Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Очень благодаренъ, я схожу только въ канцелярию, – сказалъ Михаилъ Васильевичъ и, замѣтивъ вопросительный взглядъ начальника, прибавилъ: – я слышалъ, что Анна Аркадьевна уѣхала.

Онъ сказалъ это голосомъ до того простымъ, что тонъ его былъ ненатураленъ.

– Анна Аркадьевна для меня не существуетъ болѣе. – вспыхнувъ некстати, сказалъ Алексѣй Александровичъ.

Слюдинъ, сочувственно вздохнувъ, опустилъ голову.

То, что онъ сказалъ Слюдину, такъ мучало Алексѣя Александровича, такъ онъ былъ недоволенъ этимъ, такъ онъ боялся, что онъ не въ силахъ будетъ скрыть передъ всѣми свои страданія, и такъ хотѣлось ему испытать себя, что онъ, вспомнивъ о запискѣ Графини Лидіи Ивановны, просившей назначить время, когда онъ можетъ быть у нея, тотчасъ[1445]

* № 134 (рук. № 85).

Слѣдующая по порядку глава.

Еще одно важное дѣло, въ это время занимавшее Алексѣя Александровича, было воспитаніе сына, за которое онъ принялся съ особенной энергіей съ тѣхъ поръ, какъ остался одинъ съ нимъ.

Онъ любилъ больше ту дѣвочку, которую увезли отъ него, но[1446] онъ любилъ и сына по своему; и любовь его къ сыну выражалась теперь заботами о его воспитаніи. Рѣшивъ, что это его обязанность и что наступило время для правильнаго воспитанія сына, Алексѣй Александровичъ приступилъ къ составленію плана для этаго. Для составленія же плана Алексѣю Александровичу нужно было изучить теорію воспитанія. И Алексѣй Александровичъ, пріобрѣтя педагогическiя книги, сталъ читать ихъ. Составить планъ самому, по своему характеру и характеру ребенка и его положенію, никогда не приходило въ голову ему. Алексѣй Александровичъ былъ какъ тѣ набалованныя лошади, которыя не ходятъ передомъ, а всегда за другими. Алексѣй Александровичъ взялъ книги педагогики, дидактики, антропологіи и прочелъ очень много. Когда у него образовался въ головѣ такой сумбуръ, что онъ уже не понималъ, чего онъ собственно хочетъ для своего сына, и вмѣстѣ съ тѣмъ установилось убѣжденіе, что онъ не одинъ, а съ почтенными и учеными людьми находится въ этомъ сумбурѣ, онъ, какъ лошадь за обозомъ, въ пыли переднихъ возовъ, влегъ въ хомутъ и приступилъ къ дѣлу. Составивъ по книгамъ свой планъ, онъ пригласилъ къ себѣ еще спеціалиста педагога съ тѣмъ, чтобы съ нимъ обсудить все дѣло.

Несмотря на всю пріобрѣтенную на службѣ опытность свою въ сношеніяхъ съ людьми и умѣніе ставить ихъ въ настоящее положеніе и внушать имъ должное уваженіе, Алексѣй Александровичъ никогда не встрѣчалъ болѣе непоколебимаго въ своей увѣренности и презрѣніи ко всему міру человѣка, какъ спеціалиста педагога.

Несмотря на то, что педагогъ былъ человѣкъ служащій и въ зависимости отъ того высшаго чиновника, сотоварища Каренина, по рекомендацiи котораго педагогъ былъ приглашенъ, педагогъ вошелъ къ Алексѣю Александровичу съ такимъ видомъ возвышенной и непонятой жертвы людской тупости и такого впередъ опредѣленнаго и полнаго презрѣнія къ Алексѣю Александровичу, что первое время Алексѣй Александровичъ былъ даже смущенъ.

– Сакмаровъ сказалъ мнѣ, чтобы я пришелъ къ вамъ. Я явился, – сказалъ онъ мрачно и уныло.

– Я бы желалъ посовѣтоваться съ вами о воспитаніи своего сына и просить васъ принять на себя общее, такъ сказать, руководство.

