Адъютант императрицы

– Свершилось то, что было предрешено судьбой, – ответил Мирович. – Император освобожден от всех земных страданий и забот. Игра, ваше превосходительство, кончилась, – сказал он, обращаясь к коменданту, – и я проиграл ее; теперь я – ваш пленник!

Он подал генералу шпагу, а Писков с солдатами в ужасе попятились назад.

– Что вы сделали, несчастный? – сказал Бередников. – Значит, это был ваш план? О, Господи, какая пропасть раскрывается пред моим взором!.. Но теперь мне надо исполнить мои обязанности. Идите сюда! – приказал он солдатам, испуская глубокий вздох, в то время как последние медленно возвращались от дверей тюрьмы. – Степень вашей виновности будет установлена после, может быть, вы действовали в ослеплении.

Солдаты молча исполнили его приказание и выстроились во фронт у дверей прохода.

– Дайте мне свои шпаги! – приказал Бередников офицерам, принимавшим участие в заговоре. – Идите в свои комнаты!.. Приставить по два часовых у каждой двери! Сержанта Пискова я арестую.

При гробовой тишине были исполнены все его приказания.

Заговорщики-офицеры и Писков были уведены и ни один из них не проронил ни слова. Все были сражены таким неожиданным ужасным исходом задуманного предприятия.

– Я передаю вам командование крепостью, – сказал Бередников, обращаясь к своему адъютанту. – Я вам передаю все мои права и полномочия. Прикажите поставить у ворот пушки, причем офицеры должны сами служить при орудиях, и пусть стреляют в каждого, пытающегося бежать. Я должен ехать в Петербург, чтобы доложить о неслыханном злодеянии и кровавом исходе восстания, а также отдать в руки главного зачинщика. Мне жаль, – с грустью сказал он Мировичу, – вы были дельным офицером и могли бы посвятить свою жизнь лучшему делу. Я должен заковать вас и надеюсь, что с вашей стороны не будет попытки бежать, так как вас ждет тогда верная смерть.

Мирович не произнес ни слова; в глубоком молчании быстро надели ему ручные кандалы.

Бередников приказал двадцати конным гренадерам переправиться через Неву, назначил над ними для команды офицера и, еще раз напомнив своему временному заместителю обращаться с величайшей бдительностью с орудиями, направился к наружным воротам крепости.

Лошади гренадеров находились уже на пароме; пять человек должны были сесть в лодку командира вместе со связанным Мировичем; гребцы были заняты отвязыванием цепи. Взволнованный комендант приказал посадить в лодку Мировича меж двух гренадер. Сам он сел против пленника, весла погрузились в воду и, прорезая волны, лодка последовала за паромом с лошадьми и солдатами, уже достигшим средины широкой реки.

Глава 29

Жизнь при дворе потекла своим обычным чередом, среди всякого рода развлечений. Императрица устраивала в Эрмитаже свои маленькие вечеринки, которые раз или два в неделю чередовались с большими придворными празднествами; на последних придворная знать вовсю развертывала свой сказочный блеск и по временам на них получали свободный доступ также и простые граждане столицы, без всякого приглашения и лишь при условии появления в тех костюмах, которые предписывались придворным этикетом.

На всех этих больших празднествах, как и в тесном кругу своих, приближенных, императрица выказывала по отношению к каждому самую любезную приветливость. На этих больших общедоступных собраниях она свободно и непринужденно расхаживала среди по большей части незнакомой ей публики, с благосклонной снисходительностью обращалась к некоторым из граждан, спрашивала их имена, интересовалась их делами и даже Потемкин, который был постоянно вблизи нее, в ожидании приказаний, при подобных обходах должен был следовать в порядочном отдалении за нею, чтобы никоим образом не мешать свободному доступу к ней ее гостей, толпа которых то приливала к ней, то снова убывала. Лицо государыни сияло беспечным весельем, ее разговор был оживленнее, чем когда бы то ни было; к тому же она умела с одинаковым мастерством и уверенностью сказать какому-нибудь ремесленнику грубое и крепкое словцо на русском языке и соперничать с Дидро в остроумных афоризмах и тонкой игре слов.

