Крольчатник

4

Подымаясь в лифте и уже подходя к своей квартире, Марина отчетливо слышала и даже как будто видела, как бухает под тонкой блузкой ее испуганное сердце. Ох, что ж теперь будет? Ведь еще вчера ей казалось, что не прийти домой ночевать – вещь совершенно немыслимая, что мир от этого перевернется, маму непременно хватит удар и вернувшаяся утром Марина узнает, что ее мама в больнице или вообще сошла с ума. Ну и вот, она не пришла и даже не позвонила. Не позвонила-то почему? Вечером ведь, когда ехали к Валерьяну, Марина всю дорогу думала, что надо, обязательно надо, как придет, сразу же позвонить, а в результате не удосужилась даже спросить, где у них там, в этой раскуроченной квартире, телефон? Все казалось, что есть еще время, успеется. Марина ведь вообще не собиралась там ночевать! Тогда как же так получилось? Ах да, тогда, после всего, Марина просто сразу заснула, как-то неожиданно вырубилась, теперь даже не вспомнить когда.

Удивительно: Марина всегда так плохо засыпает, думает перед сном, ворочается, а в поездах, например, вообще никогда не спит. И вот вдруг, в чужой постели, в незнакомой обстановке, при таких обстоятельствах, и так сразу заснуть? Наверное, дело в том, что накануне из-за Аниного самолета, улетавшего в такую безбожную рань, Марина вообще практически не спала.

Она отперла дверь и медленно, крадучись, скользнула в прихожую. Хоть бы первые-то минуты прошли спокойно! Но не тут-то было.

Из маминой комнаты стремглав выскочил Фунтик, крошечный карликовый пинчер – когда его только принесли, он весь умещался в рюмке – и начал отчаянно лаять. Не собака, а звонок электрический, причем без выключателя. Его звонкий визгливый лай разносился по всем этажам, с первого до девятого, притом что Маринина квартира была на третьем. С трудом подавив раздражение, Марина наклонилась и подхватила песика на руки – иначе ведь ни за что не замолчит! Он тут же излизал ей лицо и руки, искусал пальцы и даже умудрился, ловко подскочив на руках, шутливо вцепиться в ухо – не больно, но достаточно неприятно. Экая бестия!

– Ну, хватит, хватит! – увещевала его Марина. – Как ты ни старайся, а настоящей собаки из тебя все равно не выйдет. Никакая ты не собака, сплошная несуразица! Да вот! Ну, брат, ты и нахал! – На сей раз песик исхитрился ухватить Марину зубами за нос. Марина присела на корточки, осторожненько поставила собачонка на пол и подняла голову.

Прямо напротив нее, у дверей в свою комнату, стояла мама, на вид вполне здоровая, но очень растрепанная и с довольно-таки красными, слегка припухшими глазами. Мама молчала. Марина тоже. Марина даже с корточек приподнялась, несмотря на то что обрадованный Фунтик оперся лапами о ее колени и начал старательно вылизывать ей лицо, время от времени слегка прихватывая зубами губы и щеки. Так вот они и смотрели друг на друга, Марина и мама, и ничто не нарушало эту жутковатую тишину, кроме разве что вечного попискивания компьютера, доносящегося из-под папиной двери.

Входя в дом, Марина ожидала криков, ругани, ее бы не удивила даже пощечина. На улице, перед домом, она с замиранием сердца посмотрела, не стоит ли где поблизости скорая помощь. Всю дорогу Марина заготавливала бесчисленные ответы на всевозможные будущие вопросы. Но как прикажете отвечать, когда тебя ни о чем не спрашивают?!

Неожиданно мама всхлипнула, поползла по косяку и села вдруг прямо на пол. Марина не верила своим глазам. Ее мама сидела на полу и, закрыв лицо руками, плакала, беспомощно, как ребенок.

– Мамочка! – Марина тут же подскочила к маме. – Успокойся, не плачь, пожалуйста, я же пришла, ничего же не случилось, уже все в порядке!

Мама вцепилась в Маринину руку с цепкостью маленькой девочки, потерявшей на мгновение своих в незнакомой толпе. Другой рукой она, как слепая, без конца ощупывала Маринино лицо, руки, плечи, перебирала волосы и плакала, плакала не переставая.

– Ну, мам, ну чего ты, ты чего, мам? – тщетно повторяла Марина, которой уже стало казаться, что роли каким-то чудом переменились и старшей теперь стала она.

