и рыбы, В голосе Марии послышалось искреннее волнение, а фиалковые глаза подернулись дымкой тумана.

Иуда угас и как бы сразу потемнел.

– Я обошел почти все озеро вокруг. Был я в Гамале, в Капернауме, в шумной Тивериаде, дольше задержался в Магдале… Навестил рощу и те тростники на берегу, помнишь?.. Трава там выросла высокая до пояса. А в той котловине, где мы мяли траву, стройные гиацинты, темно-белая таволга, лиловые ирисы расцвели вокруг. Бирючина вся покрылась купами белых цветов.

– Бирючина, говоришь? Почему ты не принес мне хоть одну ветку?

– Завяла бы от жары.

– Я освежила бы ее своими поцелуями.

– Мария! – простонал Иуда, и склонился над ней, от плаща его донесся до нее как бы запах вспаханных полей и сена, сохнущего на лугах. Мария закрыла глаза и, слегка отстраняя его, заговорила нервно, возбужденно:

– Жесткий плащ твой, жесткий, не хочу, такой жесткий.

Иуда одним взмахом сбросил плащ на пол и остался в короткой полотняной тунике-безрукавке, едва доходившей до колен; губы его дрожали, волосатая грудь тяжело вздымалась.

Мария искоса, опустив ресницы, смотрела на его загорелые ноги и дрожавшие, словно в лихорадке, мускулистые руки… Мелкая дрожь пробежала по ее спине, раскрылись, словно два лепестка, красные губы.

Иуда, что-то бормоча и повторяя ее имя, горячими руками искал пряжку, скрепляющую перевязь на ее бедрах.

Мария услыхала глухой, похожий на рычание, полузаглушенный стон Иуды, увидала горящие, жестокие зрачки, устремленные прямо в ее глаза, и почувствовала мощную тяжесть охваченного страстью огромного тела.

– Иуда! – хотела крикнуть она, но голос ее сорвался, Догорали фитили в подсвечниках, пробуждалась утренняя стража, уже близился рассвет, когда Мария проснулась от сладкой усталой дремы.

Она открыла глаза и долго смотрела на изрытое морщинами, обветренное, затуманенное лицо, на большой лоб, полускрытый спутанными волнистыми волосами, и ей казалось, что эта голова никогда не спит, что в этом мозгу и во сне не приостанавливается тяжелая работа и борьба кипящих мыслей.

Она толкнула его локтем, Иуда очнулся.

– Уходи, а то проснутся все в доме. Вот тут, – она достала из-под подушки горсть монет, – дай Деборе, а то мне будет стыдно за тебя.

– Ступай! – вырвалась она из его объятий. – Слышал?! – повторила она уже повелительным тоном, сдвинув брови, бледная и раздраженная.

Иуда встал, взял плащ, стянул покрепче пояс из невыделанной шкуры и, бормоча что-то, тихонько вышел из комнаты. Он остановился на минуту около спящей Деборы, пересчитал деньги: было четыре больших сребреника и несколько оболов. Оболы он высыпал на платье спавшей рабыни, остальное спрятал за пазуху и виновато усмехнулся.

– Мне начинает что-то особенно везти, – подумал он, расправляя грудь и глубоко вздыхая.

Иуда остановился на галерее и хищным, угрюмым, в то же время повелительным взглядом окинул широко раскинувшийся горизонт, словно ища там, вдали, границы своего будущего воображаемого царства на земле.

Глава 3

– Воистину, – заговорил Симон, – услышанные вести заставляют о многом подумать. Наибольшего внимания заслуживает сообщение, что Иоанн, заключенный в темницу безбожным Антипой по проискам развратной Иродиады, сносится с Иисусом. Через учеников своих он спрашивал его: «Ты тот ли, который должен прийти, или нам ждать другого?» Ответ равви, правда, был уклончивый. Но если такой справедливый муж, как Иоанн, спрашивает… Иоанн на ветер слов не бросает…

Симон прервал и задумался, его поблекшие глаза заволокло туманом.

– До каких же пор будем мы ждать, до каких? – с рыданием в голосе страстно заговорил Лазарь. – Разве еще не наступило время, чтобы наша угнетенная родина породила того, который отразит недолю Израиля, сокрушит ярмо, разобьет цепи и вернет нам древнюю славу на высотах Сиона… Проходит день за днем – на гибель и поругание отдают нас враги наши.

