Адъютант императрицы

Она протянула Орлову руку, но вздрогнула, когда он поднес ее к своим губам.

Потемкин отвернулся, Бередников же, сложив руки, прошептал:

– О, Господи, зачем не дал Ты мне возможности умереть, как подобает солдату, в честном бою, а вместо того сделал меня орудием смерти несчастного отпрыска исконных царей русских!..

– Теперь, – сказала государыня, – выслушайте все мою волю и повеление: прежде всего ни одно слово из всего сказанного здесь не должно быть вынесено за порог этой комнаты. Я требую от всех вас безусловного молчания.

Орлов, Потемкин и Бередников наклонили в знак согласия головы.

– Конечно, событие не может оставаться неизвестным и было бы недостойно скрывать его, – продолжала государыня. – Я не хочу принимать на себя вину в этой крови, тайна же обвинить меня. Мирович должен предстать на суде; но у него не должно быть соучастников, понимаете вы меня? Артиллерийские офицеры и солдаты должны быть немедленно же отпущены на свободу. Я не хочу знать их имена, я не хочу иметь связанными руки, чтобы наградить их, если они принесут пользу отечеству.

Бередников поспешил к Екатерине Алексеевне и в глубоком волнении поцеловал ее руку.

– Идите же, – сказала императрица, – ступайте все! Я должна остаться одна и оправиться от перенесенных треволнений. Я хочу помолиться Богу, чтобы Он милостиво принял в царство Своей вечной славы того, кто безвинно страдал здесь на земле.

Орлов повернулся, чтобы выйти из комнаты; но вдруг дверь отворилась и в комнату вошла Аделина.

– Нет, – крикнула она – нет, я не могу больше выносить это!.. Я должна услышать решение государыни; ведь от нее зависит счастье моей жизни и ему не удастся при помощи новой хитрости обмануть всемилостивейшую государыню императрицу! А, – воскликнула она вдруг, подбегая к Орлову и хватая его за руку, – посмотрите сюда, ваше императорское величество, посмотрите на это кольцо; он подарил мне его как задаток за будущую гибель моей души, я отдала его Ушакову, камень должен был доставить нам средства для побега, а теперь перстень опять на его руке! Ушаков убит; и он – его убийца, он уничтожил орудие своих дьявольских планов и был настолько низок, чтобы ограбить свою жертву.

Орлов побледнел; его рука, которую Аделина насильно подносила к глазам государыни, дрожала, но он быстро вырвал ее у девушки и, пожимая плечами, холодно проговорил:

– Она бредит, ваше императорское величество, преступление ее возлюбленного помутило ее рассудок!

– Я безумна? – воскликнула Аделина, бросая вокруг взгляды, – да, моя бедная голова могла сойти сума от всех перенесенных ужасов, но, – продолжала она, проводя рукой по лбу, – наша государыня императрица здесь, она защитит и спасет меня!

– Успокойтесь, дитя мое, – сказала Екатерина Алексеевна, с легкой ноткой нетерпения в голосе, – ступайте, я сделаю для вас все возможное; я не забуду своего обещания заботиться о вас.

Аделина пристально взглянула на императрицу, наклонила голову вперед, как бы прислушиваясь к тону ее голоса, а затем воскликнула:

– А Василий? Где Василий? Ведь вы обещали мне возвратить его?

– Ступайте, дитя мое, ступайте! – повторила императрица, – он совершил тяжкое преступление; пролита благородная кровь, ему придется ждать суда; но обещаю вам: я не забуду, что сам Бог милостиво судит грешников!

– Ожидать суда? – переспросила Аделина, – что это такое? Это – не голос моей всемилостивейшей государыни императрицы; это – голос моего страшного врага. Но святые ангелы помогут мне моими слабыми руками задушить вот того интригана, – воскликнула она, указывая на Орлова, – как задушил он несчастного Ушакова.

Все мутнее становились ее взоры, горячечный румянец покрыл ее щеки; она испустила пронзительный крик и с вытянутыми руками бросилась на Орлова.

Тот едва успел схватить ее за локти; с силой, существование которой нельзя было предположить в хрупкой фигуре девушки, она боролась, вырываясь и в то же время, выкрикивая дикие проклятия Орлову.

