Три плута

– Вот животное!

– Ужасное! – подтвердил Мустафетов. – Но я решил никаких трат не жалеть, а избавить всю нашу братию от такого любителя сыскного дела. Подумай, сколько он еще людей погубил, о которых я ничего не знаю. Его необходимо скрутить.

– Необходимо.

– А ты вообразил! Эх, Роман Егорович! Бабьи дела для меня то же самое, что пирожное, ну, а наши вот с тобою занятия – это вся жизнь. Лагорины – наши первые враги. Надо, чтобы он сам по себе отведал острога, этапа да ссылки. Тогда будет знать, как другим капканы расставлять.

– Правильно! – согласился Рогов. – За такую комбинацию могу тебя только по головке погладить. Давай-ка его подпись мне сюда обратно, погляжу-ка я на нее хорошенько. Так-с, так-с! Ну, это мы подделаем за первый сорт: пускай суд триста экспертов созовет, все в один голос скажут, что подлог совершен этим скотом!

Рогов еще долго вчитывался да сквозь лупу всматривался в почерк врага, каковым уже совершенно искренне считал теперь Лагорина. Мустафетов же между тем написал на клочке бумаги текст векселя и от чьего имени документ должен быть написан.

Наконец Рогов заявил:

– Через час будет готово. Теперь уходи и не мешай мне: тут работа серьезная.

Когда в указанное время Мустафетов вернулся в кабинет с вопросом: «Готово? Я, кажется, не мешал», – Рогов торжествующе сказал:

– Полюбуйся! Всмотрись!

Немало еще волнений пережить пришлось в этот же день Назару Назаровичу.

Смирнин, обещавший приехать прямо из банка, не явился к пяти часам, и сомнения, вызванные его отсутствием, вселяли в Мустафетове ужас, потому что в случае его отказа не только все разрушалось до самого основания, но легко можно было себе представить еще худшее. Смирнин, пожалуй, разболтает о сделанном ему предложении и даже, наверное, поступит так с целью выказать свою честность и неподкупность, которые, однако, Мустафетов про себя называл просто трусостью.

Пробила уже третья четверть шестого, и армянин, утратив всякую надежду, приказал подавать обед. Но, как часто бывает, гость явился в ту минуту, когда уже перестали ждать его. Однако обрадованный его приездом Мустафетов прежде всего спросил:

– А главное-то привезли?

– Привез! – кратко ответил тот.

– Вот это хорошо! Сейчас я познакомлю вас с феноменальным молодцом. Пойдемте в столовую: мы ждали, ждали, да наконец и приступить к обеду решились. Господа! Любите друг друга и жалуйте! Оба вы люди крупного дела, и если мы отныне станем держаться втроем, то завоюем мир.

Рогов радостно улыбался и не только протянул, но и пожал руку собеседника, что показало его желание стать с новым знакомым в самые дружеские отношения.

– Моя привычка, – сказал он, – с людьми одного общего дела жить по-братски, и я со всеми на «ты».

– А вот и борщ с ватрушками! Господа, садимся! – предложил хозяин. – За столом мы выпьем круговое братство. Да, дорогие мои гости и товарищи, – продолжал он между едою, – через недельку, не позже, мы разделим на три равные доли полмильона рублей, покоящихся еще до поры до времени в кладовой банка «Валюта» в виде листов государственной ренты. У меня все вперед рассчитано, все взвешено и предусмотрено, кроме одного.

– В чем дело? Что именно? – спросили оба гостя.

– Вопрос не во мне, а в вас обоих, – объяснил Мустафетов. – Скажите правду: не закружится ли у каждого из вас голова при получении сразу на руки столь огромного куша? Тут нужна огромная выдержка, и в особенности Ивану Павловичу, которому я прежде всего рекомендую не бросать сразу службы в банке.

– Да я уже кое-что предусмотрел, и, кажется, недурно придумал, – сказал помощник бухгалтера. – Я заявил сегодня товарищам и директору отделения вкладов, что на мою долю выпало крупное наследство и что часть денег душеприказчики обещают выдать мне даже очень скоро, чуть не на днях.

– Это идея! – одобрил Мустафетов. – Итак, мы с тобою, брат Рогов, в душеприказчики попали. Славно!

Все засмеялись, и обед продолжался весело, тем более что все поддавались влиянию хозяина, своим спокойствием доказывавшего полную уверенность в успехе.

