Светочи Чехии

– Правда, Иероним играл в моей жизни роль великого испытания, и да будет благословен мистр Ян, отеческой рукой помешавший этому испытанию обратиться в преступление! Хотя он уже давно не внушает мне более преступного чувства, но я все-же не отрицаю, что судьба Иеронима живо интересует меня, и будь он на свободе, я охотно сказала бы ему слово на прощанье. Но его суровое заточение делает это невозможным, и я умоляю тебя, Вок, если ты меня любишь, отказаться от этого безумства, которое безо всякой нужды могло бы повредить вам обоим.

Граф ничего на это не ответил, но в душе решил повидаться с Иеронимом и, если то в силах человеческих, привести его на час, другой к ним в дом; он, во что бы то ни стало, хотел дать жене это доказательство величайшего своего доверия и любви.

Дня два спустя после этого разговора, Вок, закутавшись в темный плащ и нахлобучив на лицо шляпу, отправился ночью на кладбище св. Павла, около которого, в башне, был заключен Иероним. Щедро рассыпанное золото расчистило графу дорогу; тюремщик уже ждал его и тотчас повел внутрь.

Лишь только распахнулась дверь, порыв холодного, промозглого, вонючего воздуха ударил ему в лицо, и по телу Вока пробежала дрожь отвращения; но когда они вступили в темный зараженный миазмами каземат, в котором уже около шести месяцев, томился его несчастный друг, невыразимая жалость охватила душу Вока.

Разбуженный, внезапно направленным на него светом фонаря, Иероним привстал на своем логовище и удивленно взглянул на неожиданного посетителя, которого с первого взгляда не узнал.

По знаку графа тюремщик удалился. Тогда Вок скинул плащ и протянул обе руки заключенному, который с радостью схватил их.

– Вок! Каким чудом добрался ты до меня? Меня зорко стерегут, как опаснейшего преступника, – взволнованно сказал он.

– С доброй волей и золотом можно открыть все замки, ответил Вок, пододвигая скамью и садясь. – Но как ты можешь жить в этой клоаке? Бедный Иероним! Я здесь всего каких-нибудь десять минут и то задыхаюсь!

– О! Человек – животное выносливое! Буйвол на моем месте давно бы издох, а я, как видишь, еще жив, хотя ноги покрылись язвами, которые, я думаю, уже неизлечимы… я гнию заживо, – глубокая горечь послышалась в голосе Иеронима.

Он рассказал затем, каким страшным мукам подвергли его в самом начале заключения; он думал тогда, что сойдет с ума, да и то, несмотря на крепкое здоровье, был сломлен в каких-нибудь несколько дней и очутился на волосок от смерти. Разговор перешел на жестокий и несправедливый процесс, который вели против него, и непримиримую ненависть Стефана Палеча и Михаила de Causis'a, надеявшихся уничтожить Иеронима, как они уничтожили уже Гуса.

– Ну, довольно обо мне, – сказал Иероним, помолчав. – Расскажи мне новости извне, из того мира, от которого я отрезан. Что делают твой отец и графиня?

– Ружена умирает, – сказал Вок, хмурясь и опуская голову. – Я и пришел сказать тебе об этом.

Глухой крик вырвался у Иеронима, и он с ужасом взглянул на графа.

– Вок! Ты не… шутишь? Молодое, прекрасное существо, полное жизни, умирает!.. Но от чего, великий Боже? – пробормотал он.

– Это печальная истина, – ответил граф и в голосе его зазвучали горе и гнев, когда он стал подробно рассказывать преступление Бранкассиса, последствие которого не могло остановить никакое лечение.

Иероним слушал его, тяжело дыша и дрожа всем телом.

– Боже мой! Когда же, наконец, положен будет предел злодеяниям этого мерзавца и рука Твоя, Господи, поразит его? – в негодовании простонал он.

– Да, долготерпение это иногда даже заставляет усомниться в правосудии небесном, – горько усмехнулся Вок. – Но не в этом дело! Главная цель моего прихода, – условиться, каким путем освободить тебя как-нибудь ночью, хоть на час времени. Ружене, я знаю, хотелось бы повидать тебя и проститься, – а чего я не сделаю, чтобы доставить ей минуту радости? Теперь, увидав, в каком ты положении, и переговорив с твоим тюремщиком, я вижу, что мечты мои разлетелись, как дым.

