Крольчатник

Ольга Фикс

Крольчатник

© Ольга Фикс, текст, 2024

© Юлия Межова, ил., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Часть первая

1

В тихий осенний вечер, один из тех редких вечеров, когда сквозь красноватое облако смога, постоянно застилающего московское небо, вдруг робко и ненадолго пробивается свет Полярной звезды, а луна прозрачной перламутровой раковиной низко-низко зависает над еще не включенными фонарями, Марина ехала в гости к Валерьяну.

Валерьяну было девятнадцать лет, и для своего возраста он был довольно-таки занятым человеком. Сутки через трое он сторожил частную автостоянку и по четыре вечера из каждых семи – во всяком случае, в теории – учился вечерне в Универе на филологическом, изучал родной язык и литературу. От армии его надежно оберегал белый билет, хотя, в общем-то, и без билета любому дураку сразу было видно, что Валерьян псих.

Был он сутул, угловат, и у него слегка косил левый глаз, что, впрочем, выходило весьма симпатично. Кроме того, он слегка прихрамывал, но Марина никак не могла запомнить, на какую именно ногу. А еще он писал стихи.

Они познакомились на поэтическом вечере в Некрасовке, где Валерьян вместе с другими начинающими поэтами читал свои творения, а Марина слушала, стоя среди других пестро одетых и безвкусно накрашенных девиц, ничем особенно среди них не выделяясь.

Это был довольно-таки редкий случай, потому что в норме Марина косметики совершенно не употребляла, а одевалась вот как сейчас – в узенькие синие джинсы и какой-нибудь свободный балахончик, желательно с капюшоном. В таком виде она ходила и в школу, и в кино, и в консерваторию, и даже на свидания.

Но в тот день ей все осточертело. Тот день был совершенно особенным – на рассвете Марина проводила в Шереметьево свою лучшую, можно сказать, единственную подругу Аню. С Аней они дружили с шести лет, с самого первого класса, вместе сидели за партой, ни разу не ссорились и почти никогда не расставались – ну разве что летом или когда кто-то из них болел. И вот теперь Аня уехала. Ее, как отличницу, послали на семестр по обмену в Америку. Это было совершенно невозможно себе представить, потому что всегда, всю жизнь, Аня была рядом, с ней всегда можно было перемигнуться, пошутить, на худой конец звякнуть ей по телефону, посоветоваться, как жить дальше. Не было случая, чтобы у Ани не нашлось на что-то ответа – своего собственного или взятого из книг.

Из-за Аниного отъезда весь тот день у Марины пошел наперекосяк. Ни в какую школу она, конечно, не пошла, хотя самолет улетал в шесть утра и на первый урок Марина успевала с запасом. Вместо этого она полдня проревела, уткнувшись в подушку, а вечером с мрачным видом явилась к матери в спальню и категорически потребовала косметичку. Мамину, конечно, своей-то у Марины отродясь не бывало.

Мама была даже рада: наконец-то ее Мариночка сделалась похожей на других девочек, ежедневно встречаемых мамой на улице. На Марине в тот день оказались черные лосины, черная мини-юбка и шелковая красная блузка, а на голову Марина вылила чуть ли не весь флакон маминых французских духов, так что ее длинные и темные, распущенные ради такого случая волосы благоухали на весь автобус, и люди, притиснутые к ней в давке, вынуждены были зажимать носы. Марине казалось, что все на нее оглядываются (очень может быть, что так и было), она сутулилась и втягивала голову в плечи.

Поэтов в тот вечер выступало немного, человек пять-семь. Несли они, в основном, галиматью, от которой буквально уши у всех вяли. На этом фоне стихи Валерьяна выделялись необыкновенно. Сперва они показались Марине каким-то набором слов, еле связанных необычайным, завораживающим ритмом, но постепенно проступили какие-то мысли – неизвестно только о чем. Наизусть эти стихи не запоминались, только что услышанные строчки забывались мгновенно, но чувство, возникшее в Марине, пока Валерьян их читал, осталось потом с ней надолго.

Прочел он тогда довольно много, все тихим, каким-то как бы бесстрастным голосом. Марина слушала, и сперва ей казалось, что она ничего не понимает, потом вдруг как-то вышло, что что-то она все-таки поняла, вот только, кажется, не в стихах, а так, в себе, в жизни…

Такая вначале была тоска, по Ане, по всему, что с ней было связано, по тому времени, когда Аня была всегда рядом и, значит, под рукой всегда был ответ на любой вопрос. Такое было одиночество, брошенность и незащищенность, такая беспросветная мгла – и вдруг появился просвет! На душе от этих непонятных стихов сделалось вдруг так спокойно – этакий якорь спасения в непонятном и бурном житейском море. Человек, который пишет такие стихи, что-то должен наверняка понимать!