Наконец мама слегка успокоилась, поднялась с пола, тяжело опершись при этом на Маринино плечо, и они вдвоем перешли в кухню, где устроились на диване в обнимку.

Ни о чем Марину мама не спрашивала. Похоже было, что на данный момент ей вполне хватало того, что Марина здесь, с ней, дома, что Марина нашлась и ничего ужасного с ней не случилось. Что же до объяснений, то мама, казалось, была готова принять любые версии, хоть сколько-нибудь логичные и правдоподобные. И Марина, не особенно затрудняясь, наплела ей, что на вечере она познакомилась с одной девочкой и – «ой, мам, такая девочка, она из французской школы, той, что у метро, знаешь?» – что после вечера они пошли к той девочке домой – «она, мам, недалеко тут живет, я, мам, сначала думала, зайду на минуточку, а потом мы с ней так заболтались, что я, мам, представляешь, уснула там в кресле, просто как провалилась, прямо посреди разговора, и так до утра и не проснулась, они, мам, просто не знали, что со мной делать, представляешь, как получилось? Ты не очень сердишься, мама?» Мама только рукой махнула.

– Лишь бы с тобой все было в порядке! Ходи, пожалуйста, в гости к подружкам, ночуй у них, если хочешь, тем более Аня уехала и тебе, наверное, без нее одиноко. Ты только, пожалуйста, Марина, не делай так больше, обязательно в другой раз звони! Ох, что я пережила, думала, просто с ума сойду! Чего я себе только не навоображала! Во все морги звонила, во все больницы! – и мама опять жалобно всхлипнула.

– Прости меня, мамочка! – снова и снова покаянно шелестела Марина. – Я больше никогда-никогда так не буду! Можно я теперь помоюсь и пойду спать? По-человечески, лежа, а не сидя в кресле?

– Конечно, а есть ты разве не хочешь?

– Нет-нет, я потом.

Как хорошо, что все снова стало на свои места и мама опять стала мамой, а Марина опять ее маленькой дочкой! Как страшно было, когда было наоборот!

Марина зашла в ванную и медленно разделась. На трусах оказалось маленькое пятнышко. «Значит, все-таки кровь», – подумала Марина с каким-то мрачным удовлетворением.

Она быстро застирала трусы в холодной воде и небрежным жестом закинула их на батарею. Внутри все немного ныло, тянуло слегка внизу живота, а так, всерьез, нигде у нее ничего не болело. Марина залезла в ванну, намылилась, включила душ, сперва горячий, а потом холодный, чтобы прийти в себя. Сняла с полки шампунь и вымыла голову, смыв наконец с волос мамины духи, а заодно и въевшийся в них чужой запах.

Тщательно вытершись, Марина, не одеваясь, встала перед большим, с пола до потолка, зеркалом, занимавшим у них в ванной целую стену, и придирчиво себя осмотрела. Никаких видимых изменений она не нашла. Внутренние? С этим еще предстояло разбираться. Но сначала – спать. Спать. Несмотря на контрастный душ, в голове у Марины стоял туман, и из-за него все происшедшее сегодня ночью казалось чем-то нереальным, словно бы подернутым дымкой. «А был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?» – язвительно спросила Марина у самой себя, показала себе язык и вышла из ванной.

Когда она шла мимо кухни, ее окликнула мама:

– Мариночка, только одну вещь я тебе должна сказать.

– Ммм-да?

– Марина, папа ничего не знает. Я его не стала волновать, ты ведь знаешь, как он много работает. И ты ему тоже, пожалуйста, ничего не говори.

– Конечно, мамочка!

Марина вошла к себе, легла и отвернулась к стене, устало сомкнув глаза. Черт, она ведь спала, так отчего же опять ей так хочется спать, спать, спать и не просыпаться? И, уже засыпая, Марина услышала зычный возглас:

– Люся! Обедать!

«Интересно, который сейчас может быть час?» – лениво подумала Марина и заснула.

5

Проснулась Марина уже в сумерках. На часах было полседьмого. Что там мама такое сказала последнее? Ах да, не говорить папе. Нет ничего проще! С папой Марина и так почти что никогда не разговаривает.

Папа у Марины – мировой мужик. В своем роде. Сидит себе за компьютером, час сидит, другой, третий; день сидит, другой, третий; ночью тоже сидит, только клавиши постукивают да раздается иногда неожиданный зычный бас, вот как давеча:

– Люся, чаю!

Или:

– Люся, обедать! – (Независимо от времени суток.)

Потом вдруг – стоп! Все немедленно отключается, папа вскакивает, сгребает со стола бумажки-дискетки и бегом-бегом куда-то, к кому-то.