В то время не было ни телеграфа, ни прессы и никто не осмеливался распространять неблагоприятные вести по императорской почте; поэтому население Петербурга и не подозревало ничего об опасном положении Румянцева на турецких границах, равно как о возраставшей опасности, которою угрожал из яицких степей Пугачевский бунт; тем более, что солидные коммерсанты, получавшие через своих агентов случайные вести из южных областей империи, остерегались говорить о них.

Несмотря на это внешнее веселое спокойствие, императрица испытывала боязливое беспокойство и томилась под гнетом забот; ей необходима была вся ее чрезвычайная сила воли, чтобы удержать улыбку на своих губах и гордую самоуверенность во взоре, так как в действительности ее положение было плохо и довольно опасно, и никто так ясно, как она сама, не сознавал той опасности, которая угрожала ее невидимому непоколебимому могуществу и ее влиянию при всех европейских дворах. Если бы Румянцев был разбит или ему пришлось отступить пред превосходящими его силами турок, если бы он не одержал решительной победы и не добился заранее намеченных условий мира, то рассеялся бы ореол русского оружия на Востоке и Екатерина Алексеевна была бы вынуждена отказаться от Польши. Это грозило бы ей уничтожением всех ее смелых планов относительно присоединения польских провинций и учреждения продолжительного протектората над Речью Посполитой. Угроза этому уже существовала: достаточно было одного ухода войск, которые Салтыков повел к турецким границам, и враги России вздохнули и напрягли все свои силы против ее гнета. Но раз русская политика сделала бы такой решительный шаг назад, то с ее влиянием в Европе, основанным на страхе пред нею, уже было бы покончено; не было сомнения, что король прусский предусмотрительно отступит, что Австрия, едва скрывавшая свою вражду и зависть, присоединится к Франции и что Англия потребует в качестве вознаграждения за свой союз значительных привилегий в русской торговле.

Не меньшая опасность грозила императрице и внутри империи. Пугачев совершенно подчинил себе далекие области на Урале; он даже склонил на свою сторону могущественнейших киргизских старшин. Его войска, которые он с железной энергией держал в строгой дисциплине, своею численностью уже далеко превосходили сто тысяч и его конные отряды с каждым днем разъезжали все ближе и ближе к Казани, так что ее комендант все настоятельнее просил императрицу о подкреплении. Князь Голицын, который, собрав войска, выступил против Пугачева, понес чувствительное поражение и не был в состоянии приостановить дальнейшее движение Пугачева. Положение было тем опаснее, что еще были в полной силе впечатления, вызванные некоторым подобием русского парламента в виде комиссии для слушания наказа по составлению нового уложения, которая была созвана императрицей за несколько лет пред тем в Москве. Все сословия империи – духовенство, дворяне, горожане и свободные хлебопашцы должны были послать в эту комиссию своих выборных и это странное собрание, члены которого в большинстве не умели ни читать, ни писать и не имели ни малейшего понятия ни об общественной жизни, ни о правах общества, заседало в одном из огромных залов московского кремля. Желала ли императрица, благодаря этой комиссии, снискать новое выражение удивления в Западной Европе, думала ли она о том, что благодарность народа создаст противовес признакам тайного, но все заметнее проступавшего нерасположения, которое выказывало к ней, чужеземке, родовитое московское дворянство, – только она предложила на обсуждение этому замечательному собранию свой наказ, касавшийся составления свода законов; хотя многие из депутатов едва ли имели понятие, что им делать на своих заседаниях, но вскоре и в этой комиссии обнаружился тот здоровый инстинкт, который живет во всех парламентских собраниях: при обсуждении наказа императрицы стали раздаваться громкие голоса, требовавшие предоставления отдельным областям империи права определять размеры обложения, и, что было еще опаснее, некоторые громко требовали совершенного освобождения крестьян и уничтожения крепостного права. Весть об этих совещаниях комиссии через тех же выборных достигла провинции и благодаря этому обнаружилось заметно усиливавшееся брожение среди сельских обывателей, громко благодаривших государыню за то, что она лично пожелала выслушать мнение народа о законах; но в то же время дворянство угрожало противопоставить благим намерениям императрицы свои корыстолюбивые интересы.