Симон вздрогнул. Его старческое лицо покрылось глубокими морщинами, и, задыхаясь, прерывающимся голосом, он заговорил:

– Да ослепнут они, да поразит их проказа, а крепости их, на которые они так надеются, уничтожит меч вражеский; поругание, глад и мор покроют их тучами своими. Трупы их растащат хищные звери, расклюют птицы лесные… Суров будет Господь в день ярости своей, когда обратит к ним свой гневный лик. Он пошлет на пути их гибель, пустыню и бездну морскую…

Симон остановился, руки его дрожали, из груди со свистом вырывалось прерывистое дыхание.

На бледном лице Лазаря вспыхнул слабый румянец, и он, всегда такой кроткий, нахмурился, глухо говоря:

– Иоанн угасает в темнице Махеро, опустошение и гибель идут не по их, а по нашим путям. Кто такой этот Иисус? Я хочу знать это, прежде чем умру.

Симон постепенно успокоился и, разводя руками, недоверчиво говорил;

– Удивительно странно начал свои действия этот юноша. По-видимому, он не назир, напротив, он ходит в веселии и радости. Говорят, что он нарушает субботу, правда, что он творит чудеса, но в то же время водится с мытарями и даже самаритянами, не сторонится грешников, утешает их, а не увещевает, и это в такое время, когда грехи и не правда всякая размножились, как саранча, изъели все, как ржавчина. Это очень скользкий путь, идя по которому легко упасть… Если это настоящий пророк, то воистину такого еще не бывало… Но если он не истинный пророк, то из всего этого родится только буря, новое волнение, и снова изболеется, исстрадается земля Иудейская, пока не исполнятся дни гнева Господня. По всей Галилее идет о нем молва: дети у городских ворот приветствуют его криками: «Осанна сыну Давидову», а он не останавливает их. Порашу и гафтору он так излагает, как не излагал никто до сих пор, хотя сам он редко посещает дома молитвы, а предпочитает собирать толпу вокруг себя под кровом небес, предвещает притчами скорое царствие небесное на земле… С ним ходят двенадцать человек приближенных, все это галилейские простаки, кроме одного Иуды из Кариота, Его присутствие удивляет меня и в то же время заставляет призадуматься. Иуда далеко не дурак!..

– Но Иуда редко ходит по путям правды, – заметил Лазарь.

– Я знаю об этом и вовсе не так уж охотно верю людской болтовне. Я решил сам отправиться в Галилею и собственными глазами, так много видавшими на своем веку, повидать этого пророка.

– В Галилею! Я готов идти с тобой, – оживился Лазарь.

– Ты слаб, а путь далек.

– Можно взять мула, я поговорю с Марфой…

– Сдерживай речь свою, говоря с ней: у ней характер горячий и язык болтливый, а тут надо действовать осторожно и осмотрительно. Ведь мы еще ничего не знаем: будут ли слова равви древом жизни или всеразрушающим соблазном, словно самум пустыни, который внезапно налетает и так же внезапно исчезает!..

Сообразуясь с предостережением Симона, Лазарь объяснил свое намерение посетить Галилею желанием повидать родные места. Возражая на опасения Марфы, выдержит ли он такое утомительное путешествие, Лазарь придумал, что он видел сон, будто, если он напьется воды из источника Капернаумского, то покинет его болезнь, Относительно Иисуса, он заметил только, что там, кажется, находится чудесный пророк, который, как утверждает Иуда, излечивает даже от проказы.

– Так, может быть, взять с собой Марию?

– Марию? – встрепенулся Лазарь, и ему показалось делом, совершенно не соответствующим, брать с собой в это до некоторой степени паломничество такую легкомысленную сестру.

– Нет, – ответил он, раздумывая, – если уж брать кого, так я предпочел бы тебя.

– Да я бы никогда и не отпустила тебя одного. Марию я хотела взять потому, что коль скоро этот Иисус…

– Этот Иисус будет царем! – раздался с галереи веселый, звучный голос. Иуда будет его казначеем и построит мне дом роскошнее дворца Соломонова, я лучше подожду, пока придут его нарядные послы, и вам советую…

– Мария! – сурово прервал ее Лазарь. – Речь твоя болтлива и легкомысленна. Ты скинула стыд с лица своего и вдобавок еще вмешиваешься в совещание мужей…

– Лазарь! – жалобно простонала Мария, Это впервые брат так сурово упрекнул ее.

А он, так любящий Магдалину, кротко посмотрел на нее и сказал;

– Скорбит сердце мое, ибо я знаю, что концом всякого веселья бывает обычно печаль, а ты слишком весела.

Мария убежала в комнаты. Лазарь постоял некоторое время, посмотрел несколько недовольным взглядом на Марфу, как бы ставшую причиной столкновения, и проговорил, покашливая;

– Приготовь все в путь. Симон идет с нами.