– Лёша, когда придешь?

– А черт его…

И дверь хлопнула. Может, сегодня вечером придет, может, завтра. А придет, так почти сразу опять за компьютер сядет. Нет, удобный он человек, что ни говори. А мама плачет. Ну ее тоже можно понять, ей, наверное, нужен не столько удобный человек, сколько живой, любящий. Чтобы цветы приносил, внимание какое-никакое оказывал. Разговаривал бы хоть иногда. Маме ведь и сорока еще нет. Папе, впрочем, тоже.

Марине приснилась Аня. Во сне Марина пыталась рассказать ей обо всем, что с ней произошло, но почему-то у нее ничего не выходило. Аня просто не хотела ей верить. На все Маринины объяснения Аня только качала головой и повторяла: «Нет, Марина, нет, ты же умная, интеллигентная девочка, кроме того, ты моя подруга, да я просто тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить, что ты да вдруг оказалась в постели с первым встречным мужчиной! Да с какой бы стати ты вообще поехала к нему на ночь глядя? Да еще и одна? Нет-нет, ты наверняка это все просто выдумала, многие девочки нашего возраста увлекаются подобными фантазиями. Вот только не могу понять, тебе-то это зачем? Неужто больше думать не о чем?» – «Да нет же!» – доказывала во сне Марина, чувствуя, однако, что доказать ничего невозможно и остается только повторять безнадежно, что все это было, было, было, было со мной на самом деле. «Нет, Марина, признайся, что ты все это выдумала! Ты выдумала это просто мне назло, ты же знаешь, как я ненавижу подобные гадости. Ты, наверное, просто позавидовала, что меня послали в Америку, а тебя нет, вот и плетешь невесть что от зависти!» С отчаяния Марина начала задыхаться. Почему, почему ей Аня не верит? Будто она разговаривает не с Аней, а с каменной стеной.

Марина вытерла пот со лба. Уф, слава богу, это был только сон! Лежать на полу было неудобно, вот и приснилась такая дрянь. Нет, пора, пора переходить на кровать! Аня, которая не верит ей, Марине, которая, хуже того, Марину не понимает, и ведь не потому, что не может – даже во сне Марина была уверена, что Аня может все, – а просто не хочет понять! Есть такие вещи, которых Аня не хочет понимать, ей просто не хочется до них опускаться.

Интересно, как-то они встретятся через полгода? Тут один только день прошел, а сколько всего случилось!

Марина встала и пошла на кухню. Только сейчас она поняла, как же ей хочется есть. Мамы не было – спит, наверное, уже. В душе опять шевельнулся стыд: мама, бедная, всю ночь из-за нее не спала!

Марина взяла хлеб, достала из холодильника масло, лениво намазала бутерброд. Вчера вроде оставалась еще колбаса? Наверное, уже съели. В холодильнике стояла кастрюлька с супом и мисочка с котлетами, но неохота было разогревать. Чайник, что ли, поставить? Заварки, правда, почти уже не осталось.

«А завтра ведь придется идти в школу, – вдруг сообразила Марина, – так надо бы кому-нибудь позвонить, спросить, что задано». Марина отправилась к себе, достала из покрывшегося за два дня пылью портфеля дневник и ручку и пошла к телефону. Но не успела она руку протянуть к трубке, как телефон зазвонил.

– Алло! – сказала Марина, и у нее бешено заколотилось сердце.

– Алло! – сказал в трубке знакомый голос. – Марина, здравствуй, это я.

– Ты, – сказала Марина и почувствовала, как на щеках закипают слезы. Он любит ее, он ей позвонил! Это было прямо как чудо!

6

Они договорились о встрече прямо на следующий день и поначалу виделись довольно-таки регулярно.

Хотя Валерьян, как уже говорилось, был человек занятой: он и работал, и учился, и даже по гостям ходил, как казалось Марине, словно бы по какому-то обязательному графику.

– Завтра?

– Ах нет, завтра я не смогу, я завтра еду в гости. Нет-нет, отложить никак невозможно, и до конца недели я уже не вернусь. Видишь ли, эти люди живут за городом, и электрички там ходят как-то по-дурацки, но я, как вернусь, сразу же тебе позвоню. Так что, мышь, не вешай носа, лады?

Он так и звал ее мышью, прямо с первого дня. Она уже даже привыкла, хотя поначалу ее и коробило – какая Марина мышь, вон какая высокая, мама ей до плеча.