Педагогъ нетолько не говорилъ «ваше превосходительство», какъ къ тому привыкъ Каренинъ, но, очевидно безъ надобности, часто говорилъ просто «вы», «вамъ» и «знаете».

– Я очень занятъ. Но я могу найти время для вашего сына. Весь вопросъ состоитъ въ томъ, что, собственно, вы желаете отъ меня и сойдемся ли мы въ нашихъ воззрѣніяхъ на воспитаніе. Потому что противъ убѣжденій. – Онъ помолчалъ, и Алексѣй Александровичъ чувствовалъ, что онъ въ этомъ мѣстѣ хотѣлъ сказать, даже прошепталъ, ему казалось, «батюшка мой». – Противъ убѣжденій я не могу работать.

– Прошу покорно садиться, – сказалъ нѣсколько смущенный Алексѣй Александровичъ и, взявъ въ руку свой любимый ножъ изъ слоновой кости, сталъ излагать свои взгляды, т. е. все то, что онъ прочелъ въ книжкахъ, желая показать этимъ педагогу свое знакомство съ теоріей дѣла и то, что педагогъ напрасно такъ презираетъ его.

Но Алексѣй Александровичъ видѣлъ, что педагогъ былъ недоволенъ и находилъ, что все это такъ, да не такъ. Педагогъ слушалъ уныло, изрѣдка презрительно улыбаясь. Въ особенности рѣдкіе, но длинные волоса педагога смущали Алексѣя Александровича. Но когда Алексѣй Александровичъ сказалъ, что онъ желалъ бы въ особенности дать нравственно-религіозное направленіе сыну (это была мысль не изъ педагогическихъ книгъ, но изъ своего убѣжденія), тогда педагогъ прервалъ молчанiе и спросилъ, что именно подъ этимъ разумѣлъ Алексѣй Александровичъ. Алексѣй Александровичъ хотѣлъ оставаться въ области общихъ вопросовъ, но педагогъ потребовалъ точности. Онъ поставилъ вопросъ о томъ, считаетъ ли, напримѣръ, Алексѣй Александровичъ необходимымъ ввести въ учебный планъ священную исторію?[1447]

– Безъ сомнѣнія, – отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ, поднимая брови и желая строгимъ видомъ осадить педагога; но педагогъ не смутился и объявилъ съ усмѣшкой, что[1448] онъ не можетъ взять на себя преподаваніе этаго предмета, такъ какъ считаетъ его не педагогическимъ.[1449] Алексѣй Александровичъ возразилъ по антропологіи, считая, что нравственное чувство должно быть также воспитываемо.

Педагогъ же возразилъ по педагогической психологіи, дидактикѣ и методикѣ, объявивъ Алексѣю Александровичу, что по новѣйшимъ изслѣдованьямъ чувственная сторона вовсе не признается, а что все дѣло состоитъ въ предметной эвристикѣ. Поэтому вся цѣль воспитанія должна состоять въ томъ, чтобы образовать постепенно правильныя понятія въ душѣ ребенка. И потому должно быть избѣгаемо все сверхестественное. Хотя онъ и не высказалъ этого словами, Алексѣй Александровичъ видѣлъ, что онъ мысленно поставилъ дилемму такъ же рѣшительно и ясно, какъ бы призванный къ больному докторъ, который бы сказалъ, что если больной не перестанетъ пить вино и курить, онъ считаетъ излишнимъ прописывать лѣкарства; также и онъ, очевидно, считалъ свое искусство излишнимъ, если не будутъ оставлены всѣ предразсудочныя требованія. Алексѣй Александровичъ[1450] былъ озадаченъ. Отказаться отъ того, чтобы воспитывать сына въ законѣ христіанскомъ, онъ не могъ, лишиться руководства опытнаго и ученаго, успѣвшаго внушить ему уваженіе педагога, онъ тоже не хотѣлъ. Алексѣй Александровичъ не сдался, но, вспомнивъ, что въ числѣ пріобрѣтенныхъ и прочтенныхъ имъ книгъ была и книга этого педагога подъ заглавіемъ «Опытъ предметной концепціи этической Евристики[1451] съ изложеніемъ основъ Методики и Дидактики», Алексѣй Александровичъ на основаніи того, что онъ помнилъ изъ этой книги, сталъ защищать свою мысль. И, действительно, когда рѣчь зашла о его книгѣ, педагогъ помягчилъ и согласился на компромиссъ, состоящій въ томъ, чтобы педагогъ велъ ученіе по свѣтскимъ предметамъ, законъ же Божій будетъ вести самъ отецъ.[1452]