Когда все закончилось, слушатели рванулись на улицу – в еще теплую осеннюю ночь, но расходиться сперва не стали. Люди стояли во дворе и в арке у выхода, сбивались тесными группками – все, похоже, между собой знакомые, не в первый раз на таких вечерах. Марина же про сегодняшний вечер узнала в школе, но никого из одноклассников видно не было, не было вообще ни одного знакомого лица. Марина стояла у стены, чувствуя себя потерянной в этой совершенно чужой толпе. «И вот так теперь будет всегда, – с тоской думала Марина. – Ах, Анька, Анька, и зачем же ты уехала?» На мгновение возникла мысль, что вот если бы ей, Марине, предложили поехать куда-нибудь одной, без Ани, она бы тогда наверняка отказалась! Но ей тут же сделалось стыдно.

Марина в очередной раз тоскливо огляделась и увидела совсем рядом, у той же самой стены, в двух шагах от себя, того единственного понравившегося ей поэта. Он тоже стоял один и курил, пуская кольцами дым. Такие у него получались смешные колечки, этакие бараньи завитушки – серенькие, какие бывают у романовских овец. Марина смотрела на них, смотрела и внезапно рассмеялась. Так эти завитушки не увязывались со всей ее сегодняшней тоской, так выделялись, просто как из другой жизни! А Валерьян, услыхав ее смех, поднял голову, посмотрел сначала сурово, обидчиво – что, мол, тут за смешки такие, уж не над ним ли, часом, смеются, но, встретив ясный, простодушный Маринин взгляд, не выдержал и сам расхохотался. Однако тут же вновь сдвинул брови и с притворной строгостью спросил:

– Может, вы все-таки расскажете, что вы нашли во мне такого смешного?

Марина от смеха прямо-таки согнулась пополам. Однако нельзя же так, надо же было хоть что-нибудь ответить! И Марина, собравшись с силами, больно, изо всей мочи ущипнув себя за руку, чтобы не смеяться, с трудом выговорила:

– Колечки! Колечки, понимаете?

– Какие колечки? – не разобрал он поначалу. Но, сообразив наконец, в чем дело, слегка смутился.

– Привычка у меня такая. А что, в самом деле очень смешно выходит? – неожиданно забеспокоился он.

– Да нет же! Просто у меня настроение сегодня такое дурацкое. – Марина как-то сразу угасла. Ей снова вспомнилось утро в аэропорту, долгая одинокая дорога домой.

– Эй, девушка! – шутливо окликнул он ее. – Что-то вы погрустнели. Не сотворить ли вам еще пару колечек?

– Пожалуйста! – с неожиданным жаром отозвалась Марина. – Только, если можно, давайте уж сразу целую сотню, а то два колечка – они, знаете ли, слишком быстро растают!

– Ну что ж, сотню так сотню, мне не жалко. А у вас хватит времени на сто колечек? Ведь на это, поди, весь вечер уйдет.

– Времени у меня сколько угодно, – храбро солгала Марина. Мама ждала ее самое позднее через полчаса. Но в конце концов, не она ли всегда говорит, что Марине пора наконец повзрослеть? Правда, было тут и еще одно, немаловажное когда-то обстоятельство: Марина прекрасно знала, что Аня бы ее поведение не одобрила. Но какая, собственно, разница? Все равно Аня теперь далеко.

– Если вы не возражаете, – говорил тем временем Валерьян, – мы могли бы поехать ко мне домой.

– Не возражаю, – важно ответила Марина. Но не выдержала и снова прыснула.

2

Ехать оказалось довольно долго. Марина прикинула, что от ее дома это прямо противоположный конец Москвы.

Валерьян жил на пятом этаже маленькой пятиэтажной хрущевки. Пока по лестнице заберешься – запыхаешься! В какой-то момент Марину стало ужасно волновать, что от таких физических усилий у нее теперь наверняка заблестит нос. Но эта мысль, едва возникнув, тут же исчезла, сметенная вихрем совсем других переживаний. Ведь она в первый раз в жизни идет вот так в гости к незнакомому человеку!