Дело дошло до бурных сцен в комиссии; большинство представителей помещиков-дворян грозно заявляло, что уничтожать всякого, кто осмелится поставить на очередь вопрос об их правах собственности над крепостными; беспорядок еще увеличился благодаря тому, что в лагере дворян граф Шереметев, богатейший помещик в России, стал во главе стремившихся к реформе и громко объявил, что лично он готов дать полную свободу всем своим крепостным. Волнения, вызванные вестями о деятельности этой комиссии, проникшими вглубь России, становились все опаснее, благодаря победоносному шествию вперед Пугачева, так как ведь и он объявлял в своих прокламациях об освобождении крестьян и уничтожении крепостного права; раз ему удалось бы подступить к Москве с массами стекавшихся к нему крестьян, в ореоле победы над помещиками, против которых он энергично натравливал крестьян, предавая землевладельцев в полное распоряжение последних, которые не останавливались пред жесточайшей расправой с ними; если бы ему удалось овладеть первопрестольной столицей Российской империи и добиться там признания себя действительным императором Петром Федоровичем, то власти Екатерины Алексеевны был бы нанесен смертельный удар.

Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим и исчерпывалось дело для официального придворного мира и для населения Петербурга. Однако, несмотря на то, и сама императрица вполне сознавала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при ее дворе, а, следовательно, и европейские кабинеты были совершенно точно осведомлены относительно ее опасного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.

Все эти заботы еще тяжелее угнетали Екатерину Алексеевну, потому что ей приходилось совершенно одной нести их и у нее не было такого преданного человека, пред которым она могла бы откровенно излить свою душу. Нередко с ее губ уже готово было сорваться признание, которое облегчило бы ее, или просьба о совете в те минуты, когда пред нею стоял Потемкине и когда она смотрела на его гордое, прекрасное, сиявшее мужеством и силою воли лицо; но гордость и недоверие повелительницы подавляли слова, рвавшиеся из сердца любящей женщины, так как Потемкин никогда не говорил с нею о положении государства и об угрожавшей опасности; у него на языке были лишь пылкие слова страсти и все его мысли, по-видимому, были исключительно заняты изобретением и устройством все новых и новых празднеств.

Императрица негодовала из-за того на Потемкина; или он был ослеплен и довольно ограничен, чтобы не видеть всех тех опасностей и рассматривать расположение императрицы как средство поразвлечься, или у него был довольно низкий образ мыслей, склонный использовать лишь для себя господство его повелительницы, пока оно продолжалось, и тотчас же отвернуться от нее, когда должен будет наступить опасный оборот вещей. При виде этого безразличия фаворита в сердце императрицы часто пробуждалось горькое чувство презрения, и, пожалуй, в конце концов, она сочла бы его недостойным ее расположения, если бы не было столь властно впечатление его мужественной красоты.

И у Панина государыня не находила совета; он умел только упрекать Орлова, который своевольным перерывом переговоров при Фокшанах упустил благоприятное время для заключения мира с турками и не мог указать ей никакого другого исхода, кроме того, как прямо обратиться в Константинополь и, подкупив визиря, добиться у нового султана сносных условий мира. Лень и нерадение ее министра иностранных дел, который часто по целым неделям не читал поступавших депеш и был удобен только тем, что редко возражал ее воле и никогда не противоречил, теперь, когда она нуждалась в его мужественном и сильном содействии, становились для нее опасными.

Орлов, с тех пор как Потемкин был назначен генерал-адъютантом императрицы, избегал видеть ее наедине и, хотя пред придворными ее обращение с ним нисколько не изменилось против прежнего, все же между ним и ею вырастала весьма ощутительная для нее самой стена отчуждения. Тем живее она вспоминала теперь о минувших временах, когда безумно смелое мужество Орлова и его беспощадное презрение ко всякой опасности являлись для нее твердой опорою при всех затруднениях и препятствиях.

Долго гордость императрицы к мучительное чувство женщины боролись против неотвязного желания и в эту минуту опасности, большей, чем прежние, призвать на помощь отвергнутого и уязвленного князя Орлова; но необходимость самосохранения и робкое чувство беспомощного одиночества на так тяжело доставшемся и угрожаемом со всех сторон престол взяли верх.

