Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Ну, Костя,[1409] теперь надо рѣшить, – сказалъ онъ съ притворно испуганнымъ видомъ, – важный вопросъ. Ты именно теперь въ состояніи оцѣнить всю важность. У меня спрашиваютъ: обозженные ли свѣчи зажечь или необозженныя? – разница 10 рублей, – сказалъ онъ, собирая губы въ сдержанную улыбку. – Какъ рѣшить?

Левинъ понялъ и улыбнулся. Онъ лучше любилъ эту шутку, чѣмъ что то притворное въ выраженіи брата. Сергѣй Ивановичъ хотѣлъ показать, что онъ понимаетъ важность минуты, но Левинъ думалъ, что онъ не понималъ. Степанъ Аркадьичъ своей шуткой показывалъ, что онъ понимаетъ, какъ смѣшны должны казаться Левину заботы о обозженныхъ или необозженныхъ.

– Такъ необозженные? Ну, я очень радъ. Вопросъ рѣшенъ, – сказалъ онъ, улыбаясь, отходя отъ него.

Священникъ опять вышелъ. Клиръ запѣлъ псаломъ, въ которомъ Левинъ услыхалъ слова: «и узриши сыны сыновъ твоихъ», и опять на него нашло прежнее чувство съ такой силой, что, входя съ невѣстою на коверъ, онъ, столько разъ слышавши объ этомъ примѣчаніи и не думая объ этомъ, и не замѣтилъ, кто прежде ступилъ и какъ всѣ заговорили, что ступилъ онъ.

Священникъ спросилъ ихъ о желаніи ихъ вступить въ этотъ бракъ, потомъ спросилъ, не обѣщались ли они. Какъ будто нечаянно, раздался его голосъ, нарушившій торжественность службы, и потомъ ея, показавшійся Левину страннымъ, голосъ, еще болѣе нарушившій ея торжественность, когда она сказала эти слова. Левинъ оглянулся на нее и, увидавъ ее, понялъ, что забылъ про нее.

И опять началась служба,[1410] по мѣрѣ которой Левинъ чувствовалъ медленное совершеніе.

Сначала онъ слышалъ слова о томъ, что просили Бога за него и ее, какъ за желающихъ сочетаться, напоминали о томъ, какъ Богъ сотворилъ жену изъ ребра Адама, просили, чтобы Онъ далъ имъ плодородіе и благословеніе, какъ Исааку и Ревеккѣ, Іакову, Іосифу, Моисею и Сейѳору. Просили, чтобы Богъ внушилъ рабѣ Божьей Екатеринѣ повиноваться мужу, а мужу быть во главу женѣ, и чтобъ жили по волѣ Бога и чтобъ далъ плодъ чрева, доброчадіе, единомысліе душъ и тѣлесъ.

Потомъ онъ чувствовалъ, когда надѣли на нихъ вѣнцы и Щербацкій, дрожа рукою и улыбаясь, держалъ его надъ[1411] прической съ цвѣтами Кити и когда его шаферъ щекоталъ его волосы вѣнцомъ, онъ чувствовалъ, что уже на половину совершилось. И опять слова службы соотвѣтствовали его чувству: «Сего ради, оставитъ человѣкъ отца своего и матерь и прилѣпится къ женѣ своей, и будетъ два въ плоть едину. Тайна сія велика есть».

Какъ ни серьезно и высоко думалъ о бракѣ Левинъ, онъ теперь только съ ужасомъ началъ обнимать все, прежде только предчувствуемое, его значеніе.

Но когда, послѣ поднесенія вина и воды изъ общей чаши, Священникъ, взявъ ихъ за руки, повелъ вокругъ аналоя и клиръ запѣлъ «Исаіе ликуй», Левинъ зналъ, что все уже совершилось, и вмѣсто страха радость и спокойствіе наполнили его сердце.

Когда Священникъ произнесъ послѣдніе слова: «и всѣхъ святыхъ, аминь» – послѣдней молитвы и всѣ двинулись къ нимъ, онъ въ первый разъ взглянулъ на свою жену, и никогда онъ не видалъ ее до сихъ поръ такою.[1412] Она была его. И она была прелестна тишиною и спокойствіемъ того выраженія, съ которымъ она смотрѣла на него.