Небольшая двухкомнатная квартира, в которой оказалась Марина, поразила ее неухоженностью и явным неуютом. Клочья обоев свисали со стен, потолки были грязно-серые, все в потеках и пятнах, паркетный пол под ногами рассыпался на отдельные паркетины.

– Послушайте! – не выдержала она наконец. – Вы что, один тут живете?

– С бабушкой, – отозвался поэт, который, в три погибели согнувшись, безуспешно пытался нашарить для Марины тапочки. – А, да ладно! – махнул он рукой. – Так проходите. Все равно тут полы бог знает сколько не мыли.

«Да тут и от полов-то скоро ничего не останется», – мысленно добавила Марина, совершенно потрясенная всем увиденным, но вслух ничего не сказала. А она-то думала, что поэты творят в исключительно уютной, эстетически облагороженной обстановке! Впрочем, может, он здесь только живет, а творит где-нибудь в другом месте? На бульвар, например, выходит? Какой тут бульвар должен быть рядом? Кажется, Симферопольский? Марина бывала однажды в этих краях, когда двоюродный брат, прежде ни разу не виденный, приезжал в гости из Америки. Он тогда останавливался где-то поблизости, у других каких-то родственников.

Из кухни выглянула старушка в засаленном халате и неопределенного цвета шлепанцах на босу ногу.

– Валечка пришел! – обрадованно гаркнула она, да так громко, что Марина невольно прикрыла руками уши. – А я уж знаю, у меня уж чаек вскипячен! – радостно громыхала старушка.

– Бабуль, потише, – поморщился Валерьян.

– Как чувствую-то себя? Да получше уже, получше. С утра сердце вроде бы кололо, так я валидолу под язык положила, и с тех пор как огурчик!

– Зелененький… – обреченно прошептал Валерьян и махнул Марине рукой, увлекая ее за собой дальше по коридору. Марина быстро прошла за ним следом, причем у нее сложилось полное впечатление, что эта старушка ее даже не заметила. Что она, к тому же слепая, что ли?

– Внучек, а что ж чаек-то? – прогрохотало им вслед.

– Бабуль, я в комнате у себя попью! – дико проорал Валерьян, и старушка, по-видимому расслышав, затихла.

После прихожей комната Валерьяна производила впечатление некоего оазиса. Широкая тахта была накрыта пыльным зеленоватым покрывалом, письменный стол у окна весь завален книгами и конспектами в засаленных, без обложек, тетрадках. На столе стояла лампа с прозрачным зеленым абажуром, не выключенная, похоже, еще со вчера. В дверном проеме виднелась потемневшая от времени круглая деревяшка турника. На стенах было множество книжных полок. Над тахтой висела картина, написанная яркой киноварью: странного вида кирпичный дом, пламенеющий в зареве заката, какой-то на удивление непропорциональный дом, правое крыло заметно меньше и ниже левого, под косыми окнами – заросли высокой, почти до середины стекол, острой рыжей травы, на коньке крыши не то флюгер, не то живой журавль, весь тоже какой-то изломанный.

Самыми уютными в Валерьяновой комнате были оконные рамы и подоконник. Выкрашенные темно-коричневой масляной краской, они издалека казались некрашеным деревом.

Люстра, вспыхнувшая под потолком, представляла собой старомодную плоскую тарелку, белую, в крупную серую сеточку. Сквозь сеточку проглядывали неопределенных очертаний красные цветы – не то розы, не то гвоздики. С люстры свисал одинокий пыльный пластмассовый самолетик.

Обои в комнате были выгоревшие, когда-то, наверное, коричневые, в едва заметный серо-желтый цветочек.

– Присаживайтесь на тахту, чувствуйте себя как дома, а я пока за чаем сбегаю, ладушки? – суетился Валерьян.

– Может, вам чем-нибудь помочь?

– Ну что вы, что вы, я сам! – Валерьян даже, кажется, слегка испугался. – Да я быстро!

И он стремглав выскочил за дверь. Впечатление было, что он смущен не меньше самой Марины, но изо всех сил старается этого не показывать.

– Ну вот, – сказал Валерьян, появляясь минут через десять с пластиковым подносом, на котором стояли две большие, в прошлом белые фарфоровые кружки, маленький чайник для заварки с отбитой ручкой и круглая деревянная сахарница. Чуть в сторонке лежала початая коробка шоколадных конфет-ассорти.

– Угощайтесь! И давайте, может быть, наконец познакомимся, а то как меня зовут, вы, наверное, знаете, а вот как вас?..