Иероним молчал. Сжав голову руками, он углубился в свои мысли, по видимому бурные, так как его бледное, истощенное лицо зарделось лихорадочным румянцем, – а в усталых, потухших глазах вспыхнули блестевшие в них когда-то твердая воля и удаль.

– Этот час драгоценнейшего для меня свидания, которое ты великодушно мне предложил, я сумею себе добыть какой бы то ни было ценой, – решительно сказал он. – И средство найдено: я отрекусь и подчинюсь собору.

– Сумасшедший! Ты, Иероним, друг и сподвижник Гуса, откажешься от истин, которые он проповедал? Ты покроешь стыдом свое имя и подашь пагубный пример отступничества? – в негодовании вскричал Вок.

Загадочная усмешка мелькнула на лице узника и глаза его заблестели. В этот миг он был снова прежним Иеронимом, смелым, предприимчивым, ни перед чем не останавливающимся.

– Успокойся, Вок! Я сумею потом искупить эту слабость и за час свободы заплачу моей жизнью, но я хочу видеть Ружену! Ты поймешь и, надеюсь, простишь, если я сознаюсь тебе, что любил ее так, как никакую женщину на свете, совсем иным чувством, которое она одна могла мне внушить…

– Мне нечего тебе прощать. Увы, я слишком поздно оценил, какое сокровище послал мне Бог, и от которого у тебя хватило мужества отказаться! Не у смертного же одра бедного ангела, которого мы оба любим, стану я ревновать, – с убитым видом, грустно ответил Вок. – Делай, как подскажет тебе твое сердце. Я верю в тебя, Иероним, и знаю, что ты сумеешь оградить свою честь! Брода и Светомир войдут в сношение с твоим сторожем и, если ты можешь, хоть на несколько часов вырваться на свободу, прежде, чем Ружена скончается, а она уже крайне слаба, – один из них явится за тобой.

Условившись еще о кое-каких подробностях, друзья расстались, оба взволнованные и грустные.

Прошло несколько дней, как вдруг по городу разнеслась весть о том, что Иероним Пражский, уступая убеждениям кардиналов, отрекся от всех исповедуемых заблуждений и даже подписал акт, в котором признавал все решение собора и подчинялся ему. Но и осуждая проповедывавшиеся Гусом статьи Виклефа, Иероним сделал некоторые оговорки, которые доказывают, что стоило несчастному его решение. Так, он продолжал утверждать, что оба они проповедовали много святых истин, что же касается Гуса, то он всегда любил его и, осуждая его заблуждение, сохранил чистосердечное уважение к его личности.

Несмотря, однако, на эти отступление, собор, казалось был вполне удовлетворен победой и подчинением себе знаменитого ученого; когда 23 сентября, в публичном заседании, Иероним торжественно повторил свое отречение и объявил, что никогда впредь не будет исповедовать того, от чего только что отказался, ему несколько облегчили его положение: надзор за ним ослабили и даже пронесся слух, что ему возвратят свободу.

Для Иеронима это было тяжелое время. Не только его гордая душа мучилась и изнывала под гнетом унижения – публичного отречения от дела всей его жизни, но сердце его страдало от проволочек и нескончаемых затруднений, чтобы получить те несколько часов свободы, за которую он так дорого платил… Его грызли опасения и отчаяние при мысли что его жертва может оказаться напрасной, что глаза, в которых он однажды прочел столько любви, и обожаемые уста, опьянявшие его своими речами, – сомкнутся на веки раньше, чем ему удастся в последний раз заглянуть в те лазоревые очи и услышать последнее „прости”.

Светомир и Брода побывали у него и говорили, что Ружена быстро угасает, и душевная мука несчастного достигла своего апогея, как однажды ночью в последних числах сентября, к нему вошел Светомир, в сопровождении тюремщика, несшего за ними сверток.

Крыжанов был бледен и видимо расстроен.

– Я принес тебе платье, мистр Иероним! Скорей одевайся и идем! Этот добрый малый тебя отпускает.