Левину хотѣлось теперь одного: поцѣловать ее, но онъ не зналъ хорошенько, правда ли то, что онъ слыхалъ когда то, что послѣ вѣнчанія молодыхъ заставляютъ поцѣловаться, или это обычай только у народа. Но Священникъ вывелъ его изъ затрудненія: онъ улыбнулся своимъ добрымъ ртомъ и[1413] тихо сказалъ: «поцѣлуйте другъ друга» и самъ взялъ у нихъ изъ рукъ свѣчи.

Для Левина сбылось то, чего онъ ждалъ. Чѣмъ больше онъ любилъ свою жену, тѣмъ дальше онъ чувствовалъ себя отъ той грѣшной любви къ ней, которую онъ испытывалъ къ другимъ женщинамъ.

Онъ поцѣловалъ[1414] съ осторожностью и сдержаннымъ восторгомъ и не спуская глазъ смотрѣлъ на нее, какъ на что то совершенно новое и даже непонятное для него, не смотря на то, что это былъ онъ самъ.

–

Послѣ ужина у Щербацкихъ молодые въ ту же ночь уѣхали въ деревню.

* № 113 (рук. № 76).

Левинъ[1415] чувствовалъ, что всѣ его мысли о женитьбѣ, его мечты поэтической любви, его соображенiя о томъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь, – все это было ребячество и что теперь только, въ эту торжественную минуту, открылось для него значеніе того, къ чему онъ приступалъ. Онъ чувствовалъ, что значеніе этаго акта не заключается въ наслажденіи, въ счастіи въ настоящемъ, ни въ какомъ личномъ счастьи, но что онъ и она въ своей слѣпой любви другъ къ другу невольно и безсознательно составляютъ часть этого вѣчнаго и великаго таинства продолженія рода человѣческаго, которое началось съ Адама и Евы, съ Исаака и Ревекки, какъ говорили слова молитвы, и что участіе въ этомъ таинствѣ внѣ воли человѣка, а во власти необъяснимой и таинственной силы, къ которой въ лицѣ Бога теперь прибѣгаетъ церковь.

* № 114 (рук. № 77).

Вронскій никакъ бы не ожидалъ, что онъ такъ обрадуется Голенищеву, но онъ нетолько обрадовался, онъ умилился отъ этой встрѣчи. Онъ забылъ всѣ непріятныя впечатлѣнія послѣднихъ встрѣчъ. Его сердце переполнилось любовью къ бывшему товарищу, и такое же умиленіе и добродушіе замѣнили тревожное выраженіе лица Голенищева.

Вронской еще не понималъ всего могущества того божества, во власть котораго онъ отдался, оставивъ полкъ, Петербургъ, родныхъ, свѣтскихъ и холостыхъ знакомыхъ и связей и заѣхавъ одинъ съ своей любовью въ чужія, ненужныя, безсмысленныя для него условія жизни. Голенищевъ давно уже отрекался по благородству вкусовъ своей природы отъ всѣхъ пошлыхъ условій жизни, даже отрекался отъ жизни въ Россіи, давно уже служилъ этому божеству, что и видно было по его тревожному, несчастному, хотя и достойному выраженію, и зналъ его могущество. Божество это была скука гордости.

* № 115 (рук. № 77).

Анна поразила его своей красотой, простотой и необыкновенной смѣлостью, съ которой она принимала свое положеніе. Она покраснѣла, когда Вронской ввелъ Голенищева, и эта дѣтская краска, покрывшая ее открытое и красивое лицо, особенно выигрывавшее отъ невольно оригинальной прически буколь, которыя она усвоила вслѣдствіе короткихъ, не отросшихъ еще волосъ, и эта застѣнчивость чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось ему то, какъ она тотчасъ же, какъ бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумѣній, при чужомъ человѣкѣ назвала Вронскаго Алексѣемъ и сказала, что они переѣзжаютъ съ нимъ въ вновь нанятой палаццо. Это еще больше понравилось Голенищеву. Онъ не зналъ того, что она торопилась высказывать свои отношенія къ Вронскому по тому соображенію, что, отказавшись изъ великодушія къ мужу отъ предлагаемаго ей развода, она считала себя вполнѣ законной женой Вронскаго. «Если бы я приняла самопожертвованіе Алексѣя Александровича, я бы вышла замужъ за Вронскаго и была бы его женой и была бы спокойна и права передъ свѣтомъ; а мужъ пострадалъ бы. Теперь же я избавила мужа отъ униженія, и неужели эта жертва съ моей стороны не лучше освящаетъ нашъ бракъ, чѣмъ вѣнцы, которые бы на насъ надѣли?» думала она. И вслѣдствіе того она считала себя женой Вронскаго и не стыдилась этаго. Всего этого разсужденія не могъ знать и не зналъ Голенищевъ, но ему казалось, и онъ дѣлалъ видъ, что онъ вполнѣ понимаетъ и цѣнитъ, и потому имъ было пріятно съ нимъ.