– Меня зовут Марина, – сказала Марина и храбро пригубила чай. Изнутри чашка оказалась совершенно бурой.

– Марина, а можно на «ты»? А то как-то неудобно.

– Конечно, пожалуйста! – Марина даже рассмеялась. Ей вообще это казалось странным и непривычным. И как это могло кому-то прийти в голову ее, Марину, на «вы» называть?

Некоторое время они молча пили чай, уткнувшись каждый в свою чашку и ощущая некую взаимную неловкость. Потом Марина набралась храбрости и задала-таки вопрос, мучивший ее с тех самых пор, как они пришли:

– А где ваши… я хочу сказать, твои родители? Они что, отдельно живут?

Такого вопроса Валерьян, похоже, совершенно не ожидал. На мгновение он смешался, потемнел лицом и, с трудом подбирая слова, ответил:

– Они… Видишь ли, родители у меня умерли.

– Как, оба сразу? – вырвалось у Марины.

– Да, в наше время такое не так часто бывает, чтобы два довольно-таки нестарых человека… Но… помнишь, в восемьдесят шестом году авария была на Чернобыльской АЭС?

Марина кивнула.

– Ну так вот, их в числе прочих послали на ликвидацию последствий. И там то ли сами они проявили неосторожность, то ли с ними не слишком осторожно обошлись, но только… – Валерьян помолчал. – В Москву-то они вернулись, а вот сюда уже нет. С полгода в больнице пролежали, а умерли ну просто почти в один день, в течение одной недели. Отец на два дня только раньше. Они, знаешь, у меня очень любили друг друга, на порядок больше, чем меня, между прочим, хотя и нехорошо теперь так говорить. Ну ладно, я им, собственно, не в упрек, да и какие уж теперь могут быть упреки? Ну, в общем, мама без него все равно бы жить не смогла, так что это, наверное, правильно, что и она тоже… – Валерьян замолчал, достал из кармана сигареты и закурил.

«Они жили счастливо и умерли в один день», – пронеслась в голове у Марины идиотская мысль. Вот ведь некстати! Губы у нее подрагивали, как всегда в такие моменты, норовя сложиться в мерзкую, до неприличия похожую на улыбку гримасу. Верхнюю губу Марина почти до крови закусила, а нижнюю натянула на зубы. То-то, верно, рожа получилась! Но все ведь лучше, чем этот вечно преследующий ее в тяжелые моменты истерический смех. Как прикажете объяснять, если тебе рассказывают про какое-нибудь несчастье, а ты в ответ вдруг смеешься? Но что он там такое сказал? Правильно? Как это может быть правильной чья-то смерть?!

– Слушай, ты прости меня, пожалуйста, – тихо заговорила Марина, справившись наконец с собой, и на этот раз «ты» получилось у нее совершенно естественно. – Я не думала… Я ведь не знала!

– Ну конечно, откуда тебе было знать? Да, в конце концов, это ж все так давно было! Черт его знает, что это со мной сегодня, нервы стали совершенно никуда. Ты, пожалуйста, бери конфеты, они хорошие, это мне на вечере подарили, пришлось, правда, там же открыть, угостить ребят, но ведь тут все равно еще много осталось.

– Спасибо, – сказала Марина голосом благовоспитанной барышни и чинно, двумя пальчиками, достала из пластмассовой лунки конфету. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чувство неловкости, возникшее было между ними, совсем исчезло.

– Как ты славно смеешься! – сказал Валерьян. – У тебя от смеха на щеках такие ямочки появляются.

– Да уж, единственная моя красота! – Марина кокетливо передернула плечом. – С пяти лет только и слышу про эти ямочки.

– Ну что ты говоришь! – возмутился Валерьян. – Как это единственная? У тебя… – Он на минуту задумался. – У тебя глаза совершенно потрясающие. Я, если хочешь знать, вообще еще никогда таких глаз не видел! Какого хоть они у тебя цвета?

– По-моему, голубые.

– Нет-нет, это только вначале кажется, что они голубые, а если присмотреться, то в глубине они у тебя вовсе не голубые, а зеленые. Очень необычные глаза.

– Правда? Ну спасибо на добром слове. – И оба они засмеялись.

– Почитай мне, пожалуйста, свои стихи, – попросила Марина, одолев с трудом едва ли половину чашки. Чай был явно самый дешевый, какой только можно в Москве раздобыть.

– Ты что, на вечере не наслушалась? Впрочем, ладно, давай почитаю, если хочешь.