– Уведи ее, – сказала Екатерина Алексеевна, – уведи ее, Григорий Григорьевич; она успокоится, когда пройдет первое впечатление страха.

Аделина все еще продолжала бороться с Орловым; пена выступила на ее губах и все тело содрогалось от конвульсий. Наконец силы покинули ее; ее нежная натура не была в состоянии вынести долее постоянное напряжение нервов. С тихим стоном повалилась она на пол, лишившись чувств.

Государыня сама бросилась к двери и позвала пажей.

– Мадемуазель Аделине дурно, – сказала она. – Бедная девушка больна; сейчас же отвезите ее к матери и пошлите за моим придворным врачом; пусть она ни в чем не чувствует недостатка; я не хочу, – добавила она, – чтобы еще одна жизнь пала жертвой ужасного рока.

Подбежало несколько лакеев, а затем они унесли Аделину.

– А теперь, – снова воскликнула Екатерина Алексеевна. – Ступайте, ступайте все! Оставьте меня! Я должна остаться одна, мои силы тоже исчерпаны.

Гордо, с высоко запрокинутой головой, отправился к выходу Орлов; мрачно следовал за ним Потемкин, а Бередников машинально осенял свою грудь крестным знамением, переступая порог кабинета императрицы.

Глава 32

С испугом и удивлением смотрели дежурные кавалеры и дамы императрицы, как из покоев ее величества выносили молодую актрису, бледную и без чувств, и как за этим печальным шествием с безжизненным телом Аделины следовали князь Орлов, Потемкин и Бередников, все трое в сильном волнении.

Но, чем больше этот случай, так резко противоречивший обыкновенно спокойному, равномерному веселью придворной жизни, обращал на себя всеобщее внимание, тем усерднее старался каждый сохранить равнодушную мину, делая вид, будто все это вполне естественно и понятно; при таких обстоятельствах никто не хотел обнаруживать даже тень какого-нибудь суждения на своем лице, из боязни попасть впросак в ту или другую сторону. Но этим придворным, как будто недоступным никакому впечатлению, предстояло подвергнуться еще более тяжелому испытанию, при котором, однако, они не могли уже сохранить свое спокойствие.

Чтобы попасть из прихожей императорского кабинета в главный коридор, который вел в остальные части обширного дворца, нужно было миновать четырехугольный зал с высокими окнами. Посредине его стоял бильярд. Императрица особенно любила эту игру и часто составляла партию со своими приближенными, причем обнаруживала столько же ловкости, сколько грации, и выслушивала не без некоторого безобидного тщеславия возгласы восторга, вызываемые ее действительно мастерскою игрой. На бильярде между пестрыми бильярдными шарами из слоновой кости лежал и теперь искусно выложенный золотом и перламутром кий императрицы.

Когда Орлов, за которым непосредственно следовали Потемкин и Бередников, проходил через этот зал, у выходных дверей на минуту произошла толкотня. Лакеи принесли в главный коридор носилки для Аделины и положили на них все еще безжизненную девушку, чтобы вынести ее во двор. Орлов остановился и сделал крутой поворот, как будто ему было тяжело смотреть на артистку, бывшую в глубоком обмороке. Тут его взгляд упал на Потемкина, стоявшего как раз пред ним; щеки князя побагровели, дикий гнев вспыхнул в его глазах и он сказал голосом, звучавшим насмешкой и злобной ненавистью:

– Помните, ваше превосходительство, что государыня императрица назначила вас своим адъютантом, и берегитесь переступать границы службы, определяемые вашей должностью. Вы вздумали мешаться в государственный дела и выслеживать пути тех лиц, которым вверены управление и безопасность государства; берегитесь на будущее время такого самонадеянного риска, и если скромность не внушит вам последовать доброму совету, то пусть это сделает чувство самосохранения, потому что в следующий раз я раздавлю гада, который с шипением восстает против меня на моем пути!

Бледное лицо Потемкина выразило бесконечное презрение; он закинул голову и выпрямился так гордо, что как будто смотрел свысока даже на атлетическую фигуру Орлова.

– Ваша светлость! – сказал он, – ваш совет, пожалуй, годится для людей вашего сорта, которые пресмыкаются пред сильнейшим и обижают слабейшего. Я не ведаю страха; я всегда сумею защититься от убийц из-за угла и – поверьте – также позабочусь о том, чтобы трусливые, тайные убийцы не находили больше себе места на ступенях русского трона.