Правда, мама у Марины была совсем маленькая – метр пятьдесят, не больше, но зато очень красивая: с огромными голубыми глазами и толстенной, вечно растрепанной длинной черной косой. Коса была тяжелая, поэтому мама почти никогда ее не закалывала и не укладывала ни в какие прически и все равно жаловалась, что от этой проклятой косы у нее болит голова. Почти каждый день мама грозилась эту косу отрезать или хотя бы уполовинить, Марине приходилось чуть ли не со слезами уговаривать маму не совершать такого кощунства. У самой Марины была тоже, в общем-то, ничего себе коса, смотрелась вполне прилично, особенно на фоне почти поголовного нынче бескосья. Но куда ей было до маминой! И такую красоту резать?!

Со стороны казалось, что втиснуть в плотное Валерьяново расписание еще хоть что-нибудь, а тем более регулярные встречи с девушкой, попросту невозможно. На самом же деле все устраивалось на диво просто.

Представьте себе это плотное Валерьяново расписание нанесенным на лист ватмана, вроде тех расписаний, что вывешивают в коридорах школ или институтов. Ватманский лист расчерчен на клеточки, к каждой клеточке аккуратно приклеен прозрачный кармашек. Над кармашком, к примеру, написано: «Понедельник». В кармашке лежит беленькая карточка, на ней обозначено: «Лекции в институте с 18 до 22». Так. Теперь эту карточку аккуратненько вынимаем и помещаем вместо нее другую, с лаконичной надписью: «Марина». Теперь берем, скажем, следующую карточку: «Вторник, рабочее дежурство». Так, хорошо. Ставим вместо нее: «Прогул по болезни. Не забыть взять в психдиспансере бюллетень». И внизу, буквами покрупнее, уже знакомое нам: «Марина». Видите, как все просто?

Дома к Марининым ночным отлучкам скоро привыкли, и уже не надо было врать про подружек или про полуночные подготовки к семинарам для несуществующих факультативов. Просто как-то вечером Валерьян, позвонив, наткнулся на маму и провел с ней что-то вроде разъяснительной работы, в ходе которой мама принуждена была согласиться с тем очевидным фактом, что ее Марина уже взрослая девочка. На фоне вполне приличной учебы и ясной видимости подготовки к институту все выглядело не так уж страшно, бывает и хуже. Папа же – вот действительно удобный человек! – вообще, похоже, не замечал, дома Марина или нет, не говоря уж о таких прозаических вещах, как день сейчас или ночь.

Окончательно вопрос о том, любят ли они с Валерьяном друг друга или нет, так и не был ею решен. То Марине казалось так, то эдак, и в конце концов она почти совсем перестала ломать над этим голову. Ведь все складывалось пока так хорошо, что лучше, может быть, и совсем не бывает. С другой стороны, например, Маринина мама: замужем, а ведь невооруженным глазом видно, насколько ей плохо. С работы она давным-давно уволилась, потому что денег там почти не платили, и теперь вот бродит день-деньской из угла в угол по квартире, вроде не одна, а по сути – не с кем словом перемолвиться.

Марину же с утра до вечера переполняло удивительное, неизвестно откуда взявшееся чувство счастья. По утрам ей пелось, она так и заливалась соловушкой, от одного просто взгляда на солнышко за окном, на суету облаков, с трудом протискивающих пухлые, золотистые от солнца тела между антеннами на бесконечных московских крышах; на птиц, весело прыгающих по карнизам и с веточки на веточку по чахлым московским тополям и липам; на радужные нефтяные блики в сверкающих на солнце лужах, искрящихся, словно огромные драгоценные камни на серой морщинистой груди асфальта.

Через этот почти сплошь залитый асфальтом двор Марина бегала по утрам в школу, во все стороны излучая переполнявшую ее радость. И все у Марины выходило хорошо и удачно, и на душе у нее было ясно и празднично, и все люди вокруг ей улыбались, словно им всем было приятно на нее смотреть.

7

Обыкновенно, встретившись в шестом часу вечера на Китай-городе, то есть примерно посередине между его домом и ее, Валерьян с Мариной шли прошвырнуться по старой Москве, где оба они когда-то выросли и по которой у обоих теперь было что-то вроде ностальгии.

Маринин прежний дом стоял на Арбате. С ним ничего не случилось, просто бывшие коммунальные квартиры стали теперь частными и в них обитали шикарные новые русские. Старый дом был заново отремонтирован и сиял свежей краской, а крыша на солнце сверкала, точно серебряная.