Никаких тетрадок или листочков Валерьян не доставал, просто уселся поудобней, слегка ссутулил плечи, ладонями уперся в колени и начал читать. Но неожиданно глаза его из неопределенно-бурых превратились в темно-карие, глубокие, черты лица прояснились и само лицо каким-то чудом из неправильного стало правильным, из некрасивого красивым, толстые губы налились живым теплом, и Марине начало казаться, что он не стихи читает, а словно бы целует ее, Марину, через весь стоящий между ними воздух.

Каждое новое стихотворение казалось Марине лучше прежнего, хотя спроси ее сейчас, что это были за стихи, о чем они были, и оказалось бы, что она ни словечка из них не поняла, ничегошеньки не запомнила. Валерьян читал, читал, а потом неожиданно протянул к Марине свои длинные нескладные руки, привлек ее к себе и стал в самом деле целовать.

– Как ты слушаешь! – бормотал он между поцелуями. – Нет, как ты слушаешь! Меня никто еще никогда так не слушал! Тебе и в самом деле так нравится?

– Да, – шептала в ответ Марина. – Да, да, конечно! – Но к чему, в сущности, относилось это «да», она не смогла бы объяснить толком.

Быстрые, горячие руки Валерьяна действовали вполне уверенно. Куда девался прежний нескладный Валерьян, робеющий и смущенный? Рядом с Мариной был сейчас совершенно другой человек!

Наверное, еще не поздно было вывернуться из его рук, попытаться остановить его словом или жестом, заорать, на худой конец, так, чтобы эта глухая бабушка на кухне услышала, или ему самому сказать просто, по-человечески, что она не хочет, не может, не должна… Но собственно почему? Разве не мечтала она об этом последние года три почти непрерывно, тщательно скрывая это от себя и от Ани? Не из-за этих ли столь усердно скрываемых от самой себя чувств и мыслей ей пришлось недавно начать спать на полу, якобы чтобы сберечь осанку?

Но даже если и так, даже если она и хочет этого так постоянно и так безумно, все равно ведь так же нельзя! Она же не животное! Если даже считать, что брак и все такое – фигня (про себя Марина уже давно так считала), то… Все равно, должна же быть хотя бы любовь!

Но может быть, это и есть любовь? Ну просто такая любовь… С первого взгляда.

Именно эти мысли, проносящиеся в сознании, да еще судорожные попытки сохранить остатки самоконтроля – они-то и вырвали Марину по-настоящему из реальности, так что потом она никак не могла вспомнить, каким образом и в какой последовательности вся ее одежда оказалась смятой и на полу, а сама она – в постели, да еще укрытая теплым стеганым одеялом. Громко щелкнул выключатель, погасла лампа, и через мгновение Марина обнаружила себя плотно притиснутой к Валерьяну. Между ними не было ничего, казалось, даже и кожи, причем воспринималось это как нечто абсолютно естественное, будто так и надо.

– Расслабься! – шептал он. – Отчего ты такая зажатая? Ты боишься меня? Не надо, успокойся, все будет хорошо! – Голос его звучал так нежно, что Марина и в самом деле совершенно успокоилась. Конечно же, он ее любит, вот только интересно, почему он ей этого еще не сказал? С этого ж, наверное, полагается начинать? Или это только в книжках так бывает? А может быть, это ей надо признаться первой? Она же его чувствует, это самое «чувство, такое чувство, какого раньше никогда не чувствовала» – стало быть, это правда?

– Я люблю тебя, – прошептала она.

На мгновение он отпрянул, но тут же успокоился и снова привлек ее к себе.

– Я тоже, – прошептал он. – Господи, какая же ты маленькая, ну просто мышонок!

«И совсем не так больно, – думала, стиснув зубы, Марина. – Вполне можно перетерпеть».

«Это и не больно, и не хорошо, – решила она через несколько минут. – Это просто никак». И она ощутила горькое разочарование.

3

Крови не было. Совсем. В этом она была уверена, потому что утром сама самым тщательным образом осмотрела простыню, разумеется далеко не белоснежную, но кровь? Нет, крови не было и в помине.

– Что ты там ищешь? – заинтересовался Валерьян. – Колечко потеряла?

– Да нет, – растерянно и досадливо проговорила Марина. – Кровь я ищу. Должна же быть кровь. Все говорят, и в книжках вот пишут…

– Так ты что… – Валерьян не договорил, с досадой закусывая толстую нижнюю губу. – Черт, мне ведь даже и показалось, но я решил, что, конечно, кажется. Слушай, как же ты теперь будешь?