– Да! Господин рыцарь соблазнил меня такой суммой денег, которая для бедняка, как я, представляет целое состояние. Но обещайте мне, магистр Иероним, что вы возвратитесь! Хоть и поговаривают о вашем скором освобождении, но я, ведь, не смею вас отпускать, и за эту мою слабость должен буду, может быть, поплатиться жизнью. Не погубите же меня, бедную жену и шестерых детей!

– Дай мне твой меч, Светомир, – сказал Иероним. – На этом священном для меня знамении нашего искупления, – продолжал он, кладя руку на крестообразную рукоять меча, – клянусь вернуться до зари в тюрьму. Да поразит меня Господь Своим гневом, если я изменю своему слову!

Успокоенный тюремщик помог ему переодеться в черный бархатный наряд и закутал его в широкий плащ с капюшоном, закрывавшим ему лицо, а затем вывел Иеронима и Светомира, сказав, что будет неотступно сторожить у входа возвращение пленника.

Очутившись на свободе, Иероним полной грудью вдохнул в себя свежий, ароматный ночной воздух. После стольких месяцев, проведенных в темной, зловонной тюрьме, у него закружилась голова и он пошатнулся.

Но, энергично подавив эту слабость и страдание, причиняемые больными ногами, он быстро зашагал рядом с Светомиром, благодаря его за оказанную услугу.

– Сегодня непременно надо было вытянуть тебя из этой ямы, иначе ты не увидал бы Ружены. Вок говорит, что она желает повидать в последний раз всех своих друзей.

– Что ты говоришь? Графиня уже так плоха? – вздрогнув, спросил Иероним.

– Сегодня утром врач объявил Воку, что она не переживет ночи. Бедный граф бродит, как помешанный, а все-таки подумал о тебе и просил меня привести, тебя, во что бы то ни стало, – тихо ответил Светомир и, сжав кулаки, послал проклятие Бранкассису, желая, чтобы ему удалось подвергнуть подлого убийцу участи Илария.

Иероним не знал о смерти Илария и Светомир, с особым удовольствием, стал рассказывать ему все подробности повешения негодного монаха.

В этот день, поутру, Бонелли счел своим долгом предупредить Вока, что графине осталось жить несколько часов. Хотя можно было бы заранее предвидеть грустный исход, тем не менее, весть о неизбежной, наступавшей развязке поразила Вока, как громом, и он не в силах был сдержать порыв своего горя. Но эта слабость была мимолетная: он тотчас же убедил себя, что его обязанность – не смущать последние минуты умирающей, а наоборот, окружить ее всевозможным вниманием и покоем. Тут он невольно подумал о Иерониме и упросил Светомира устроить его приход, какою бы то ни было ценой.

Затем он сел у изголовья Ружены, решив не покидать ее ни на минуту до самого конца.

После глубокого, тяжелого сна, молодая графиня проснулась страшно слабой. К этой слабости присоединилось затем странное, тягостное, еще не испытанное ощущение. Холодный ток пробегал по жилам и заставлял ее дрожать. Ружене казалось, что во всем ее существе что-то рвалось; минутами она словно освобождалась от тела и тогда черная завеса затмевала ей взор.

– „Приближается смерть”, – тоскливо подумала она.

Ружена собралась рассказать Воку то, что чувствовала, но встретив боязливый, отчаянный взгляд мужа, не решилась открыть правды. Она закрыла глаза и стала молиться, прося Господа облегчить ей предстоящий тяжелый переход и всей душой призывая дорогого отца и высокочтимого друга – Гуса, прийти встретить ее на пороге неведомого, страшного мира…

Молитва вернула ей спокойствие, и остаток дня прошел без особых осложнений. Но, когда настала ночь, все возраставшая тревога овладела Руженой и она заметалась в постели.

Анна и Вок с трепетом следили за страдальческим выражением почти прозрачного лица больной и за беспокойными движениями ручек по одеялу.

Около половины двенадцатого это тревожное состояние усилилось.

– Поднимите меня. Я задыхаюсь в постели, – пробормотала она, пробуя привстать.