Валерьянову дому повезло куда меньше. В нем уже который год (по словам Валерьяна, по крайней мере седьмой) шел капитальный ремонт. Фактически от него остались одни внешние стены. Внутренние перекрытия были разрушены, и квартиры, где когда-то жил маленький Валерьян, не существовало больше в природе.

В этой квартире Валерьян жил вместе все с той же бабушкой, которой принадлежали тогда целых две комнаты в большой, попросту необъятной коммуналке.

– Понимаешь, я даже не знал никогда, сколько там вообще комнат и кто в них живет. Это было просто… ну, как небольшой городок какой-то, честное слово! Я там по коридорам на велике гонял целыми днями и ни разу даже ни на кого не наехал, представляешь?

– Не представляю! – Марина смеялась. – В нашей квартире было всего-навсего пять комнат, и в каждой жила семья с детьми. Мы там играли все вместе на кухне, просто как сестры и братья, ни дать ни взять одна большая семья. Так было здорово! Взрослые ссорились, конечно, но я этого ничего не помню, нас это не касалось. Сейчас, впрочем, все это уже как далекий сон. Когда мы переехали, мне было пять лет, даже немножко меньше – день рождения уже в новой квартире справляли.

– Не, я в ту квартиру, в которой сейчас живу, только в школе окончательно перебрался. Бывал в ней, правда, часто – там тогда родители мои жили, при них, конечно, все было не так, как сейчас. Считалось, между прочим, что и я там тоже живу, но на самом деле до школы я пасся в основном у бабушки. Зато родителей я в ту пору обожал – страсть! Прямо как высшие существа они для меня какие-то были. Бабка-то что, бабка – она бабка и есть, вроде как всегда под рукой. «Валечка, супчик, Валечка, апельсинчик, Валечка, не балуйся», ну, в крайнем случае, «Валька, дрянь такая. Опять очки мои схватил, а ну отдавай щас же, а то я тебя ремнем!» – Последние слова Валерьян произнес так грозно, что Марина даже вздрогнула, после чего они оба, конечно, рассмеялись.

Они вообще много вместе смеялись, особенно поначалу. Все-то им казалось смешно: «Ой, смотри, воробей!» – «Ой, кошка какая, смотри, с дерева слезть не может!» – «Ой, смотри, какой у этой тетки смешной парик, ой, не могу, да он еще и набок съехал!»

– Потом-то я на родителей насмотрелся, – продолжал Валерьян. – За пять-то лет, уж будьте покойны! Такого навидался – по гроб жизни хватит.

– Так ты что, их совсем не любил? – осторожно поинтересовалась Марина, недоумевая, почему же он тогда вспоминал об их смерти с такой печалью. Если все было так, как он сейчас рассказывает, отчего же он тогда так расчувствовался?

– Зря ты так думаешь. Нет, я их любил и когда мы вместе жили, я и сейчас их, наверное, люблю, хотя немного странно любить того, кто уже умер. Просто, когда я у бабушки жил, они для меня были… ну просто как божества какие-то, а когда вместе с ними поселился – ну, тогда я их просто любил, как живых людей любят. Понял, что и они тоже не идеальны. Тебе понятно?

– Да, конечно, что ж тут непонятного? Валь, а расскажи, пожалуйста, ну, если тебе, конечно, не слишком тяжело будет вспоминать, ты как жил, когда без них остался? Бабушка тогда сразу к тебе переехала? Она тогда, наверное, еще не такая была, как сейчас?

– Если бы! Она такая уже лет десять! Другое дело, что без нее мне квартиру бы не оставили, мне ж тогда только двенадцать лет было, да и самого меня, скорее всего, в детдом бы наладили. А так с внешней стороны все выглядело вполне прилично: мальчик с бабушкой живет, хотя на самом-то деле я, конечно, один был.

– Но как же ты выжил, еще и школу закончил?

– Не знаю. Как автомат. Я поначалу в таком шоке пребывал! Знаешь, с одной стороны, ты один, никто о тебе никак не заботится; с другой стороны – все искренне ждут от тебя, что ты будешь точно таким же мальчиком, как и раньше, то есть исправно будешь посещать школу, делать уроки, аккуратно одеваться и вести себя как положено. Причем все они тебе вроде бы сочувствуют, ну как же, такое горе у мальчика! Но стоит тебе хоть в чем-нибудь оступиться, как все сразу: «Ах, хулиган, как тебе не стыдно, такой был раньше приличный мальчик, да что ж это с тобой стряслось?» Мне иной раз казалось, они и вправду не понимают – что.