Планъ былъ составленъ, и началось обученіе и воспитаніе.

Сережа же между тѣмъ совсѣмъ не зналъ того, изъ чего состояла его душа и какъ она для воспитанія была раздѣлена. Онъ зналъ только одно – что, хотя ему было 9 лѣтъ, душа его была ему дорога, и онъ никому безъ ключа любви не позволялъ отворять дверей въ нее, а ни у отца, ни у педагога не было этаго ключа, а потому душа его, переполненная[1453] жажды познанія,[1454] развивалась независимо отъ нихъ и своими таинственными путями. Онъ дѣлалъ все, что его заставлялъ дѣлать педагогъ, умственно считалъ и училъ статьи и писалъ, что ему велѣли. Училъ для духовника и для отца Катихизисъ, Священную Исторію и читалъ Евангеліе.[1455] Но когда педагогъ говорилъ, что нѣтъ ничего безъ причины, что все составлено изъ единицъ, что все, что мы говоримъ, есть предложеніе, и когда Законоучитель и отецъ говорили ему, что родъ человѣческій погибъ отъ зла и что Сынъ Божій искупилъ его, что надо жить по Закону Божію для того, чтобы получить послѣ смерти награду въ будущей жизни, онъ училъ все это, но онъ не вѣрилъ ни одному слову, ни предложенью, ни единицѣ, ни будущей жизни, ни наградѣ, ни, еще менѣе, смерти.[1456]

Онъ зналъ, что большимъ нужно обманывать его и заставлять заучивать этотъ обманъ. Для чего это было нужно, онъ не зналъ, но зналъ, что это нужно, и заучивалъ. Но ко всему тому, что отъ него требовали, въ немъ было такое холодное, недоброжелательное отношеніе, что если въ томъ, чему его учили, и было что нибудь такое, чему онъ могъ и желалъ вѣрить, онъ относился къ этому одинаково недовѣрчиво. Онъ видѣлъ очень хорошо, что и педагогъ и Законоучитель испытывали пріятное чувство самодовольства, когда ихъ выводы сходились съ тѣмъ, что они прежде говорили, и онъ понималъ,[1457] что они могли быть довольны тѣмъ, что если изъ предложенія исключить глаголъ, то не будетъ смысла, и что еслибы дьяволъ не соблазнилъ Эвы, то отъ нея и не родился бы Искупитель; но онъ, понимая, какъ имъ это должно быть пріятно, такъ какъ они сами это выдумали, оставался къ этому совершенно равнодушенъ, такъ какъ его не любили тѣ, которые его учили, и онъ не могъ любить ихъ и потому не вѣрилъ имъ. А не вѣря, въ своемъ маленькомъ умѣ судилъ ихъ. Изъ всего того, чему его учили, въ особенности три причины заставили его извѣриться и критически относиться ко всему остальному. Первое – это было, что отецъ и графиня Лидія Ивановна, часто посѣщавшая его, говорили ему сначала, что мать его умерла, а потомъ, когда онъ узналъ отъ няни, что она жива, они сказали ему, что она умерла для него, что она нехорошая. Такъ какъ онъ убѣдился, что переувѣрить ихъ нельзя, что причина этаго ихъ ложнаго сужденія, вѣроятно, ихъ чувства къ ней, онъ рѣшилъ, что вѣрить имъ нельзя. Вторая причина была ученіе педагога о томъ, что въ каждомъ предложеніи есть глаголъ, что когда мы говоримъ: «нынче холодно», то этимъ мы подразумѣваемъ, что нынче есть холодно. Этому онъ не могъ вѣрить. Когда онъ допрашивалъ объ этомъ педагога, педагогъ разсердился, и Сережа понялъ, что это не такъ, но это надо учить, и также послѣ этаго относился и къ другимъ предметамъ ученія. Главная же причина его недовѣрія было то, что ему говорили особенно часто то, что всѣ умрутъ и онъ самъ умретъ. Этому онъ никакъ не могъ вѣрить. Какъ онъ ни старался и не смотря на то, что няня даже подтверждала это, онъ не могъ понять этаго. Что дурные умрутъ, онъ могъ понять это. Но за что онъ, который будетъ хорошимъ, умретъ, это не вѣрилось ему. Онъ много думалъ объ этомъ и не могъ совсѣмъ не вѣрить, такъ какъ всѣ говорили, и не могъ помириться. Онъ пришелъ къ увѣренности, что умираютъ только дурные, но не всѣ. И подтвержденіе этой мысли онъ нашелъ въ Священной исторіи. Энохъ былъ взятъ живой на небо. «Вѣрно, и съ другими тоже самое, только они не говорятъ этаго», думалъ онъ.[1458] Онъ расспрашивалъ у законоучителя подробности о жизни Эноха, но ему не сказали ничего. Это еще болѣе подтвердило его въ убѣжденіи, что они не все говорятъ и многое скрываютъ изъ того, что онъ узнаетъ, когда будетъ большой.