VII. У прокурора

Пока у Мустафетова шли переговоры, пересуды, советы да обсуждался план операции, Гарпагон на Петербургской стороне устраивал ту бесчеловечную низость, которой требовал от него Назар Назарович, и непоколебимо шел вперед к намеченной цели.

Разумеется, граф Козел-Горский (известный и богатейший любитель конных состязаний и владелец конюшен) был более нежели удивлен, читая полученное извещение о векселе на четыреста рублей от какого-то совсем неведомого ему лица. Он немедленно же ответил Герасиму Онуфриевичу следующими строками:

«Сим извещаю Вас, что никогда никаких векселей мною не было выдаваемо губернскому секретарю Анатолию Сергеевичу Лагорину, которого я не только лично даже не знаю, но и никогда и в глаза не видал. Вы введены в обман, но я считаю своим долгом поставить Вас в известность, что с целью прекратить разом возможность распространения по городу подложных от моего имени векселей, могущих повредить моему кредиту, я завтра же официально заявлю кому следует о приключившемся».

Гарпагон до того возрадовался, точно граф передал ему все свое огромное состояние. С бьющимся сердцем сел он к столу, и его рука застрочила жалобу прокурору окружного суда.

В ней Герасим Онуфриевич рассказал следующее; служащий Анатолий Сергеевич Лагорин явился к нему с предложением достать ему или дать сроком на два месяца всего триста или четыреста рублей. На это проситель, то есть сам Гарпагон, будто бы ответил молодому человеку, что он его вовсе не знает, что ссудами денег под векселя он вообще заниматься не любит, но что деньги достать, пожалуй, можно было бы, в особенности столь незначительную сумму, если бы господин Лагорин раздобылся в обеспечение совершаемого долга солидным поручительством. На это молодой человек ответил, что граф Козел-Горский должен ему за лошадь четыреста рублей и что у него на эту сумму имеется в кармане вексель, написанный графом на его, Лагорина, имя по предъявлению. Такой документ Герасим Онуфриевич с удовольствием согласился учесть, но, не имея денег, обещал занести их молодому человеку. Действительно, сделка была учинена в меблированных комнатах, где проживает Лагорин. Однако в тот же день, около пяти часов, Лагорин вновь приехал к нему, Герасиму Онуфриевичу, с просьбою учесть у него еще один такой же вексель графа Козел-Горского, но уже в тысячу рублей. Не имея дома такой суммы, старик послал за почетным гражданином Дементием Петровым; но тот наотрез отказался ссудить тысячу рублей и даже не пожелал взглянуть на документ. Лагорин же умолял дать ему еще денег, ссылаясь на громадные расходы, к которым его побуждает некая Ольга Николаевна Молотова, положительно безграничная в своих требованиях. Тогда проситель, у которого явилось легкое сомнение, счел долгом предупредить графа. К жалобе старик приложил следующие два документа: а) вексель и б) письмо графа.

На следующее утро Герасим Онуфриевич отправился к зданию окружного суда, где и без расспросов уже знал ход в камеру прокурора.

Лицо прокурора, принявшего его со строгим вниманием, отличалось и красотою, и вдумчивостью; в особенности хороши были глаза, по временам глубоко печальные и окаймленные от постоянной работы большими темными кругами.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Честь имею представить прошение на имя его высокородия господина прокурора окружного суда, – со вздохом, точно он делал это против воли, ответил Гарпагон.

– Позвольте, – протянул руку красивый господин и стал быстро пробегать глазами прошение, причем два раза несколько пытливо взглянул на просителя. – Садитесь, – предложил он и стал читать все внимательно. – Имеете вы еще что-нибудь добавить? – спросил он, опуская бумагу перед собою на стол.

– Решившись на такое дело, молодой человек теперь может и других в соблазн ввести, – ответил старик.

– А скажите, пожалуйста, вы видели у него этот второй вексель в тысячу рублей, с которым он приезжал к вам?

– Как же-с! Своими глазами видел!

Не сводя с просителя строго-внимательного взгляда, прокурор неожиданно спросил:

– Вы – дисконтер?

– Оказываю знакомым услуги на условиях, допускаемых законами.

– За небольшие, значит, проценты?

– Да-с, за небольшие процентики, чтобы никому не в обиду. Я по закону…

– Я вас знаю, – сказал прокурор. – Ведь вы фигурировали в процессе Нерузановых.

Герасима Онуфриевича нисколько не покоробило это упоминание. Из этого дела, в котором так же, как и теперь, старый ростовщик, конечно, играл роль потерпевшего, он вышел правым.