* № 116 (рук. № 77).

Вронской, слушая его,[1416] сначала совѣстился, что онъ не зналъ и первой статьи «Уроковъ жизни», про которую ему говорили какъ про что то очевидно извѣстное. Но онъ несправедливо обвинялъ себя въ этомъ невѣденіи, такъ какъ и большинству читающихъ людей «Уроки жизни» были неизвѣстны. Но потомъ, когда Голенищевъ сталъ излагать свои мысли, Вронской могъ слѣдить за нимъ и, не зная «Уроковъ жизни», интересовался тѣмъ, что говорилъ Голенищевъ, такъ какъ это все было очень учено, умно и прекрасно изложено. Но кромѣ интереса самаго содержанія разговора, Вронской чувствовалъ, что душевное состояніе Голенищева невольно приковываетъ его вниманіе и возбуждаетъ его сочувствіе какъ бы къ такому состоянію человѣка, въ которое онъ самъ долженъ скоро вступить.

И вѣрный инстинктъ не обманывалъ Вронскаго. Точно также какъ онъ самъ теперь началъ подъ могущественнымъ насиліемъ скуки гордости и извѣстной возрастной потребности душевной дѣятельности заниматься живописью, такъ точно Голенищевъ гораздо раньше его началъ заниматься литературой, не потому что ему было что необходимо высказать, но потому, что онъ былъ празденъ, гордъ и любилъ и понималъ литературу и считалъ это занятіе благороднымъ. И Вронскій, не зная подробностей о томъ, какъ Голенищевъ пожертвовалъ и жертвовалъ всѣми простыми благами міра для своей недостижимой цѣли высказать что нибудь новое, тогда какъ онъ не имѣлъ въ этомъ потребности, а только желая этаго, не зная всѣхъ попытокъ обманыванія себя въ томъ, что мысли его новы и велики, тогда какъ онъ, зная въ глубинѣ души, что онѣ стары и малы, не зная того долгаго самообманыванія, состоящаго въ томъ, что, зная слабость взлѣлѣянной мысли и чувствуя, что, какъ только мысль будетъ выражена, слабость обнаружится, онъ нарочно увѣрялъ себя, что мысль не созрѣла, что онъ вынашиваетъ ее, что онъ готовитъ матерьялы, не зная всей той зависти и злобы на міръ и судей за то, что они такъ высоко цѣнятъ сильную, энергически, отъ сердца высказанную, хотя и ложную и въ грубой формѣ, мысль, а не цѣнютъ 10-лѣтній исключительный трудъ его; не зная всего этаго, Вронскій чувствовалъ однако, что этотъ человѣкъ стоитъ на томъ самомъ пути, который онъ избралъ теперь, но только впереди его, и что путь этотъ привелъ его къ несчастію. Несчастіе, духовное несчастье, почти умопомѣшательство видно было на этомъ хорошемъ, умномъ лицѣ.

* № 117 (рук. № 77).

– У него большой талантъ, – сказала Анна. – Я, разумѣется, не судья, но судьи знающіе тоже сказали тоже.

Анна съ даромъ провидѣнія любящей женщины знала лучше всякаго судьи, что у ея теперешняго мужа (такъ она его мысленно называла) не было дара. Она знала это, хотя сама себѣ не говорила этаго. Она видѣла, что, хотя онъ и любилъ ее настолько, насколько онъ способенъ былъ любить, онъ уже испытывалъ то чувство пресыщенія любовью, котораго она боялась тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе понимала это чувство. Она видѣла приближеніе того страшнаго и могущественнаго божества скуки, которое начинало овладѣвать ими, и боялась того неизвѣстнаго, куда можетъ направить его эта новая сила. Любовь его къ живописи, всегда и прежде бывшая въ немъ, усилившаяся пребываніемъ въ Италіи и собираніемъ картинъ и перешедшая въ аматерство, успокаивала ее. Она чувствовала, что онъ слишкомъ много говорилъ про это, слишкомъ много готовился, не такъ дѣлалъ, какъ дѣлаютъ все то, что любятъ, прямо безъ приготовленія, безъ обсужденія, безъ заботъ о внѣшнихъ побочныхъ условіяхъ бросающіеся на любимое дѣло, и потому въ глубинѣ сердца она знала, что онъ разочаруется, но всѣми силами поддерживала его.