Государыня получила новые тревожный вбеги относительно Пугачева, а вместе с тем ей сообщили, что резкие требования созванной ею комиссии нашли себе чрезвычайно живой отклик в народе. По прочтении этих донесений Екатерина Алексеевна в продолжение часа беседовала с Дидро; последний неустанно твердил ей, что созванием комиссии она опередила все европейские державы, и прославлял ее великий либерализм; в то же время, по своему обыкновенно перескакивать с предмета на предмет, он остроумно отзывался о новых произведениях французской литературы и высказывал свои оригинальные мысли относительно философских систем. Его лесть показалась государыне почти горькой насмешкой, его остроумная беседа была ей бесконечно безразлична и казалась ничтожной и под влиянием этого разговора ее сердце еще больнее сжалось.

– Нет, – воскликнула Екатерина Алексеевна, когда, наконец, философ оставил ее одну, причем ей не нужно уже было сдерживать себя и она вся тряслась, как в лихорадке, – нет, так не должно продолжаться!.. Это мучение невыносимо; недостойно прятать, подобно страусу, голову от ежедневно возрастающей опасности. Неужели я в первый раз в жизни оробею в своем собственном доме, пред моим собственным чувством? Чтобы удержать свою власть над государством мне необходимо, прежде всего, овладеть самою собою, как я всегда и делала это.

Она дернула сонетку звонка и приказала пригласить к ней Григория Григорьевича Орлова.

В беспокойном ожидании императрица ходила взад и вперед по комнате, то тихо разговаривала с самою собою, то бросала взор на поступившие донесения, и никто не признал бы в этой женщине, с мрачным видом, с болезненно подергивавшимся судорогою лицом и с головой, поникшей на грудь, сияющей императрицы, еще накануне вечером в своем гордом и веселом спокойствии представлявшей собою оживленный центр самого блестящего в Европе двора.

Вошел Орлов. Вопреки своему прежнему обыкновению он был в полной парадной форме; казалось, что и своим внешним видом он хотел дать понять, что исполняет только повеление императрицы. После глубокого, церемониального поклона, он остановился возле самых дверей и не проронил ни слова.

При его появлении государыня подавила в себе волновавшие ее заботы; спокойно и серьезно, с легкою принужденностью в тоне, она сказала:

– Мне нужно поговорить с тобою, Григорий Григорьевич, я нуждаюсь в твоем совете; садись сюда!

С этими словами государыня опустилась на кушетку пред своим рабочим столиком. Орлов, все еще не оставляя своей торжественно-церемонной манеры, придвинул к ней кресло.

– Мой совет всегда принадлежит моей императрице, и хотя вы, ваше императорское величество, и не требовали его давно, так давно, – с упреком в голосе добавил он, – что я почти и позабыл о том времени, когда я и на самом деле был первым сановником империи, тем не менее, я всегда готов дать вам свой совет и предоставить вам свои услуги, так как уверен, что пробьет час, когда вам придется или вернуться к своим испытанным друзьям, или перестать быть императрицей.

Екатерина Алексеевна, по-видимому, пропустила мимо ушей последние слова Орлова.

– Следовательно, тебе известно то, что происходит, – сказала она, – тебе известны мои заботы, который я вынуждена скрывать от всего света.

– Я знаю их, – ответил Орлов. – Бродяга Пугачев уже превратился в могущественного повелителя, он подвигается к Москве, если он победоносно вступит туда, он может возложить на себя в московском кремле императорскую корону. – Екатерина Алексеевна вся так и вздрогнула, когда Орлов так беспощадно всего в нескольких словах обрисовал главный пункт угрожавшей опасности и содержание всех ее забот. – Вы видите, ваше императорское величество, – продолжал он с горькой усмешкой, – что я все еще умею читать в вашем сердце и зорко наблюдаю за судьбами империи.

– Опасность видят и враги, – сказала Екатерина Алексеевна, – и, пожалуй, зорче всех; от друга же я жду того, что он встретит вместе со мною опасность и победить ее.