Прокурор, еще раз поглядев на лицо просителя в какой-то странной и как бы опечаленной задумчивости, наконец решил:

– Хорошо, ваше дело будет сегодня же передано, судебному следователю.

Гарпагон встал, тяжело вздохнув, но все-таки не уходил. Ему казалось полезным сыграть комедию. Он принял вид добряка, сокрушенного горем постороннего человека, и покашливал, точно не решаясь высказаться.

– Что вам еще угодно? – спросил прокурор.

– Осмелюсь просить, чтобы с молодым человеком было поступлено по возможности менее строго. Жаль его будущности, а кроме того, быть может, у него еще живы родители.

– Поступлено будет по закону, – не допускающим никаких возражений тоном ответил прокурор.

– Мне деньги что!.. Бог с ними! – пояснил старик. – Я ведь одинокий на свете бобыль; да и сумма для меня не особенно крупна. Если я подал жалобу, то лишь потому, что должен же я себя пред графом Козел-Горским оправдать, коль скоро он сам стращает довести до сведения кого следует, а вместе с тем я понимаю, что долг каждого честного человека – охранить и других от, пожалуй, еще большего вреда.

– Судебный следователь вызовет вас, – сказал прокурор и обратился к одному из сослуживцев, так что не оставалось сомнения, что аудиенция окончена.

Тогда Гарпагон низко и смиренно поклонился ему, еще раз скорбно вздохнул, сделал общий поклон и медленно вышел.

А молодой человек, о котором он сейчас так лживо вздыхал, разумеется, ничего не подозревал. Напротив, с легкомыслием, свойственным влюбленной юности, Анатолий Сергеевич Лагорин спешил воспользоваться теми благами, которые были открыты для него по получении трехсот рублей.

Еще накануне Ольга Николаевна весело и кокетливо заявила ему:

– Не думаю, чтобы ты теперь вскоре увидел у меня Мустафетова.

– А что случилось? – спросил Лагорин.

– Случилось то, что я поставила ему ультиматум: либо женитьба, либо прекращение всяких дружеских отношений.

– Говорила ты ему о его судебном процессе в Киеве?

– Конечно! Он ответил, что был оправдан, что вся эта история возникла вследствие вражды, основанной на ревности или на зависти к его большому успеху у какой-то замужней женщины… Впрочем, трудно разобраться и осуждать его, когда он был судом оправдан.

Лагорин постарался заглушить в себе желание противоречить; он только ответил:

– Дай тебе Бог никогда не разочароваться в этом человеке по каким-либо личным поводам.

А на следующий день, довольно еще рано, около полудня, Лагорин прислал Ольге Николаевне прямо со службы записку, умоляя ее ехать с ним обедать. Вечером он спросил ее:

– А что ты подумала сегодня, когда я прислал к тебе из канцелярии курьера?

– Что ж я могла подумать? Я решила, что мой Тотоша – пай-мальчик и начинает входить во вкус хорошей жизни.

– Оля, выйди за меня замуж! – вдруг вырвалось из глубины груди Лагорина.

– Да ты, Тотоша, никак, с ума начинаешь сходить! – расхохоталась она. – Разве может здравому человеку прийти такой вздор в голову?! Мало я тебе еще объясняла мои взгляды на жизнь? Никогда я подобной глупости не сделаю.

– Ты меня не любишь.

– Если бы не любила, то ради чего стала бы я возиться с тобою? – спросила она. – Состояния у тебя нет!

– У моих родителей хорошее имение: я у них один сын, для меня же они все берегут. И если я скажу им, что не могу без тебя жить, они благословят нас.

– И очень глупо сделают! Я посредственностью не довольствуюсь и, выйдя за тебя, только тебя же сгублю. Не говори глупостей! Целуйся, забавляй меня и себя тешь сколько влезет, но ради этих нежностей не ставь всей моей жизни, да и своей также, на карту.

Лагорин видел в этом особенную загадочность ее смелой натуры, протестующей против общей нормы, но тем более заманчивой, что каждую минуту он опасался потерять ее и признавал ее много опытнее себя.

Ольга Николаевна действительно была опытна в деле флирта, и люди много старше Лагорина, даже такой человек, как Мустафетов, перевидавший виды, по временам подпадали совсем под ее влияние из одного стремления окончательно овладеть ею. Она постоянно поддразнивала. Лагорин же был чист и молод; он не понимал всей глубины нравственного падения и степени развращенности этой себялюбивой девушки.