* № 118 (рук. № 77).

Счастье Вронскаго и Анны должно бы было быть отравлено мыслью о томъ, что это самое счастье куплено цѣною несчастія нетолько добраго, но великодушнаго человѣка, душевную высоту котораго они оба цѣнили и признавали; но это не было такъ. Мысль объ Алексѣѣ Александровичѣ никогда не приходила имъ и если и приходила, то не нарушала ихъ душевнаго спокойствія и не возбуждала раскаянія. Люди большей частью чувствуютъ раскаяніе въ совершенномъ злѣ только тогда, когда испытываютъ подобное же зло, или оно угрожаетъ имъ; но рѣдко люди испытываютъ раскаяніе въ томъ поступкѣ, который даетъ имъ счастье и одобряемъ людьми.

И Анна и Вронской не испытывали раскаяніе въ злѣ, причиненномъ Алексѣю Александровичу. Они никогда не думали объ этомъ; безсознательно отгоняли эту мысль, когда она имъ приходила. И потому воспоминаніе о немъ не мѣшало ихъ счастію. Они имѣли все для того, чтобы быть счастливыми. Они оба были молоды, здоровы, они любили другъ друга, они были богаты и свободны, но они оба одинаково чувствовали, что счастья не было.

Счастья не было для нихъ только потому, что было полное осуществленіе того, чего они оба желали. И это осуществленіе показало имъ ту вѣчную ошибку, которую дѣлаютъ люди, представляя себѣ счастіе также, какъ представляется рай, – соединеніемъ такихъ условій, въ которыхъ осуществлены всѣ желанія. Они испытали то странное чувство разочарованія въ своихъ желаніяхъ, которое такъ рѣдко случается съ людьми. Когда желанія ихъ были исполнены, они почувствовали, что желанія эти были ничтожны и ошибочны и что достиженіе ихъ нетолько не есть счастье, но есть тоска.

* № 119 (рук. № 77).

У него была внѣшняя способность понимать искуство и вѣрно, со вкусомъ, подражать искуству, и онъ подумалъ, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, нѣсколько времени поколебавшись между тѣмъ, какую онъ выберетъ себѣ работу: политическую статью, поэму или живопись, онъ выбралъ живопись. Въ живописи онъ тоже нѣкоторое время колебался о томъ, какой онъ выберетъ родъ: религіозную, историческій жанръ или тенденціозную или реалистическую живопись. Онъ понималъ всѣ роды и могъ вдохновляться и тѣмъ и другимъ; но онъ не могъ себѣ представить даже, чтобы можно было даже не знать, какіе есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тѣмъ, что есть въ душѣ, не заботясь о томъ, будетъ ли то, что онъ напишетъ, принадлежать къ какому нибудь извѣстному роду или ни къ какому. Такъ какъ онъ не зналъ этаго и вдохновлялся только извѣстнымъ родомъ, т. е. вдохновлялся уже самымъ искуствомъ, то онъ изучалъ всѣ роды, взвѣшивалъ ихъ достоинства и выбиралъ тотъ, который ему представлялся самымъ новымъ и вмѣстѣ благороднымъ. Такимъ показался ему новый историческій жанръ, и онъ избралъ его.

Анна, точно также какъ и онъ, почувствовала послѣ[1417] 1 мѣсяца такой жизни чувство неудовлетворенности, несмотря на исполненіе желаній, и потребность новыхъ желаній, которыя бы дали цѣль и интересъ въ жизни. Но ей, какъ женщинѣ, не нужно было искать ихъ. Она нашла ихъ въ немъ. Она видѣла и понимала всю ту душевную работу, которая происходила въ немъ, и всѣ ея желанія сосредоточились на томъ, чтобы слѣдить за нимъ и помогать ему наполнить свою жизнь.