Но Лазарю, несмотря на его нетерпение, все-таки пришлось переждать несколько дней, прежде чем Марфа успела управиться с домашними делами, ибо ей приходилось, кроме приготовлений, связанных непосредственно с путешествием, позаботиться также и об остающемся хозяйстве. Она хорошо знала, что если бы даже сестра и хотела ей помочь, то не сумеет, а ее помощник, старый, верный слуга Малахия, по настойчивому требованию Лазаря, должен был идти вместе с ними и помогать им в пути, Наконец, на закате солнца, когда уже спала дневная жара, маленький караван двинулся в путь.

Мария проводила их до вершины горы Елеонской, Набожная сосредоточенность Симона и глубокая задумчивость Лазаря придавали этому паломничеству характер торжественного молчаливого шествия.

Чуткая Мария догадывалась, что какие-то необычные поводы заставляют брата предпринять свое путешествие и что его сон – это только предлог, придуманный для нее и сестры, «Не вмешивайся в совещание мужей!» – вспомнила она предостережение брата. Значит, они совещались! Интересно, о чем? Но она не смела спрашивать. Она впервые рассталась с родными на такой долгий срок, и ей было грустно и не по себе. Притом Мария чувствовала легкую обиду, что никто даже не спросил, не хочет ли она сопутствовать им.

Когда наступила минута расставания, на глазах Марии навернулись слезы, но суровая сосредоточенность Симона и его сухое «будь здорова!» удержали ее от рыданий, Она нежно расцеловала брата и сестру, прижалась губами к сморщенной руке старца, приветливо кивнула головой Малахии и долго смотрела им вслед, пока они медленно спускались по крутой тропинке, скрылись за скалой Голубиной, мелькнули еще раз на пригорке и исчезли.

Когда Мария вернулась домой, то ее охватило чувство необычайной пустоты и непривычной тишины. Слуги куда-то разбежались, жернова остановились, замерли обычное движение и труд.

– И мне, пожалуй, не остается ничего другого, как перебраться к Мелитте, мелькнула у нее мысль, но она колебалась.

Мария знала, что в городе ее ожидают всякие соблазны, сопротивляться которым она не сумеет, да и притом было как-то неудобно сейчас же после ухода Марфы покидать все.

– Лучше некоторое время похозяйничать, – прошептала она и легла на ковер.

Между тем тишина в усадьбе становилась все более гнетущей. Медленно тянувшиеся минуты серой тоски нагоняли на нее необыкновенную вялость, и она лениво потягивалась, В комнате было так душно, что Мария сбросила одежду и сквозь прищуренные веки стала рассматривать свои белые ноги, синие жилки на руках и высокую грудь, прислушиваясь и каким-то неясным нашептываниям и нежным призывам.

Она закрыла глаза, некоторое время дремала как бы в полусне, потом очнулась, села на ложе, оглянулась кругом и потерла лоб.

– Что я буду тут делать? – задумалась она, взяла молоточек, поиграла им и, наконец, решительно ударила им в плитку. На стук немедленно явилась Дебора, Мария посмотрела на нее вопросительным взглядом и быстро проговорила:

– Беги к Мелитте и скажи, что мы переходим к ней, на долгое время.

– Уже сегодня? – обрадовалась Дебора.

– Вряд ли успеем, но постарайся вернуться поскорее.

Дебора выбежала, а Мария стала собирать различные предметы, с которыми она не любила расставаться: гребень из слоновой кости, хрустальную шкатулку с благовониями, ручное зеркальце в форме листа магнолии с большим рубином на ручке, вогнутую аметистовую гемму с магической надписью, нитку жемчуга, пару золотых ножных браслетов, соединенных цепочкой, чтобы ступать мелкими шажками и позванивать на ходу, и еще несколько мелочей.

Вообще было всего этого немного. Более роскошные наряды и драгоценности находились у гречанки.

Сложив все в эбеновую шкатулку, Мария приготовила себе на дорогу голубую хламиду из мягкой тонкой шерсти, белую накидку и черную вуаль.

– Не успеем сегодня, – подумала она, смотря на яркое зарево заката, быстро уступавшее место уже расстилавшейся в долинах ночи.

Было довольно темно, когда вбежала, запыхавшись, Дебора, с букетом пунцовых гвоздик, связанных золотым шнурком.

– Где ты пропадала так долго? – спросила Мария, погружая лицо в дар Мелитты.

– Останавливали меня по дороге все и расспрашивали о тебе. Саул дал мне сикель, Тимон – динарий за добрую весть. Я получила две прекрасных ленты, Мелитта велела сказать, что будет ждать всю ночь, – болтала обрадованная Дебора.