Алексѣй Александровичъ и педагогъ были недовольны своимъ воспитанникомъ и изрѣдка бесѣдовали, придумывая усиленія дѣйствія на ту или другую изъ частей его души. Педагогъ жаловался на недостатокъ пытливости ума своего воспитанника, объясняя, что при эвристической системѣ необходимо вызывать только, такъ сказать; Алексѣй Александровичъ же находилъ, что нужно болѣе усилить дисциплину ума. Между тѣмъ та сила душевности, которую они ждали на свои колеса, давнымъ давно уже, просочиваясь туда, куда ее влекла и призывала потребность любви, давно уже работала.[1459] Когда разлука съ матерью прервала его любовныя отношенія, Сережа,[1460] какъ и всѣ дѣти, мало пожалѣлъ объ этомъ лишеніи. Атмосфера любви, въ которой онъ жилъ, была такъ естественна ему, что онъ думалъ – такія отношенія установятся у него со всѣми другими. Онъ ждалъ этой любви отъ отца, но встрѣтилъ совсѣмъ другое. Отецъ заботился не о немъ, не о его тѣлѣ, ѣдѣ, одеждѣ, главное, забавахъ, а о томъ, чтобы заставить его думать и чувствовать что то чуждое, заботился о его душѣ, которую онъ не могъ подчинить ему. Педагога онъ встрѣтилъ съ восторгомъ, въ щелочку смотрѣлъ на него, когда онъ былъ у отца, и готовился любить его; но и въ педагогѣ онъ разочаровался, какъ бы разочаровался голодный человѣкъ, которому вмѣсто жареной курицы подали картонную, обучая его, какъ рѣзать жареную курицу.

Вода любви и жажда познанія просочились у Сережи въ самыя неожиданныя мѣста. Няня старая, оставшаяся экономкой въ домѣ, была главная учительница его. Ее рѣдко допускали къ нему, такъ какъ онъ жилъ подъ присмотромъ дядьки нѣмца. Но когда она приходила и ему удавалось поговорить съ ней, онъ впивалъ ея слова, и всѣ тайны жизни разоблачились для него. Дядька [1 неразобр.] былъ тоже учителемъ именно въ то время, когда не исполнялъ приказаній Алексѣя Александровича и позволялъ себѣ говорить о постороннихъ предметахъ, о своей жизни съ своимъ ученикомъ. Потомъ была дочь Лидіи Ивановны – Лизанька, къ которой иногда возили его, въ которую онъ былъ влюбленъ. Потомъ былъ старикъ швейцаръ – другъ Сережи, съ которымъ каждый день были краткіе, но поучительные для Сережи разговоры, когда онъ выходилъ и приходилъ съ гулянья.