Вечер двадцать первого марта он провел с нею и ликовал. Они ели, пили, катались; она разрешала ему самые безумные ласки, и они не расставались до рассвета. Наконец, усталые, оба разбитые, они разошлись с уговором вновь встретиться на следующий день.

Эти удовольствия обходились Анатолию Сергеевичу не дешево: он расходовал на экипажи, ресторан около ста рублей в день, да и нервы его расшатывались самым беспощадным образом. Даже сон не возвращал ему покоя и был болезненно прерывист. Ему все мерещилось продолжение страстных бесед наедине с девушкой, парализовавшей всю его волю, все помыслы, все желания.

Полученные от Герасима Онуфриевича деньжонки быстро размотались, а через пять дней утром, когда его разбудили довольно резкими и настойчивыми постукиваниями в дверь, первое, о чем он вспомнил, был опустевший кошелек, валявшийся на ночном столике. В нем оставалось всего восемь рублей.

Но в дверь стучались особенно настойчиво и совсем бесцеремонно. Лагорин понять не мог, чего от него могли хотеть так рано, и громко крикнул:

– Сейчас. Дайте хоть накинуть на себя что-нибудь. Да говорят же вам, сейчас!

Его удивление возросло до чрезвычайности, когда, отворив дверь, он увидал перед собою околоточного надзирателя, бледное лицо коридорного слуги и перепуганного конторщика меблированных комнат.

– Что такое? – спросил он, очень удивленный, но нисколько еще не перепуганный.

Околоточный вошел впереди двух провожавших его и в свою очередь задал вопрос:

– Вы губернский секретарь Анатолий Сергеевич Лагорин? Судебный следователь составил постановление о приводе вас в его камеру в качестве обвиняемого по делу о составлении подложного векселя суммою в четыреста рублей от имени графа Козел-Горского.

– Что такое? Ничего не понимаю! – воскликнул совершенно ошеломленный молодой человек.

Околоточный повторил свое заявление и предъявил постановление следователя.

– Но ведь это недоразумение! – снова воскликнул Лагорин, даже улыбаясь – до того сама мысль показалась ему нелепой.

– Там уж у следователя вам придется по порядку показать, – ответил околоточный и, видя, что на Лагорина словно столбняк напал, прибавил: – Уж потрудитесь собраться. Как-никак, а ехать надо.

– Но что же это такое?.. Господи Боже мой, что же это такое? – беспомощно и растерянно повторял бледный Анатолий Сергеевич, хватаясь то за один, то за другой предмет. – Главное ведь то, что я никакого Козел-Горского даже не знаю и в глаза никогда не видал! Разумеется, я слышал эту фамилию, которая часто поминается в скаковых отчетах, но с графом никаких дел не имею… – Но вдруг ему так ясно стало, что произошла просто какая-то путаница, которая, едва он объяснится с судебным следователем, моментально разъяснится, что он сразу почувствовал себя легко и бодро. – Это недоразумение! – сказал он. – Я сейчас оденусь и поеду.

– Уж поехать-то нам с вами вместе придется, господин Лагорин, – сказал околоточный надзиратель.

– Вместе так вместе, – согласился уже совсем успокоившийся Анатолий Сергеевич.

Бодрость духа не покидала его в пути, ни даже в здании окружного суда; томительно было только ожидание, продолжавшееся там очень долго: хотелось все поскорее разъяснить. Наконец его позвали.

VIII. Допрос

Судебный следователь, был еще молодой человек, в особенности по отношению к занимаемому им ответственному посту. Впрочем, он только исправлял должность, и для начала на него возлагались такого рода дела, которые по первому взгляду считались несложными и до простоты ясными.

Лагорин вошел несколько развязно и с выражением уверенности на лице, что все разъяснится в два слова. Но именно эта-то развязность и уверенность с первого же взгляда предубедили малоопытного юриста, который принял их за игру, фальшь, наглое комедиантство и подумал: «Меня этим не проведут!» – и строго и внушительно начал задавать свои вопросы.

Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

– Вы хорошо знакомы с графом Козел-Горским, известным спортсменом?

– Вовсе незнаком, – ответил Лагорин.

– Вот как. Но все-таки вы, может быть, слышали когда-либо это имя?

– Как же, слышал.