– Как? – Маринины плечи слегка дрогнули и опустились. От них точно отпали крылья, державшие ее во все время этого ночного полета над собой, над собственной жизнью. Всю ночь Марина как бы летала и оттуда, сверху, иногда посмеиваясь, а чаще с недоумением, наблюдала за тем, что происходило с нею внизу. Но теперь, когда крылья отпали, под ногами вновь оказались рассохшиеся паркетины пола, а впереди оказалась жизнь – та самая, из которой она вчера вылетела, да к тому же еще и без Ани.

И любви, конечно же, никакой такой не было – напридумывала невесть чего самой себе в оправдание. Вон он как на нее теперь смотрит. И ей, Марине, такого любить?

Ох, в самом деле, как же ей теперь?

– Не знаю, – произнесла наконец Марина. – Как-нибудь, – добавила она неуверенно.

– Послушай. – Валерьян тяжело опустился на тахту, обнял Марину и усадил к себе на колени. – Наверное, я кретин. С этого, конечно, надо было начинать, но все-таки, скажи мне, Марина, сколько тебе лет?

– Семнадцать, – убитым голосом сказала Марина. Ей самой сейчас это было совершенно безразлично. Наверняка он больше не захочет иметь с ней никакого дела.

– Ну, это еще не самый худший вариант. Надо ж когда-нибудь начинать! – При этих словах Марина так резко рванулась у него из рук, что Валерьяну с трудом удалось ее удержать. Нет, конечно, все можно сказать, но не все же обязательно слушать! – Послушай, я опять что-то не то несу. Прости меня, пожалуйста, просто все это как-то совсем… неожиданно. И… мне, наверное, надо будет обо всем об этом подумать.

– Вот-вот, и мне, наверное, тоже. – Постепенно к Марине возвращалось самообладание. Интересно, что она скажет маме? И в школе еще один день пропустила!

Марина не спеша, деловито, без тени смущения начала одеваться. В конце концов, раз уж так случилось. В конце концов, она же взрослый человек. В конце концов, да не конец же это всей жизни!

Сидя на тахте, Валерьян хмуро наблюдал за ней. Когда Марина совсем уже собралась уходить, он резко встал, обнял ее, начал целовать. «Ну нет, только не сейчас! – в ужасе подумала Марина, предпринимая судорожные попытки высвободиться. – Вот честное слово, на сей раз я таки закричу!»

Но Валерьян уже отпустил ее. В его глазах, неожиданно снова сделавшихся карими, теплыми, читалась сейчас искренняя тревога за Марину и какая-то… тоска по несбывшемуся, что ли? По чему-то, что еще, наверное, могло бы быть, если…

– Послушай, ты, пожалуйста, не исчезай так сразу совсем! – неожиданно попросил он. – Оставь хотя бы свой телефон, а то… Ну, я так просто не могу…

«А ему ведь, наверное, очень одиноко живется, – поняла вдруг Марина. – У меня хоть мама есть. И папа», – добавила она с некоторым запозданием.

– Хорошо, – произнесла она вслух. – Найдется у тебя, чем записать? А то я уже спешу.

– А как же? – Валерьян покопался в разбросанных по столу бумагах и извлек из-под них ручку.

– Ну да, ты же у нас поэт. – Марина слабо улыбнулась. – Записывай. – Она продиктовала номер. – И напиши, что Марина, а то еще забудешь.

– Уж как-нибудь.

Они вместе дошли до входных дверей, Валерьян отомкнул замок, дверь сразу же распахнулась, но Валерьян удержал Марину за плечо и нежно, медленно поцеловал ее на прощанье.

– Пока! – прошептал он. – Я обязательно позвоню.

«Как же, жди, – думала Марина, спускаясь по бесконечной лестнице, злясь на самое себя. На душе было пусто, как после атомной войны. – Вот взять бы сейчас да бросить в эту квартиру гранату! Чтобы ни квартиры, ни Валерьяна, ни идиотской глухой старушки. Сразу – как будто вообще ничего не было».

– Господи, что же я скажу маме! – простонала она.

«А может, он все-таки еще позвонит?» – ласково шевельнулось где-то на дне души. Но Марина решительно замотала головой. Из давнего детсадовского опыта она запомнила твердо: если во что-нибудь не верить, то оно, может быть, еще сбудется, а так – нет.