– Ну что, Капитонычъ, – сказалъ онъ разъ весною, румяный и веселый возвращаясь съ гулянья и отдавая свою сборчатую поддевочку высокому улыбающемуся на маленькаго человѣчка съ высоты своего роста швейцару. – Что, былъ нынче подвязанный чиновникъ? Принялъ папа?

– Приняли. Ужъ какъ радъ былъ. – улыбаясь сказалъ Швейцаръ, – пожалуйте, я сниму.

* № 135 (рук. № 88).

Слѣдующая по порядку глава.

Друзья Алексѣя Александровича, въ особенности графиня Лидія Ивановна, старались поднять его въ общественномъ мнѣніи.[1461] Они старались выставить его великодушнымъ человѣкомъ[1462] – христіаниномъ, подставившимъ лѣвую щеку, когда его били по правой, человѣкомъ, достойнымъ не только сожалѣнія, но уваженія и восхищенія. Но, несмотря на всѣ свои усилія, они чувствовали, что Алексѣй Александровичъ безвозвратно упалъ въ общественномъ мнѣніи[1463] вслѣдствіи того, что не онъ, a другіе противъ него поступили дурно.

– Это ничего не доказываетъ, – говорила[1464] Лиза, бывшая тоже защитницей Алексѣя Александровича, Стремову[1465] на его неуважительный отзывъ о Каренинѣ, по случаю возможности встрѣчи его теперь съ женою, такъ какъ было извѣстно, что она въ Петербургѣ, – какъ только то, что онъ высокой души человѣкъ, а она женщина безъ правилъ и религіи. Ужъ его то нельзя ни въ чемъ упрекнуть. Я, признаюсь, не понимаю ее. Можно быть безнравственной женщиной, но какъ не имѣть уваженія къ приличіямъ, какъ, послѣ всего того что было, пріѣхать въ Петербургъ. Онъ мнѣ такъ жалокъ.

– Да я не спорю, – отвѣчалъ Стремовъ, пріятно улыбаясь при одной мысли о безнравственной женщинѣ. – Вы замѣтили, графиня, какъ онъ перемѣнился послѣднее время?

– Да, онъ постарѣлъ, бѣдный. Кого не состаритъ такое горе… Не только постарѣлъ физически, но онъ кончился: c’est un homme fini.[1466] Онъ сталъ раздражителенъ, онъ сталъ прожектеръ.

– Не то что постарѣлъ, а съ нимъ сдѣлалось, что съ простоквашей бываетъ, когда она перестоитъ, – говорилъ Стремовъ, позволявшій себѣ вольность вульгарныхъ сравненій. – Знаете, какъ будто крѣпкое, а тамъ вода. Это называетъ моя экономка «отсикнулась». Вотъ и онъ отсикнулся.

И Стремовъ, сжавъ свои крѣпкіе губы, съ такимъ выраженіемъ, которое ясно говорило, что онъ самъ надѣется еще не скоро отсикнуться, смѣясь умными глазами, смотрѣлъ на собесѣдницу.

– Перестаньте, а то, право, я разсержусь,[1467] – говорила графиня Лидія Ивановна, тщетно пытаясь удержаться отъ смѣха. —[1468] Вронскій – вотъ безнравственный и дурной человѣкъ.[1469]

– О да, разумѣется, – отвѣчалъ Стремовъ.[1470]

Графиня Лидія Ивановна видѣла, что Стремовъ, несмотря на то что онъ былъ добрый и честный человѣкъ, презиралъ Алексѣя Александровича[1471] и уважалъ Вронскаго и что переувѣрить его она не въ силахъ, и потому прекратила разговоръ.

Разговоръ былъ прекращенъ тѣмъ болѣе кстати, что вслѣдъ за этими словами въ гостиную вошелъ самъ Алексѣй Александровичъ.