Анна тотчас же принесла широкий, шелковый, ночной наряд, который надела на нее; Вок взял ее на руки, как ребенка, снес в кресло и обложил подушками, а Иитка укутала Ружену.

– Хорошо ли тебе, дорогая? – спросил Вок, опускаясь на колени перед ней и поддерживая жену, голова которой бессильно склонилась к нему на плечо.

– Да, – слабо ответила Ружена. – А где же Светомир? Отчего он сегодня не пришел? Позови его… да и Броду также… Я хочу всех видеть и со всеми проститься.

– Светомир сейчас будет здесь и, может быть, даже приведет еще кое-кого, которому ты очень обрадуешься. Пойдите, милая Анна, и прикажите, чтобы Брода тотчас же шел сюда, как только прибудет Крыжанов со своим спутником.

Глаза Ружены радостно заблестели и, то и дело, взглядывали на входную дверь. Ждать ей пришлось недолго: не прошло и десяти минут, как в соседней комнате раздались шаги и вошла Анна, а следом за ней Иероним, Светомир и Брода.

В помещении Броды Иероним окончательно привел в порядок свой наружный вид, и бледное, истощенное лицо его выглядело еще более страдальческим. Войдя в комнату, он остановился у притолоки, пораженный: такой страшной перемены в Ружене он вообразить себе не мог, и слова не шли у него с языка. Быстро оправившись, он подошел к больной, преклонил колена, и молча прижал к губам ее худую, бледную ручку.

Ружена тоже испуганно смотрела на него.

– Боже мой! Как вы, должно быть, настрадались, мистр Иероним, – прошептала она. – Но что делать! А я очень рада увидать вас в последний раз.

Почувствовав его слезы на своей руке, она тихо высвободила ее и ласково провела по его склоненной голове.

– Не плачьте, Иероним! Горе Вока и ваше делают мне смерть тяжелее и отнимают посланную Богом великую радость – собрать вокруг себя всех, кто мне дорог…

Упадок сил не дал ей договорить, и она закрыла глаза. Вок и Иероним вскрикнули в один голос; услышав этот крик, Ружена усилием воли поборола бессилие и выпрямилась.

– Это ничего! Маленькая слабость и все прошло, – точно извиняясь, прошептала она. – Подойдите ближе ко мне… Анна, Светомир, Брода, я хочу с вами проститься.

Поддерживаемая Воком и Иеронимом, она обняла своих друзей детства и поблагодарила Броду за его неизменную, самоотверженную преданность.

Потом она поцеловала в лоб Иеронима, и долгим прощальным взором, с любовью смотрела на него. Вок судорожно прижал ее к своей груди и, не будучи в состоянии сдерживаться долее, осыпал поцелуями и залил горючими слезами лицо жены. Мужество окончательно покинуло Ружену, и она с глухими рыданьями замертво поникла на руки мужа.

Граф вздрогнул и боязливо прислушался, дышит она или нет. Но вдруг Ружена выпрямилась и встала; широко раскрытые глаза ее, устремленные в пространство, смотрели восторженно и радостно. Вок невольно повернул голову в сторону, куда глядела Ружена, и замер в изумлении…

В глубине комнаты, озаренный широким кольцом ослепительного, голубоватого света, стоял… Ян Гус. Одет он был как в день своей казни, но вместо черного, теперь на нем было белоснежное одеяние, искрившееся вокруг и по складкам. Помолодевшее, дивно прекрасное лицо его дышало покоем; его лучистые, глубокие глаза с бесконечной нежностью смотрели на Ружену.

Легкое, как дымка, но совершенно реальное, видение приближалось к умирающей, маня, в то же время, ее рукой и улыбкой.

– Отец Ян! Ты за мной пришел?.. Я готова!.. – прошептала Ружена и потянулась к нему.

В этот миг видение исчезло, а тело Ружены грузно упало на пол…

Несколько минут в комнате царила мертвая тишина. Все видели и признали друга, давшего им блестящее доказательство того, что земные привязанности сохраняются и в „потустороннем” мире…

Но как ни был уважаем и дорог им таинственный гость, вид его произвел панический страх.