– Наглец! – воскликнул Орлов, – причем необузданная ярость ужасно исказила его лицо. – Ты осмеливаешься угрожать вместо того, чтобы смиренно прятаться от моего гнева! Так пускай же случится с тобою то, чего ты заслуживаешь. Ты должен почувствовать, как высоко стоит Григорий Орлов над таким жалким рабом, как ты! – Он схватил бильярдный кий и взмахнул им над головою Потемкина, рыча: – тебе подобает палка, да, палка, потому что у меня нет здесь хлыста, чтобы проучить тебя.

Орлов размахивал кием, Потемкин увертывался от ударов, но князь наступал на него с возрастающим ожесточением; кий свистел в воздухе и если удары попадали мимо, то это следовало приписать не столько ловкой увертливости Потемкина, сколько бешенству князя, которое почти ослепляло его.

Потемкин обнажил шпагу и принял оборонительную позу, тогда как Бередников в ужасе подскочил к Орлову, чтобы схватить его за руку, а придворные дамы и кавалеры, состоявшие на дежурстве, в испуге громко звали на помощь.

Потемкин отбил жестокий удар, и кий расщепился о лезвие шпаги; однако Орлов наступал на противника, крича:

– Этого дерзкого раба надо убить, убить до смерти, как бешеную собаку!

– Вы видите, ваше превосходительство, – сказал Потемкин Бередникову, которого Орлов отшвырнул в сторону, – что я только защищаюсь; но, клянусь Богом, мне не остается ничего иного, как покончить с этим безумцем!

Орлов дрался с возрастающим бешенством. Потемкин также начал серьезно действовать своим оружием; он пытался ранить в руку своего врага, чтобы сделать его неспособным к драке, но, вероятно, переходя к наступлению, не уследил за неправильными движениями Орлова, потому что жестокий удар князя не был отбит им во время и расщепленный конец бильярдного кия попал ему в лицо. С громким криком боли прикрыл он рукою глаз и, опустив шпагу, прислонился к борту бильярда. Подскочивший Бередников также с обнаженной шпагой, прикрыл собою Потемкина, лицо которого в один миг залилось кровью.

В эту минуту в бильярдную вошла императрица.

– Что здесь происходит? – воскликнула она, сверкая глазами. – Обнаженные шпаги, здесь, пред моим порогом?

– Обнаженные шпаги! – подхватил Орлов, который, несмотря на свое слепое бешенство, прекратил нападение при виде императрицы. – Это – не шпага, а только палка, которой я проучил наглеца, как он этого заслуживал. И заметьте все, стоящие здесь вытаращив глаза, что так будет с каждым, да, с каждым, который осмелится выступить против Григория Орлова и перебить ему дорогу.

Он швырнул на пол обломок бильярдного кия, наскоро поклонился императрице и опрометью кинулся вон.

Безмолвно стояли присутствующие, императрица была бледна; ей понадобилось несколько секунд, чтобы снова овладеть собою, но потом она холодно и строго спросила:

– Что значить эта неслыханная сцена? Что значат эти шпаги, обнаженные против князя?

Бередников дрожащим голосом рассказал о том, что произошло, уверяя, что как Потемкин, так и он, прибегли к оружию единственно в защиту от нападения Орлова.

– О, Боже мой! – воскликнула императрица, только теперь снова обернувшаяся к Потемкину. – Ты окровавлен, Григорий Александрович, ты ранен? – Она поспешила к нему, заботливо отвела его руку от залитого кровью лица и тотчас отшатнулась в ужасе с криком испуга: кровавый рубец шел ото лба через щеку, причем глаз был сильно поврежден – О, Боже мой, какое несчастье, – продолжала государыня. – Я расследую потом, что здесь произошло и по чьей вине, а теперь скорее, скорее позовите моего лейб-медика!

Пока несколько придворных кавалеров бросились за доктором, императрица оторвала свой кружевной рукав и стала обтирать им кровь с лица Потемкина; забота любящей женщины заставила ее позабыть обо всем, и присутствующие, которые могли заключить из этого усердия, что Потемкин все-таки одержал победу в борьбе за благоволение императрицы, поспешили обнаружить еще больше старания помочь раненому.