Алексѣй Александровичъ дѣйствительно перемѣнился за это послѣднее время, и не столько физически, хотя онъ замѣтно постарѣлъ, сколько нравственно. Алексѣй Александровичъ въ эти послѣдніе мѣсяцы изъ человѣка вполнѣ самоувѣреннаго и спокойнаго сдѣлался человѣкомъ безпокойнымъ и робкимъ, только удерживающимъ по привычкѣ и для приличія самоувѣренную и спокойную внѣшность.

Несмотря на то, что графиня Лидія Ивановна, тотчасъ же, встрѣчая его, сказала: «а мы сейчасъ говорили о принцессѣ; ей значительно лучше», несмотря на это, Алексѣй Александровичъ былъ увѣренъ, что говорили о немъ и его женѣ. Онъ это теперь всегда думалъ. Несмотря на то, что Алекеѣй Александровичъ былъ разумомъ твердо убѣжденъ въ томъ, что его поведенiе относительно жены было безупречно, несмотря на то, что онъ высоко цѣнилъ свое христіанское смиреніе и самоотреченіе и что разумъ его хвалилъ его за это, онъ не переставая чувствовалъ раскаяніе и угрызенія совѣсти за то положеніе, въ которое онъ поставилъ себя.

Нынче, болѣе чѣмъ когда нибудь, онъ видѣлъ во всѣхъ глазахъ, устремленныхъ на него, жестокую насмѣшку: онъ, только что, передъ пріѣздомъ во дворецъ, дѣлая свою утреннюю прогулку, встрѣтился лицо съ лицомъ съ Вронскимъ и догадывался, что и Анна въ Петербургѣ. Онъ чувствовалъ опасность своего положенія. Ему казалось, что всѣ только ждутъ отъ него признака слабости и стыда, чтобы накинуться и растерзать его. «И какъ они всѣ были сильны и здоровы физически, – думалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на камергера и вспоминая здоровую, кровью налитую фигуру, – какъ они сіяютъ». И потому онъ чаще вспоминалъ о той христіанской высотѣ, на которой онъ находился, и, помня это, усиленно поднималъ голову и[1472] небрежно[1473] здоровался съ знакомыми.

Во всѣхъ лицахъ его знакомыхъ онъ видѣлъ одинаковую кровожадность; одно только поэтому драгоцѣнно-милое лицо графини Лидіи Ивановны представлялось ему островомъ любви и участья въ морѣ враждебности, и потому его невольно тянуло къ ней.[1474]

Алексѣй Александровичъ ошибался, предполагая, что всѣ, кромѣ Лидіи Ивановны, были враждебно расположены къ нему и что она одна понимала и жалѣла его. Большинство знакомыхъ Алексѣя Александровича жалѣли и не осуждали его, но всѣ смѣялись надъ нимъ. Однимъ, двумя остроумными людьми положеніе Алексѣя Александровича было выставлено въ смѣшномъ видѣ, и это воззрѣніе, какъ самое легкое, и было усвоено всѣми, и изъ за этаго никто ужъ не могъ видѣть того, что собственно былъ Алексѣй Александровичъ.[1475]

Одна графиня Лидія Ивановна не смѣялась надъ нимъ. Алексѣй Александровичъ объяснялъ себѣ это тѣмъ, что она одна была христіанка. Онъ и не думалъ о томъ, что она любитъ его. Эта ея любовь казалась ему только пониманіемъ его, и онъ считалъ остальныхъ людей несправедливыми за то, что они не имѣли къ нему такого же чувства.

Быть любимымъ такъ просто и естественно, и такъ уродливо и дико быть нелюбимымъ. Проходя сквозь строй насмѣшливыхъ взглядовъ, ему такъ естественно было тянуться къ ея влюбленному взгляду, какъ растенію къ свѣту.[1476]

– Поздравляю васъ, – сказала она ему, указывая глазами на ленту.

Онъ[1477] пожалъ плечами, закрывъ глаза, какъ бы говоря, что это не можетъ радовать его. Но Лидія Ивановна знала хорошо, что это одна изъ его главныхъ радостей, хотя онъ и никогда не признается въ этомъ.