Она постоянно чувствовала малѣйшія измѣненія его душевнаго состоянія, слѣдила за ними и поддерживала его въ состояніи увлеченія своей работой. Ея жизнь вмѣстѣ съ заботой о ребенкѣ дѣвочкѣ, которая съ кормилицей жила и путешествовала вмѣстѣ съ ними, вмѣстѣ съ работой объ устройствѣ удобствъ его жизни, заботами о себѣ, о томъ, чтобы не переставать нравиться ему, была полна.

Она своимъ тонкимъ чутьемъ любви знала не столько то, что ему было нужно, сколько то стекло, въ которое онъ въ извѣстный моментъ хотѣлъ смотрѣть на жизнь и на нее, и тотчасъ же незамѣтно принимала на себя тотъ тонъ, въ которомъ онъ хотѣлъ видѣть ее и всю жизнь.

Первое время она видѣла, что онъ хотѣлъ, чтобы онъ былъ молодымъ, беззаботно счастливымъ, вырвавшимся на волю молодымъ и ни въ комъ не нуждающимся и удовлетворяющимся только собою. И она дѣлала ихъ жизнь такою. Потомъ было время, когда они были въ Римѣ, онъ хотѣлъ, чтобы они были знатными туристами, и такими они были. Потомъ онъ хотѣлъ, чтобы они были во Флоренціи людьми, желающими только свободы для тихой семейной и артистической жизни, и такими они были. Потомъ весною, при переѣздѣ въ Палаццо, онъ хотѣлъ, чтобы они были покровители искусствъ, меценаты, и такою она дѣлала ихъ жизнь.

Голенищевъ, знакомый со всей интеллигенціей города, много способствовалъ имъ въ этомъ и былъ пріятнымъ собесѣдникомъ. Анна видѣла, что между имъ и Вронскимъ установилось молчаливое условіе взаимнаго восхваленія. Вронской слушалъ статьи Голенищева, Голенищевъ любовался его картиной, и они оба – Анна видѣла это – были недовольны собой, безпокойны, но поддерживали другъ друга (что имъ такъ нужно было обоимъ) въ убѣжденіи, что то, что они дѣлаютъ и чѣмъ заняты, дѣло серьезное.

* № 120 (рук. № 77).

Первое время жизнь во дворцѣ съ высокими лѣпными плафонами и фресками, съ тяжелыми желтыми штофными гардинами, съ древними вазами на каминахъ, съ рѣзными дверями и съ залами, увѣшанными картинами мастеровъ, самой своей внѣшноcтью веселила Вронскаго и поддерживала въ немъ пріятное заблужденіе, что онъ не столько Русской полковникъ въ отставкѣ и помѣщикъ[1418] Пензенской, Зарайской и Саровской губерніи, сколько любитель искуствъ, покровитель ихъ и самъ скромный художникъ, отрекшійся отъ свѣта, связей честолюбія для любимой женщины и искуства.[1419] Палаццо былъ очень дешевъ, 2000 франковъ въ мѣсяцъ, такъ что не стоило лишать себя этаго удовольствія. Немного дорого стоило только устройство трехъ комнатъ спальни, ея кабинета и маленькой гостиной, которыя, въ противоположность всѣмъ остальнымъ комнатамъ, называемыхъ у нихъ moyen âge,[1420] они называли домомъ. Комнаты эти необходимо было устроить, ибо спальня палаццо съ громадной рѣзной кроватью подъ балдахиномъ, съ штофными шитыми занавѣсами была невозможна. И эти два различные міра въ ихъ домѣ доставляли имъ особенное удовольствіе. «Где мы нынче будемъ[1421] обѣдать? – спрашивали они. – Дома или въ moyen âge?» Большей частью они обѣдали и принимали гостей въ moyen âge, въ большой столовой, въ угольной или въ atelier[1422] Вронскаго, огромной свѣтлой комнатѣ прекрасныхъ размѣровъ. Вронскому первое время доставляло особенное и новое наслажденіе смотрѣть на граціозную фигуру Анны, казавшуюся маленькой, когда она отворяла рѣзную въ 3 ея роста вышиною дверь и садилась на стулъ съ высокой рѣзной спинкой или останавливалась у тяжелой гардины громаднаго расписнаго окна. И особенное новое удовольствіе доставляло имъ возвращеніе изъ грандіозныхъ и тяжелыхъ среднихъ вѣковъ въ элегантную уютность 3-хъ комнатокъ дома, въ которыхъ они нарочно уменьшили всѣ размѣры.