Потемкин собственноручно повязал себе лоб кружевной тканью с одежды императрицы, прикрыв ею раненый глаз, после чего преклонил колено и поцеловал государыне руку.

Мрачно стоял Бередников в стороне.

– Боже мой, – тихо промолвил он про себя, – в каких руках находится судьба русского народа! – Потом генерал подошел к Екатерине Алексеевне и произнес: – ваше императорское величество, вы еще не дали мне никакого приказа насчет того, как поступить с покойником, кровь которого обагрила пол в темнице шлиссельбургской крепости.

Екатерина Алексеевна, склонившаяся над Потемкиным, подняла голову, взглянув на Бередникова, ответила:

– Это страшное, роковое дело не должно быть облечено тайной. Велите составить протокол о случившемся; весь свет должен узнать, что и как произошло; тело убитого должно быть выставлено в шлиссельбургской крепости, чтобы каждый имел к нему доступ и мог воздать последний долг почтения несчастному, который не виновен в том, что некогда был провозглашен императором вопреки законам страны. Обоих убийц следует заковать в цепи и немедленно представить в суд; они пролили священную кровь из рода исконных царей России и не должны остаться безнаказанными.

– Это невозможно, ваше императорское величество! – суровым голосом возразил Бередников. – Поручиков Улузьева и Чекина нельзя предать суду и подвергнуть каре, потому что они сделали то, что предписывал им служебный приказ.

Екатерина Алексеевна с полминуты стояла в молчаливом раздумье, а затем сказала:

– Вы смелы, генерал!.. Но вы храбры, верны и, пожалуй, правы в данном случае. Однако я не хочу, чтобы при моем царствовании русская земля носила на себе убийц потомка Петра Великого. Пускай Улузьева и Чекина посадят на корабль и отвезут в ту гавань, которую они назначат сами. Они не должны никогда больше возвращаться в Россию, понимаете? Никогда больше; в противном случае на них обрушится вся тяжесть моего гнева и отвращения к их поступку!

– Слушаю, ваше императорское величество, – ответил Бередников, – но прошу всемилостивейше уволить меня от командования шлиссельбургской крепостью, и если мне не найдется никакого иного места и останется только послать меня простым рядовым в армии, драться с турками, то там я найду открытый и прямой путь, на котором храброму солдату надлежит исполнять свой долг.

– Я не забуду вашего желания, – ответила Екатерина Алексеевна, – для человека ваших заслуг повсюду найдется почетное место.

Государыня протянула ему руку, на которой были следы крови Потемкина, но Бередников как будто не заметил этого; он отдал по-военному честь, круто повернулся и вышел вон твердым, гулким шагом.

Тем временем явился лейб-медик; он осмотрел Потемкина и тотчас серьезным, решительным тоном сказал:

– Рана сама по себе не опасна и скоро заживет, но глаз сильно поврежден и, пожалуй, почти потерян.

– Ужасно, – воскликнула государыня, – ужасно! Мановению моей руки повинуются народы от Балтийского моря до азиатских степей, и все, что есть великолепного и драгоценного на земле, доступно моему желанию, а между тем я не могу возвратить глаз верному другу! О, как ничтожны, как малы вся земная власть и величие!

– Они велики и чудесны, – тихонько шепнул ей на ухо Потемкин, – когда понадобится отмстить за друга.

Молния вспыхнула в глазах Екатерины Алексеевны, она пожала Потемкину руку. Однако эта рука дрожала, и государыня робко озиралась на дверь, в которую вышел Орлов.

Лейб-медик увел Потемкина в его спальню.

Хотя раненый превозмогал свои страдания с твердой стойкостью, но изнурительное действие их дало-таки почувствовать себя, и, когда пострадавшего уложили в постель, у него открылась сильная лихорадка, которую врач признал однако неопасною. Все усилия медика были направлены к тому, чтобы только уменьшить боль, так как всякая попытка спасти зрение в поврежденном глазу была бы напрасна.

Вскоре у одра болезни Потемкина появилась императрица. Пока продолжалась лихорадка, она покидала его лишь на короткое время, когда ей приходилось давать нужные аудиенции, а ночью требовалось освежить усталое тело сном.