– Разумѣется, не какъ честолюбіе, но отрицательно, какъ признаніе....

– Да, да, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.

И, не смотря на волненіе, въ которомъ онъ находился по причинѣ извѣстія о пріѣздѣ жены, губы его сжались въ сдержанную улыбку удовольствія, того самаго, которое онъ испытывалъ утромъ, въ первый разъ надѣвая новую ленту.

– Ну, что нашъ Ангелъ? – Ангелъ былъ Сережа.

– Завтра его рожденье. Я очень доволенъ отцомъ Сергіемъ.

– Ахъ, это такой высокой души человѣкъ, – сказала Лидія Ивановна про священника, бывшую свою пассію. – Я васъ звала, – сказала она грустно, готовя его. – Вы придете? Но я предувѣдомляю васъ, что я все бы дала, чтобы избавить васъ отъ нѣкоторыхъ воспоминаній, но другіе не такъ думаютъ.

– Я знаю, – сказалъ Алексѣй Александровичъ. – Она здѣсь.

Лидія Ивановна посмотрѣла на него восторженно, и слезы восхищенія передъ величіемъ его души выступили ей на глаза.

* № 136 (рук. № 88).

[1478]Алексѣй Александровичъ чувствовалъ себя спокойнѣе и способнѣе къ дѣятельности, чѣмъ когда нибудь прежде. Даже здоровье его стало лучше.

Прошедшее съ женою, въ особенности послѣднія мѣсяцы, невѣрность, болѣзнь, его прощеніе и разлука, какъ ни странно это можетъ показаться, никогда имъ не вспоминались.

Онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанія, какъ неясный и тяжелый сонъ, какъ рядъ поступковъ безсмысленныхъ и необдуманныхъ.

Онъ не любилъ вспоминать о своемъ прощеніи и умиленіи, вопервыхъ, потому, что вспоминать о своемъ добродѣтельномъ поступкѣ было дурно, портило самый поступокъ, во вторыхъ, потому, что было что то непослѣдовательное въ его дѣйствіяхъ за это время.

Онъ чувствовалъ, что, никогда не живя чувствомъ и разъ отдавшись ему вполнѣ, онъ не съумѣлъ соблюсти мѣру, не съумѣлъ владѣть этимъ чувствомъ и напуталъ.

Теперь жена его умерла для него, какъ онъ и сказалъ объ этомъ сыну, и онъ никогда не вспоминалъ о ней и вполнѣ чувствовалъ и цѣнилъ свободу отъ скорбей по плоти и возможность служить Господу такъ, какъ онъ понималъ эти слова

* № 137 (рук. № 88).

Воспользовавшись тѣмъ временемъ, когда Стремовъ разговорился съ вошедшей дамой, Графиня Лидія Ивановна отвела Алексѣя Александровича и, указавъ ему подлѣ себя мѣсто,

– Я бы не стала говорить съ вами о тяжеломъ для васъ предметѣ, – сказала она, поднимая глаза, – но нашъ Сережа – вы знаете, какъ мнѣ дорогъ онъ и ваши нужды.

Алексѣй Александровичъ понялъ, что она хотѣла говорить о томъ, что Анна въ Петербургѣ. Онъ болѣзненно поторопился и сжалъ руки.

– Да, я имѣлъ неудовольствіе встрѣтить ее на улицѣ, – сказалъ онъ.

– Надѣюсь, что вы вѣрите въ мою дружбу и участіе. Я про это то и говорю. Лиза видѣла ее. Я этаго не понимаю; но все равно, она видѣла ее, и сколько я могла узнать, она здѣсь только затѣмъ, чтобы увидать сына. Какъ вы смотрите на это? Я не знаю, но, по моему, свиданіе нашего милаго Сережи съ ней погубитъ все то, что мы съ такимъ трудомъ посѣяли въ немъ. Какъ вы думаете?

* № 138 (рук. № 89).