Иероним первым опомнился; перекрестясь, он нерешительно оглянулся кругом. Анна стояла на коленях, ничего, казалось, не видя, что творилось вокруг; глаза ее горели странным, фанатическим возбуждением. Вок откинулся на кресло и лежал без чувств; страх был неведом ему, пока дело шло с живыми, но видение его нервы не выдержали. Иероним хотел было ему помочь, но оправившиеся от своего изумления Светомир и Брода стали поднимать графа; тогда он нагнулся к Ружене. Убедясь, что она мертва, он поднял на руки ее еще теплое тело и, прижав его к своей груди, бережно снес на кровать, где закрыл Ружене глаза, а на ноги набросил одеяло.

Склонясь над телом, Иероним долго, полными слез глазами, любовался очаровательным личиком покойной, на котором застыло удивленно-радостное выражение; затем он преклонил колени и стал горячо молиться.

Вок пришел в себя довольно быстро. В первую минуту стыд, что он поддался чисто женской слабости, заслонил собою всякое иное чувство; но скоро сознание понесенной им утраты охватило его, и страшное нервное напряжение разразилось судорожными рыданьями.

Иероним наружно казался спокойным. Поговорив еще некоторое время со Светомиром и Бродой о происшедшем необычайном явлении, он пожелал возвратиться к себе, в тюрьму, потому что чувствовал потребность остаться один.

– Мой славный сторож будет счастлив вновь увидать меня, да и я хочу поразмыслить и помолиться в уединении, – усталым голосом сказал он.

Отказавшись от того, чтобы Светомир или Брода ему сопутствовали, так как и один сумеет найти дорогу, Иероним попросил только, чтобы его снабдили мечом.

Он простился еще раз с усопшей, обнял друзей, благодаря за оказанную ему неоценимую услугу, и пожал руку Анне, молча стоявшей в стороне, бледной, с блуждающем взором, словно ее только что разбудили ото сна. Затем Иероним завернулся в плащ и вышел с Бродой, провожавшим его до дверей дома.

Неделю спустя, траурный поезд покидал Костниц. На запряженной парой повозке стоял тяжелый, дубовый гроб с телом Ружены, старательно набальзамированным маэстро Бонелли; сзади ехали верхом Вок, Анна, Брода и Светомир, остававшийся в городе и сопровождавший друзей до ближайшей остановки. На первом роздыхе растроганные приятели простились, и поезд двинулся дальше.

Вследствие трудности пути, следовать приходилось шагом, и путешествие совершалось ужасно медленно. Это тягостное бездействие, на которое был осужден Вок, и постоянный вид гроба бередили рану его сердца и угнетающе действовали на нервную, подвижную натуру графа.

Мрачный, убитый, он молчал по целым дням. Наблюдавший за ним Брода решил, что если все так и дальше пойдет, то Вок несомненно заболеет по дороге.

Как-то раз, на постоялом дворе, где они остановились на ночлег, Брода заговорил с графом и попытался убедить его торопиться в Прагу, где, вероятно, совершаются, в это время, важные политические события.

– Там ваша голова и меч могут быть необходимы, а здесь вы все равно ничему не поможете, пан Вок.

– Это, может быть, и справедливо, Брода, но могу ли я покинуть дорогой для меня прах, не проводив его до могилы? – грустно заметил граф.

– Пани Ружена была ангелом, – иначе святой мученик не снизошел бы за ней с неба, – а ангелы не придают цены земным обычаям, – убедительным тоном сказал Брода. – Ваше сердце и сожаление о ней она и так видит, а честь сопровождать ее тело, вы могли бы поручить моей испытанной верности.

Новые возражения графа были также опровергнуты; тогда они порешили, что Вок на следующий же день отправится далее, с несколькими людьми, и берет с собою Анну, если она того пожелает; Брода же, с остальным конвоем, останется охранять тело и вещи. Однако, Анна отказалась ехать с графом, предпочитая сопровождать покойную.

– Я лучше останусь с Руженой! Мне незачем торопиться в Прагу, опустелую после всего, что я любила, а вас, граф я только стесню, – возразила она.