Прихожая Потемкина сделалась сборным пунктом для всего двора, потому что раз императрица так явно и открыто выказывала участие к страданиям своего адъютанта, то каждый считал своим долгом обнаружить не меньшее усердие. Высшие придворные сановники и даже министры заходили по несколько раз в день лично осведомляться о состоянии здоровья больного. Он всегда оказывал им приветливую и любезную предупредительность, и хотя удержался в исключительном благоволении императрицы, все же отнеслись к этому благосклонно и без зложелательства. Правда, удар бильярдным кием стоил глаза адъютанту государыни, метившему очень высоко, но эта потеря, хотя и не способствовавшая его мужской красоте, казалось, решила в пользу Потемкина борьбу за господство, предпринятую им с таким гордым и смелым мужеством; ведь, сделайся он даже полновластным правителем русского государства, так все же весь блестящий двор Екатерины Второй не мог бы с большею почтительностью и усердием осаждать его двери. Сама государыня, которая до той поры, вопреки своей страстной любви к нему, сохраняла еще нередко оскорбительное и подавляющее гордое достоинство повелительницы в их отношениях, выказывала теперь, у его одра болезни, только любящую преданность и почти смиренную заботливость утолить ему всякую боль, исполнить каждое желание, прочитанное в его взоре.

Однако, несмотря ка этот внешний блеск его положения, который как будто сулил ему осуществление самой смелой из его честолюбивых надежд, Потемкин сделался мрачен и печален после того, как лихорадка, причиненная раной, прошла и он снова приобрел здравую ясность мышления.

Дело в том, что при всей усердной заботливости и преданности со стороны государыни ему не удавалось пока добиться от нее слова, что он получит удовлетворение за нанесенную ему обиду и его соперник будет устранен. Императрица избегала всякого намека на этот предмет и при малейшей попытке своего генерал-адъютанта затронуть щекотливый вопрос спешила переменить разговор или осыпать больного друга страстными словами любви. Между тем они далеко не могли утешить и успокоить его, так как без полнейшего удовлетворения за нанесенное ему при стольких свидетелях бесславие он не мог снова показаться при дворе, а единственным действительным удовлетворением, которым он мог удовольствоваться, было бы удаление Орлова. Потемкин сознавал, что если он не достигнет этого, то унизится до презренного положения ничтожного фаворита, который каждую минуту должен быть готовь к тому, что им пожертвуют ради непостоянного каприза императрицы или надменного требования князя Орлова. Поэтому он твердо решил положить конец такому состоянию сомнения и неуверенности и скорее тотчас возвратиться в уединение, если ему не было суждено достичь гордой цели единоличного господства над сердцем и умом императрицы. По большей части в ночной тиши он принимал своего доверенного конюшего Сергея Леонова, оказавшего ему крайне важные услуги при наблюдении за Ушаковым, и этот человек много раз приводил к нему через потайной коридор незнакомые таинственные фигуры, совершенно закутанные в толстые плащи.

Пока все это происходило в Зимнем дворце, Григорий Григорьевич Орлов, казалось, нисколько не беспокоился о своем сопернике и о внимании, оказанном ему императрицей; он жил по своему обыкновению, по-прежнему ездил в леса охотиться на волков и медведей и собирал своих закадычных приятелей на бесшабашные пиры.

Правда, его брат Алексей Григорьевич предостерегал и увещевал его не полагаться с такой безумной смелостью на благоволение и благодарность императрицы. Однако Григорий Григорьевич смеясь, отвечал ему:

– Екатерина желала бы забыть долг благодарности ко мне, если бы могла, но она не может, не смеет сделать это, потому что я держу ее в руках. Оставь меня в покое и поверь, что я не так беззаботен, как кажусь. Что же касается благоволения Екатерины, то пускай она держит при себе куклу для забавы; императрица не забудет, что только от меня зависит разбить эту игрушку, если она станет мне в тягость.

Князь отказался от всякого дальнейшего объяснения и после того продолжал свой привычный образ жизни.

Государыня прекратила свои придворные празднества и даже не посылала приглашений на свои маленькие обеды кавалерам и дамам, состоявшим на ее непосредственной службе, равно как и гостившему в Петербурге философу Дидро. Таким образом, у Орлова не было повода появляться пред нею. Да он и не искал его; он занял свое положение и казался вполне уверенным, что императрица, которая только у него могла найти защиту от опасностей, угрожавших ее трону, вполне подчинилась его могуществу и воле.