– От друга! – возразил Орлов, – разве я – еще друг Екатерины? Кажется, я – лишь слуга императрицы?

– А почему бы тебе сомневаться в моей дружбе? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Оставь притворство! – горячо воскликнул Орлов, – оно может пригодиться для льстивых царедворцев с их ханжеской, улыбающейся ласкою, но для меня оно не годится.

– Первое условие, первое доказательство дружбы – доверие; а разве мой вопрос, – почти робко произнесла Екатерина Алексеевна, – моя просьба о твоем совете – не доказательство моего доверия? Ты – единственный, к кому я обращаюсь с этим вопросом, ты – единственный, кому я разрешаю заглянуть в свое сердце.

– Нет, – горячо воскликнул Орлов, совершенно оставляя до сих пор выставлявшуюся им напоказ церемонность, – нет, Екатерина, это – неправда; то, что ведет тебя ко мне в эту минуту, – не доверие; это – просто страх и сознание, что у тебя нет никого, достаточно сильного и смелого, чтобы победоносно выступить против опасностей, со всех сторон надвигающихся на тебя…

Государыня доверчиво положила руку на плечо Орлова, окинула его проницательным взором и прервала его:

– И никто так близко, как ты, не заинтересован в этой опасности. Что стало бы с Григорием Орловым, если бы Екатерине когда-нибудь пришлось перестать быть императрицей?

Орлов в упор посмотрел на государыню; по-видимому, с его губ готов был сорваться резкий ответ, но он подавил его и мрачно сказал:

– Тебе понадобилось немало времени, чтобы найти своего единственного истинного друга.

– Я уверена, – возразила Екатерина Алексеевна, – что тебе не понадобится так много времени, чтобы указать мне спасительный путь и уничтожить тайные надежды шпионящих за нами врагов. Что предпринять, Григорий Григорьевич? Нам нужно, во что бы то ни стало разгромить этого обманщика, если мы не хотим, чтобы в империи возрастал этот позорный мятеж; все недовольные примкнут к нему. Так что же остается нам делать, чтобы преодолеть всю опасность?

– Действовать и побеждать! – воскликнул Орлов.

– Мы действовали, мы посылали войска, но, к сожалению, были разбиты, – вздохнув, проговорила государыня.

– Разве можно назвать действием, – сказал Орлов, – когда высылают горсть людей, под начальством незначительного и неспособного генерала, против человека, вооружившего все степные орды, чтобы протянуть свою руку за императорской короной? Какое дело этому Голицыну и всем подобным ему, кто царствует в России – Екатерина Алексеевна или Емелька Пугачев под именем Петра Федоровича?

– Ты клевещешь, Григорий Григорьевич! Голицын предан мне, – возразила Екатерина Алексеевна.

– Предан! – с иронической усмешкой воскликнул Орлов. – Кто был предан тебе, когда ты была одинока и беспомощна? Кто думал о тебе, когда твоя забота и твоя жизнь висели на волоске? И, клянусь Богом, пусть этот Пугачев достигнет Москвы, пусть он выступить оттуда коронованным императором против Петербурга, и ты узнаешь особенную верность всех тех, кто теперь пресмыкается пред тобою в прахе.

Екатерина Алексеевна мрачно потупилась. Она чувствовала горькую истину этих слов.

– Голицын был неспособен, – неуверенно, как бы извиняясь, сказала она, – я послала генерала Панина, чтобы принять от него командование над войсками.

– Брата твоего великолепного министра, – рассмеялся Орлов. – Ну, если он также ленив, как и этот, то спокойно предоставить Пугачеву время вступить в Москву.

– Но ты знал обо всем, – сказала Екатерина Алексеевна, – Панин являлся к тебе.

– У меня не было времени для него, – высокомерно сказал Орлов. – Какое мне дело до всего этого? Если мне предстоит действовать, то я должен действовать и повелевать один!