– Как же ты выжил? – снова повторила Марина.

– Я ж говорю тебе – как автомат. Это же все-таки не сразу произошло, во всяком случае не все сразу. Было все же время приспособиться. Сначала они просто уехали, наоставляли мне всяких ЦУ: «Валя, ты же большой мальчик, ты должен заботиться о бабушке, а не она о тебе! Выноси регулярно мусор, вари на ужин картошку, деньги все сразу не трать, рубашку в школу надевай всегда чистую, глаженую, стиральная машина включается так-то. Утюг на холодильнике». Я ведь и всегда довольно самостоятельным был, они у меня вечно то на работе, то еще где-нибудь. Я им еще и ужин обычно готовил, картошку ту же, к примеру.

Ну а потом, когда они уже в больнице лежали, отдельное дело было их навещать. Бабуле на работе выдавали ихнюю зарплату, а я после школы по рынкам да магазинам мотался, витамины им добывал. Овощи всякие, фрукты, икру красную. Соки им варил под конец, когда они уже больше ничего не могли. Так что, когда они умерли, мне поначалу вроде как даже легче стало. До меня и дошло-то не сразу, что их уже нет, так я за тот год умотался. Учиться совершенно почти не успевал. Двоек, конечно, нахватал – страсть! Чудом на второй год не остался. По одной литературе пятерки у меня были. Ее у нас классрук вел. Во был человек! Он-то меня и спас потом. А то я и сам ходил, как будто уже мертвый. Навроде зомби, ей-богу! Мыслей и чувств никаких. Общаться не мог ни с кем. Мне что-нибудь говорят – я молчу. Если слишком пристанут, могу в ржу двинуть. Никак не понимал, зачем я должен с ними со всеми разговаривать?

– А как же у тебя все это прошло?

– Ну, что-то прошло, что-то на всю жизнь осталось… Я только тогда малость оттаивать начал, когда в другую школу перешел. Там всё как-то сразу иначе пошло. Ребята были совсем другие, друзья у меня наконец появились. Мне классрук присоветовал туда перейти. «Иди, – говорит, – Валя, в ту школу, твое, – говорит, – спасение в серьезной учебе, голова, мол, у тебя хорошая, а остальное все приложится».

А я что? Я пришел на собеседование, они говорят: «Молодой человек, расскажите нам, что вы любите читать?» «Да вы что, – говорю, – я читать вообще не люблю, у меня на это и времени-то нет!» Они усмехаются, думают, верно: «Во дебил-то пришел!» «Ну, – говорят, – ладно, оставьте пока документы, поглядим, как вы сочинение напишете». Валерьян злорадно ухмыльнулся: «А после сочинения-то они меня сразу взяли. Такой, – говорят, – у вас слог необычный, мысли такие оригинальные, чуть ли не самое интересное на весь поток сочинение! Конечно, вы, – говорят, – пошутили, что читать не любите? Ну, откройте же нам, кто ваш любимый автор?» «Пушкин», – говорю. «Ах, – говорят, – какой интересный юноша! Это надо же – Пушкин!» Валерьян захохотал, потом слегка озадаченно посмотрел на Марину. Она не смеялась. «Ты все поняла? Я ж просто так сказал – Пушкин. Ляпнул, чтобы отвязались, а они подумали – вправду».

– Валерьян, – медленно, задумчиво проговорила Марина, – а ты на самом деле любишь Пушкина?

– Не знаю. – Валерьян задумался. – Как сказать… Люблю, наверное… «Медный всадник» вот, например. Очень даже здорово. А ты, Марина? Ты как, любишь Пушкина?

– Да. Мне его мама в детстве много читала, потом уже я сама. Я в школе за него всю дорогу двойки получала, никак не могла писать про него то, что задано.

– Нет, со школой мне в этом смысле повезло. В школе они у нас оригинальное мышление очень даже приветствовали. Зато вот сейчас, в Универе… О, черт! – Валерьян споткнулся и чуть не упал. Лицо его болезненно искривилось. – Тьфу ты, еще и на больную ногу!

– А что у тебя с ногой-то? – рискнула спросить Марина.

– Да вот, с лошади упал неудачно.

– С лошади… – протянула она с уважением.

Они шли по Чистопрудному бульвару, скользя глазами по чистейшей, зеркальной поверхности пруда, в которой яснее ясного отражались старинные дома, стоящие на той стороне улицы. Но вот пруд кончился, и взгляд их точно натолкнулся на невидимую преграду. Впереди была какая-то неправильность, незавершенность.