Действительно Орлов все еще не достиг цели, к которой протягивал руку с таким победоносным видом. Он составил и послал ей текст полномочия, обещанного ему государыней; он уже два раза напоминал ей о подписании этой бумаги, но все еще не получил обратно документа, которому надлежало отдать в его руки всю власть в государстве без всякого ограничения, а вскоре после того сделать его независимым от воли самой императрицы.

Екатерина Алексеевна каждый раз отвечала ему, что должна еще серьезно вникнуть в вопрос такой великой важности. Хотя эта нерешительность вызывала в нем горькую досаду, тем не менее, Орлов ни мало не сомневался, что императрица будет, наконец, принуждена подчиняться необходимости, так как сам он был убежден, что никто, кроме него, не в состоянии подавить Пугачевский бунт.

С тайной радостью принимал он почти с каждым днем становившиеся все тревожнее известия об успехах Пугачева, авангард которого подвигался все ближе и ближе к Москве; эта радость объяснялась темь, что, чем грознее становилась опасность, тем колоссальнее обещал быть его триумф. И Орлов ни на один миг не колебался, в гордой уверенности, что ему удастся сосредоточить в своих руках все военные средства государства и тогда одним могучим, дружно направленным ударом положить конец восстанию. Поэтому он снова напомнил императрице об исполнении ее обещания и вместе с тем прибавил в довольно бесцеремонной форме угрозу, что желает удалиться за границу, чтобы избегнуть предстоящего крушения государства в том случае, если императрица будет еще дальше колебаться вложить в его руку меч, которым он один мог спасти тронь.

Екатерина Алексеевна получила эту записку, написанную почти вызывающим тоном. Ее гордость восставала против того, чтобы исполнить требование князя и почти безвольно отдаться в его руки; тем не менее, она не видела иного исхода, потому что также считала Орлова единственным человеком, способным сладить с отчаянным положением. Хотя он часто бывал беспечен и нерадив, хотя пожертвовал своему капризу заключением мира с Турцией в удобный момент, однако императрица знала лучше всякого другого беззаветно-смелое мужество и железную решительность, какие Орлов мог выказывать в критических положениях в минуты крайней опасности. Она испытала это мужество и эту силу на деле; им была она обязана своим троном. Ни у кого другого, не исключая Потемкина, государыня не находила таких же испытанных качеств и не осмеливалась рискнуть своей короной, своим величием и своей славой при сомнительном опыте. Она чувствовала принуждение, заставлявшее ее согласиться на требования Орлова, и придумывала только средство вырвать у него потом грозное могущество, которым ей приходилось облечь его теперь.

Поглощенная этими тягостными мыслями, Екатерина Алексеевна вошла в спальню Потемкина, который поднялся уже с постели и, завернувшись в широкий шлафрок, лежал на диване, придвинутом к окну. Государыня пыталась согнать мрачные тучи со своего чела и с улыбкой протянула руку Потемкину, у которого оставалась еще только легкая повязка на поврежденном глазе.

– Доктор сообщил мне, – сказала она, нежно заглядывая в лицо Потемкина, казавшееся еще красивее и благороднее, благодаря болезненной бледности, – что ты скоро совсем выздоровеешь и что другой глаз не подвергается у тебя никакой опасности. Я была осчастливлена этим и наградила своего лейб-медика по заслугам за внимание и заботливость к моему дорогому другу.

– А. когда я поправлюсь, – мрачно возразил Потемкин, – что же будет дальше? Могу ли я после нанесенного мне бесславия показаться вновь пред двором, даже пред последним из своих лакеев?

Екатерина Алексеевна потупилась. Потемкин взял ее руку и сказал:

– Между нами должно быть произнесено решительное слово; мы должны расстаться, расстаться навеки, если мне не будет дано удовлетворение, если удар, след которого навсегда запечатлелся на моем лице, останется не отмщенным. Если императрица не решится покарать Григория Орлова, то Екатерина не увидит больше своего друга, потому что тогда я выйду из этой комнаты лишь с тем, чтобы схоронить себя в мрачном одиночестве от взоров света, или, – прибавил он, скрежеща зубами, – я собственноручно отмщу наглецу, который в своем высокомерии осмеливается ставить себя выше всякого права и закона в России, даже выше самой государыни!