Голенищевъ, полюбившій ихъ, бывалъ у нихъ часто и познакомилъ ихъ съ нѣкоторыми учеными и артистами. Общество собиралось мужское и пріятное.

Они жили такъ 3 мѣсяца. Анна видѣла, что эта новая роль, принятая на себя Вронскимъ, удовлетворяла ему, и ревниво слѣдила за тѣмъ, что могло разрушить его довольство своимъ положеніемъ.

Вронской написалъ портретъ Анны, который всѣ очень хвалили, но не кончилъ его, предполагая, что онъ отложилъ окончаніе до другаго времени, въ сущности же потому, что онъ чувствовалъ, что портретъ нехорошъ и его нельзя кончить. У него было столько истиннаго пониманія искуства, что онъ видѣлъ, что это не то, что нужно, хотя и не могъ найти, въ чемъ ошибка, и зналъ, что стоило окончить портретъ, для того чтобы всѣ недостатки, видные ему одному, бросились въ глаза всѣмъ. Онъ оставилъ портретъ неоконченнымъ, писалъ подъ руководствомъ Профессора живописи этюды съ натуры и готовилъ матерьялы для задуманной имъ исторической картины «Смерть Мономаха». Он выписалъ много книгъ и читалъ ихъ и рисовалъ эскизы.

Голенищевъ пришелъ рано и принесъ новыя, полученныя имъ изъ Россіи, газеты и журналы. За кофеемъ дома, т. е. въ маленькой гостиной, сидѣли, разговаривая о русскихъ новостяхъ, почерпнутыхъ изъ газетъ. Въ одной изъ газетъ была статья о русскомъ художникѣ, жившемъ во Флоренціи и оканчивавшемъ картину, о которой давно ходили слухи и которая впередъ была куплена. Въ статьѣ, какъ и всегда, были укоры правительству и Академіи за то, что замѣчательный художникъ былъ лишенъ всякаго поощренія и помощи.

– Да ты видѣлъ его картину? – спросилъ Вронской.

– Видѣлъ, – отвѣчал Голенищев. – Разумѣется, онъ не лишенъ дарованія; но фальшивое совершенно направленіе. Все то же Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношеніе къ Христу и религіозной живописи.

– Что же представляетъ картина? – спросила Анна.

– Слово къ юношѣ, который спрашивалъ, чѣмъ спастись. Христосъ представленъ Евреемъ со всѣмъ реализмомъ новой школы и умнымъ дипломатомъ, который знаетъ, чѣмъ задѣть юношу, – отдай имѣнье. Я не понимаю, какъ они могутъ такъ грубо ошибаться. Во первыхъ, искуство не должно спорить. А Христосъ уже имѣетъ свое опредѣленное воплощеніе въ искуствѣ великихъ мастеровъ. Стало быть, если они хотятъ изображать не Бога, a революціонера или мудреца, то пусть берутъ изъ исторіи Сократа, Франклина, но только не Христа. Мы привыкли соединять съ понятіемъ Христа Бога, и потому, когда мнѣ представляютъ Христа какъ начальника партіи – человѣка, у меня является споръ, сомнѣніе, сравненіе. А этого то не должно быть въ искуствѣ. Они берутъ то самое лицо, которое нельзя брать для искуства.

* № 121 (рук. № 77).

То, что это соображеніе было одно изъ миліоновъ другихъ соображеній, которыя Михайловъ зналъ, всѣ бы были вѣрны, онъ полюбилъ Голенищева за это замѣчаніе, и тотчасъ же вся картина его предстала опять въ томъ глубокомъ значеніи, которое онъ самъ приписывалъ ей. Если бы человѣкъ былъ въ состояніи сдѣлать существо, которое говоритъ, двигается и живетъ, судьи стали бы разсматривать это существо и, открывъ ему ротъ, нашли бы, что у этого существа есть маленькій язычекъ въ концѣ неба и сказали бы: «однако какъ вѣрно онъ сдѣлалъ это, даже и маленькій язычекъ не забытъ». Подобное же чувство испытывалъ Михайловъ, слыша замѣчаніе Голенищева. Онъ хвалилъ за то, что не забытъ былъ язычекъ. Язычекъ же не могъ быть забытъ, потому что сдѣланное существо должно говорить.

* № 122 (рук. № 77).