– Стало быть, лично вы с графом незнакомы. Но, может быть, вы с ним когда-либо виделись, имели какое-нибудь дело?

– Никогда и дел не имел.

– Странно! Но что именно вы слышали о графе? – продолжал следователь, начиная иронически и недоверчиво улыбаться.

– Я слышал, что граф Козел-Горский богат, что он содержит удивительную скаковую конюшню; говорят, он очень добр и чрезвычайно щедр.

– Хорошо-с. Итак, на первый мой вопрос вы отвечаете, что графа Козел-Горского вы лично никогда не знавали, дел с ним никаких не имели, а только слышали от сторонних лиц о его богатстве и щедрости. Так прикажете понимать ваше показание? Да? А лошадей вы графу не продавали?

– У меня их и не было никогда.

– Ну-с, а откуда или через чье посредство вы проведали об учете векселей почетным гражданином Герасимом Онуфриевичем Онуфриевым?

– Он сам пришел ко мне.

– Ого! Как же это он сам к вам пришел, без зова, без знакомства? – и следователь придал выражению своей насмешливой улыбки еще немного горечи. Он пристально всматривался в лицо обвиняемого, потом слегка покачал головою с видом особого сожаления и продолжал: – Что же, могу я узнать, как, зачем, с какою целью, по какому поводу пришел к вам почетный гражданин Герасим Онуфриевич Онуфриев?

– Он пришел спросить меня, не желаю ли я занять денег под вексель?

Этот ответ показался молодому следователю прямо-таки до глупости наглым. Возможно ли допустить подобную нелепость?

– Вы, что же, посылали за ним? – спросил он.

– Я раньше и не знал даже его.

– Он, стало быть, так прямо с улицы и пришел? Шел себе человек по тротуару – ни он вас раньше, ни вы его не знали – и вдруг гениальная мысль: «Зайду, предложу живущему в меблированных комнатах и служащему в такой-то канцелярии господину Лагорину денег под вексель». Оригинально!

Анатолий Сергеевич терпеливо дождался окончания этой речи и, смотря честным, открытым взором прямо в глаза следователю, спокойно ответил:

– Как это ни странно, а дело произошло почти так. Раньше я никогда в жизни не видел господина Онуфриева и о его существовании не подозревал. Он пришел ко мне всего пять дней тому назад, утром, пред самым моим уходом на службу. Несколько удивленный ранним посещением совсем чужого человека, я спросил, что привело его ко мне. На это он ответил, что хорошо знает в Киевской губернии имение и вообще обеспеченное положение моих родителей; знает, что я у них – единственный сын, а стало быть, и единственный прямой наследник; но что он слышал, будто я нуждаюсь иногда в деньгах, как вообще часто бывает среди молодых людей, не умеющих сводить концы с концами, и явился предложить мне свои услуги.

– А вы у него разве не были? – спросил следователь.

– Я был у него уже после – двадцать первого марта, в пять часов дня, прямо из нашей канцелярии.

– То есть как же? Один только раз?

– Да, один только раз.

– А разве не заезжали вы к нему еще накануне?

– Нет, не заезжал. Да это я не мог бы забыть, – сказал Лагорин.

– Я так же полагаю; тем удивительнее для меня ваше отрицание бесспорного факта. Вот что говорят по этому поводу показания самого Онуфриева. Вы явились к нему вечером двадцатого марта с заявлением, будто от кого-то слышали, что он ссужает деньги под верные векселя, и попросили у него от трех до четырехсот рублей. Когда он наотрез отказал вам, вопреки всем вашим рассказам о благосостоянии ваших родителей и о том, что вы их единственный сын, вы заявили ему, что у вас есть вексель по предъявлению в четыреста рублей от известного спортсмена графа Козел-Горского, недавно купившего у вас лошадь.

– Что за чепуха!

– Ваше выражение неприлично, господин Лагорин, и я обязан предупредить вас, что грубость, близко граничащая с дерзостью, – вряд ли выгодный путь для восстановления истины.

– Никогда Онуфриев не мог показать нечто подобное! – воскликнул убежденно Лагорин.

– А я предложил вам бы лучше во всем чистосердечно сознаться, – стал уговаривать его молодой юрист. – Этим вы еще хоть сколь-либо облегчите свою участь.

Лагорин хотел возразить, но горло у него судорожно сжалось, давно расшатанные нервы не выдержали, и он разрыдался. Тогда молодой следователь подумал: «Эге! Натуришка-то не из важных; герой тряпичный и только в смельчаки рядиться вздумал! Дело пустое и ясное как день! Но пусть поплачет!»