– А что сделал бы ты, если бы я попросила тебя действовать единовластно? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Я выехал бы к войскам, которые бесполезно слоняются где-то по Польше, и повел бы их на бунтарей, – воскликнул Орлов с гордо заблестевшим взором. – Да нет, это даже лишнее, так как Польша не уйдет от нас! Я двинул бы гвардии. На что так много войск, чтобы держать в повиновении петербургских лавочников? Ведь здесь не народ опасен, а солдаты. Я обещал бы свободу крепостным, если бы они выставили мне всех способных носить оружие; я действовал бы против изменника его собственным оружием; я выступил бы с превосходными силами и, клянусь Богом, этот Пугачев скоро был бы в руках у меня!

– Да, ты прав, – сказала Екатерина Алексеевна, – я узнаю твой смелый ум; отрицанием опасности не поможешь, нужно собрать все силы, чтобы побороть ее; пусть народ видит, что она существует, но вместе с тем нужно, чтобы он видел то, что, по знаку императрицы, она исчезает. Пусть будет так, как ты говоришь, и завтра же…

– Постой, – прервал ее Орлов. – Чтобы ждать успеха от моего предприятия, мне не следует выступать в качестве командующего генерала, как например князь Голицын или Панин; этот Пугачев – неограниченный повелитель в своем войске и вот потому-то он и непобедим; если я обязан добиться победы, то я должен иметь большие полномочия, чтобы быть в состоянии свободно распоряжаться и подобно своему противнику развертывать все свои силы.

– Полномочия? – с напряженным вниманием спросила Екатерина Алексеевна. – Какие?

– Я должен быть неограниченным распорядителем над всеми войсками империи, – ответил Орлов, – все твои генералы, даже и военный министр с Румянцевым, должны быть обязаны безусловным повиновением мне; мне необходимо право над жизнью и смертью моих подчиненных, словом, я должен быть твоим наместником, повелевать всюду, где я лишь появлюсь; только при подобных полномочиях мои руки будут свободны и достаточно сильны, чтобы я мог действовать и идти навстречу всякой опасности.

– Моим наместником? – смущенно повторила государыня, – право над жизнью и смертью? А что будет затем? – спросила она, почти невольно высказывая свои мысли.

– Будет императрица, – сказал Орлов, – престол которой я стану охранять и поддерживать, как я воздвиг его. Если мои руки будут совершенно свободны от оков, то я ручаюсь головою за победу над всеми опасностями, угрожающими тебе, над всеми подкарауливающими тебя врагами, которые рады этой опасности.

– Хорошо, – слегка вздохнув, проговорила Екатерина Алексеевна, – конечно, ты имеешь право на полную свободу, она принадлежит мужчине и я могу вверить ее испытанному другу.

– Если бы ты питала ко мне доверие, – сказал Орлов, – то уже давно случилось бы то, что должно случиться. Минувшее время нашей юной любви было прекрасно, – продолжал он, причем в его тоне послышались теплые нотки, – и я никогда не забуду его; разумеется, я также знаю, что вечная любовь – только сон, о котором грезят поэты, но которого не знает действительность. Но дружба, настоящая, истинная дружба должна брать верх и над любовью, и клянусь Богом, что я остался твоим другом, остался им, хотя твое минутное влечение остановило свой выбор на такой игрушке, как этот жалкий Потемкин.

Глаза государыни засверкали, ее щеки покрылись густым румянцем, но она не возразила ни слова; она поникла головой на грудь и, казалось, молча согласилась с Орловым.

– Играй с ним или с кем-либо другим, – продолжал он, – но не давай недоверию вырастать между нами; окружай любимцев своей прихоти завидной мишурой, за которой гоняются твои царедворцы, но меч предоставь мне, чтобы свободною рукою оберегать тебя и твой трон.

Екатерина Алексеевна все еще сидела, молча потупившись.

– Хочешь, – продолжал Орлов, наклоняясь к императрице, – я дам тебе простое средство создать такое положение, при котором никогда не могут угрожать подобные опасности? Чем был бы этот Пугачев, чем были бы все те, кто то здесь, то там недовольно поднимают свои головы, если бы ты не была чужеземкой на Руси? Если бы рядом с тобою был муж русской крови и русского происхождения, ни один злодей не посмел бы тогда поднять голову и ты спокойно наслаждалась бы своею властью; а голова, смело подставившая себя под топор палача, чтобы добиться престола для тебя, та голова, конечно, заслужила право носить корону.