Алексѣй Александровичъ былъ въ тѣхъ же сферахъ, съ тѣми же людьми, но на него смотрѣли иначе. Теперь его какъ будто знали всего, и новаго отъ него ничего болѣе не ждали; чтобы онъ ни сказалъ и ни сдѣлалъ, всѣ принимали это какъ что то такое, что одно и предвидѣлось отъ него. Онъ занималъ еще значительное мѣсто, онъ былъ членомъ комиссій и совѣтовъ, но роль его перестала быть дѣятельною. Онъ былъ какъ оторванная стрѣлка часовъ, болтающаяся подъ стекломъ циферблата. Онъ, какъ стрѣлка, оставался на томъ же самомъ видномъ мѣстѣ, но никто уже не интересовался тѣмъ, что показывала эта стрѣлка, несмотря на то, что она перескакивала съ мѣста на мѣсто.

И дѣйствительно, точно также какъ оторванная стрѣлка циферблата, Алексѣй Александровичъ теперь былъ дѣятельнѣе, и дѣятельность его была разнообразнѣе, чѣмъ прежде. Онъ, не имѣя опредѣленной колеи дѣятельности, теперь, яснѣе чѣмъ когда нибудь, видѣлъ недостатки правительственныхъ распоряженій и считалъ своимъ долгомъ содѣйствовать изысканію средствъ къ исправленію недостатковъ. Скоро послѣ возвращенія своего изъ Москвы Алексѣй Александровичъ началъ писать первый свой проектъ, долженствовавшій исправить вопіющіе недостатки, первый проектъ изъ длиннаго ряда проектовъ, которые ему суждено было написать по всѣмъ отраслямъ администраціи и который никто не читалъ и которые скоро получили прозваніе Каренинскихъ проектовъ.

Мѣстоимѣніе «они» получили въ его рѣчахъ особенное значеніе. Онъ увлекался въ разговоры о государственныхъ дѣлахъ съ женщинами и молодыми людьми, и припѣвъ этихъ разговоровъ былъ всегда одинъ и тотже: «я имъ говорилъ или писалъ, но они не понимаютъ этаго. Они погубятъ Россію. Для нихъ не существуетъ законовъ» и т. п.

О томъ времени, когда Анна открыла ему все и онъ, поколебавшись о томъ, вызвать ли или не вызвать на дуэль Вронскаго, онъ написалъ ей письмо, о томъ, какъ онъ объяснялся и съ Степаномъ Аркадьичемъ и какъ ухаживалъ за новорожденной не своей дочерью и какъ въ послѣдній разъ видѣлся съ женой, – эти воспоминанія раскаянія жгли его сердце. Онъ вспоминалъ и о томъ счастливомъ времени, когда они хорошо жили съ женою, но это не мучало его. Его мучали воспоминанія о томъ, что онъ могъ бы не сдѣлать. Онъ зналъ, что онъ относительно жены не сдѣлалъ ничего дурнаго.

Онъ зналъ даже, что онъ поступилъ добродѣтельно и возвышенно, но положеніе, въ которое онъ поставилъ себя, вызвало въ немъ раскаяніе, такое тяжелое и ѣдкое, какъ будто это былъ самый неразумный, безнравственный и низкій поступокъ. Онъ убѣждалъ себя, что поступилъ руководясь христіанскимъ закономъ любви и прощенія обидъ, и потому это не могло быть дурно. Онъ старался утѣшать себя мыслью о томъ, что интересы его не въ этой жизни, а въ будущей. Онъ вѣрилъ въ то, что интересъ не въ этой, а въ загробной жизни; но эта мысль нисколько не утѣшала его; но ему было стыдно и больно за то, что дурно устроилъ свою жизнь здѣсь, и то, что это зачтется ему тамъ, ни на одинъ волосъ не облегчало его положенія, какъ будто связи между той и этой жизнью не могло быть и эта жизнь въ себѣ носитъ свои награды и наказанiя. И потому единственное утѣшеніе его было забвеніе, котораго онъ достигалъ постояннымъ, хотя и не плодотворнымъ трудомъ.