Глава 10

После быстрой езды, давая людям и коням едва необходимый отдых, Вок прибыл, наконец, в Прагу. Эта бешенная скачка, утомительная, но зато отвлекавшая мысли от постигшего его горя, вернула ему некоторые душевное равновесие. Чтобы окончательно заглушить в работе без отдыха боль сочившейся кровью раны, он, очертя голову, кинулся в водоворот кипучей политической деятельности, охватившей в ту пору его соплеменников.

И прибыл он на родину в самое нужное время: никогда еще умы не были так возбуждены, раздавались первые раскаты народной грозы, которой суждено было разразиться четыре года спустя.

Графа Гинека не было в Праге, когда приехал Вок. Спасаясь из пустого дома, где каждый предмет напоминал ему Ружену, молодой граф в тот же вечер отправился к своему приятелю, Милоте Находскому. Марга с мужем встретили его, как всегда, с распростертыми объятиями, и весть о постигшем его несчастье вызвала у обоих слезы и горькое сожаление. Но, видя, как тяжело Воку говорить о покойной жене, Милота постарался перевести разговор на другую тему и стал расспрашивать о подробностях мученической смерти Гуса и участи, ожидавшей Иеронима.

– По всем вероятиям, костер, как и мистра Яна. Соборные коршуны и чешские изменники вымещают на них обоих тот удар, который мы нанесли немцам в 1409 г., – ответил огорченный Вок и начал подробно описывать возмутительный суд и геройскую смерть Гуса.

– Я вижу, что мы были правы, считая его святым, и что народ справедливо отомстил за его казнь, – заметил Милота, внимательно слушавший графа.

– Разумеется! Всякое насилие над бессовестными попами, которые своими бесчинствами, только позорят свой сан, – по-моему, праведное, святое дело!

– В таком случае, вы, остались бы довольны, если бы могли видеть то, что происходило здесь, при получении известия о смерти Гуса, – вмешалась Марга.

– Расскажите, расскажите, что у вас тут было. Я приехал сегодня утром и ничего еще не знаю.

– Боже, какие это были тяжелые дни, – начала Марга, вздрагивая при одном воспоминании, – Волновался весь город; народ массами собирался на улицах и громко обвинял во всем духовенство, как главного виновника неправедного осуждения обожаемого проповедника и проистекавшего отсюда бесчестия, которое пятном легло на Чехию. Но на разговорах дело не остановилось. Разгоряченная толпа накинулась на дома священников, заведомых врагов мистра Яна, и наделала там много бед…

– Да, я сам был свидетелем ужасного зрелища, – перебил жену Милота и, улыбаясь продолжал – Марга опасалась выходить из дому, чтобы не попасть в свалку; из духовенства многие бежали из города; ну, а кто не оказался столь предусмотрителен, тот пережил много неприятного: дома их разграбили и даже подожгли, а их самих ругали и били. При мне бросили во Влтаву двух раненых, полумертвых монахов…

– А расскажи графу про осаду архиепископства, – вмешалась Марга.

– Как? Осаждали Конрада Вехта? – засмеялся Вок.

– Ну, да! Настоящая осада, и ему с большим трудом удалось бежать, а то бы его паства с ним расправилась.

– Скажите, как же тогда приняли Яна Железного и те драконовские меры, на которые его уполномочил собор, как своего посла?

– Да, хуже выбора сделать было нельзя! Я полагаю, во всей Чехии нет более ненавидимого человека, как епископ Литомышльский, – его, ведь, считают главным обвинителем Гуса на соборе со стороны чешского духовенства и ближайшим виновником его смерти! Один его вид пробудил такую злобу, что он не смел показываться на улицу, а когда отправлялся к королю, то требовал особую охранную грамоту. Надо правду сказать, что и при дворе его принимают не особенно-то ласково. Королева – вне себя, по смерти высокочтимого духовника, и открыто прославляет отца Яна, как святого мученика; ну, а за ней и знатнейшие пани, как вдова Генриха Розенберга, Анна Змирзликова и Анна Мохова.

– Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, – прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.

Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов; он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.

Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.

Королева София была не одна, когда вошел Вок; при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, – все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.

– Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, – сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. – А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

– Ружена пала жертвой дерзкого преступление одного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, – глухо сказал он.