Михайловъ волновался, но не умѣлъ ничего сказать въ защиту своей мысли, потому что не могъ и не хотѣлъ сказать единственнаго несомнѣннаго довода – того, что если онъ художникъ, а это онъ зналъ твердо, то онъ не можетъ выдумывать такъ для своихъ произведеній, а ему открываются произведенія, которыя онъ выводитъ готовыя со всѣми условіями ихъ жизни и что когда онъ выдумываетъ произведенія, что онъ пробовалъ, то эти выдуманныя произведенія до того безобразны и жалки въ сравненіи съ настоящими, которыя онъ знаетъ, что онъ уже не можетъ принимать одно за другое и не можетъ проходить тѣхъ, которыя открываются ему.

И потому онъ написалъ эту картину только потому, что ему такъ надо было. Онъ горячился, особенно, можетъ быть, именно потому, что чувствовалъ справедливость гоненія Голенищева. Но онъ долженъ былъ сдѣлать эту ошибку и не могъ не сдѣлать ее.

Анна съ Вронскимъ уже давно переглядывались, сожалѣя о умной говорливости ихъ пріятеля, и наконецъ Вронской перешелъ, не дожидаясь хозяина, къ другой небольшой картинѣ.

– Ахъ, какая прелесть, какая прелесть. Прелестно! Какъ хорошо! – вскрикнули они въ одинъ голосъ.

«Что имъ такъ понравилось?» подумалъ Михайловъ. Онъ и забылъ про эту, три года тому назадъ писанную, картину. Забылъ всѣ страданія, восторги, которые онъ пережилъ съ этой картиной, весь сложный ходъ чувства и миліоны соображеній, которыя онъ о ней дѣлалъ, когда она неотступно, день и ночь, занимала его, забылъ, какъ онъ всегда забывалъ про оконченныя картины. Онъ не любилъ даже смотрѣть на нее и выставилъ только потому, что ждалъ Англичанина, желавшего купить ее.

– Это такъ, этюдъ давнишній, – сказалъ онъ.

– Какъ хорошо! – сказалъ Голенищевъ,[1423] тоже, очевидно, искренно подпавшій подъ прелесть картины.

Итальянская красавица крестьянка сидѣла на порогѣ и кормила ребенка грудью. Она одной рукой придерживала осторожно его ручку, которую онъ сжалъ у бѣлой груди, другой не прикрыла, a хотѣла прикрывать обнаженную грудь и смотрѣла спокойно и восторженно на мущину, остановившагося съ косой передъ нею и любовавшагося на ребенка.

Мужъ ли онъ былъ, любовникъ, чужой ли, но, очевидно, онъ похвалилъ ребенка, и она была горда и довольна.

* № 123 (рук. № 77).

Вронской, Анна и Голенищевъ, возвращаясь домой, были особенно оживлены и веселы. Она очень легко отзывалась о Михайловѣ и его картинѣ, признавая только способность техники, но видѣла, что таланта настоящаго нѣтъ и, главное, необразованіе полное, которое губитъ нашихъ русскихъ художниковъ; но Итальянка съ ребенкомъ запала въ ихъ памяти, и, нѣтъ нѣтъ, они возвращались къ ней. «Что за прелесть. Какъ это удалось ему. Вотъ что значитъ техника. Онъ и не понимаетъ, какъ это хорошо. Да! надо не упустить и купить ее». Вернувшись домой, Анна прошла къ своей дѣвочкѣ и никогда такъ долго не сидѣла съ ней и такъ не любила ее, какъ въ этотъ день. Она даже раскаивалась въ своемъ охлажденіи къ дѣтямъ, въ особенности къ Сережѣ, котораго она такъ давно не видѣла.

Вечеромъ Голенищевъ ушелъ, и Вронской пошелъ провожать его.

– Какъ славно мы провели нынче день, – говорилъ онъ. – А знаешь, я зашелъ къ себѣ въ atelier, и мнѣ послѣ Михайлова, признаюсь, многое непонравилось. Техника, техника.

– Это придетъ, – утѣшалъ его Голенищевъ, въ понятіи котораго Вронской имѣлъ большой талантъ и, главное, образованіе, дающее возвышенный взглядъ на искуство.

Возвращаясь одинъ домой, Вронской рѣшилъ, что онъ передѣлаетъ всю свою картину, и мысль о новомъ планѣ, какъ всегда, возбуждала его.