Анатолий Сергеевич рыдал потому, что только сейчас понял, к какой бездне он подошел. Он почувствовал теперь разом, что судебный следователь успел увериться в его виновности. Но надежда защитить и оправдать себя все-таки вернулась; он осушил свои слезы и попросил:

– Выслушайте меня терпеливо, умоляю вас, и будьте уверены, что я могу во всякую минуту присягнуть пред Господом Богом в том, что вся эта печальная история по обвинению меня в чем-то совершенно непонятном мне – не что иное, как самое печальное недоразумение.

Следователь улыбнулся и ответил:

– Довольно странно, что, состоя на государственной службе, вы не ознакомились с основными условиями всякого расследования. Присяга допускается для свидетелей, и каждый из них по всякому делу допрашивается предварительно с предупреждением о таковой. Обвиняемому было бы слишком легко уклоняться от ответственности, если бы ему достаточно было присягнуть. И вот что я предложу вам: вместо всех ваших, хотя бы и самых хитроумных, измышлений давайте-ка мы вот как все дело разберем. Не угодно ли вам самому взглянуть на этот документ? Признайтесь мне прямо: кем и когда это было написано? – при этих словах следователь достал вексель и, не выпуская его из рук, повторил еще раз свой вопрос: – Это что такое?

Лагорин внимательно прочитал текст от начала до конца и потом, дочитав до последнего слова подписи, ответил:

– Я вижу, что граф Козел-Горский почему-то написал на мое имя вексель по предъявлению в четыреста рублей, но при каких условиях, когда и для какой надобности ему вздумалось это сделать, сказать не могу.

– Значит, вы утверждаете только одно: вексель действительно подписан графом Козел-Горским.

– Да я этого и не утверждаю! Я только читаю то, что вы мне показываете.

Опять ответ показался судебному следователю чересчур смелым. Ведь сам он знал оборотную надпись на векселе, а потому и не сомневался в виновности Лагорина. Желая уличить и привести обвиняемого к сознанию, он повернул вдруг вексель другою стороною и, подставив к глазам Лагорина бланковую надпись, спросил:

– А скажите, пожалуйста, господин Лагорин, вот этот почерк вам знаком?

– Конечно, знаком! – несколько удивленно и даже растерянно проговорил Анатолий Сергеевич.

– Кто же вот это подписал?

– Это я подписал.

Признание Лагориным бланковой надписи своею поразило молодого юриста именно по сопоставлению с прежним запирательством. Он спросил с возрастающим недоверием:

– Как же могли вы сделать бланковую надпись на векселе, если никогда не видели графа Козел-Горского, никаких денег ему не давали, лошади ему также не продавали и никаких векселей от него не получали?

– Вот это-то именно я и желал бы рассказать вам, но вы обвиняете меня, не давая возможности оправдаться. Ко мне явился без всякого зова двадцать первого марта, утром, до моего ухода на службу, этот господин Онуфриев. Когда я ответил на его вопрос относительно некоторой запутанности моих дел…

– Вы утверждаете, что ваши дела были запутаны?

– Я не считаю нужным скрывать правду. Холостая жизнь в Петербурге, да еще при множестве соблазнов и некоторой моей избалованности в студенческие годы в Киеве, близ родителей, стоит дорого, и я, как большинство молодежи, впал в долги.

– Так-с! Продолжайте!

– Господин Онуфриев предложил мне с первых же слов триста рублей, сказав, что в тот же вечер, часам к пяти, достанет мне еще тысячу рублей на самых выгодных для меня условиях. Так как нельзя было в точности определить срок векселю, а также и размер процентов, Онуфриев не мог даже указать мне, на чье имя я должен буду написать документ – на свое собственное или на другого заимодавца, которого он имел в виду для остальной суммы в тысячу рублей, то я охотно согласился на его предложение поставить подпись на чистом листе вексельной бумаги, вполне уверенный им, что раз этот лист всего на четыреста рублей, то свыше я и не понесу ответственности. Как очутилась теперь на лицевой стороне векселя подпись графа Козел-Горского, откуда взялся весь текст обязательства на мое имя – я не знаю, но могу еще только добавить, что в пять часов, когда я приехал к господину Онуфриеву, он послал своего дворника за каким-то своим знакомым, с которым по его прибытии разговаривал шепотом, а когда этот знакомый ушел, Онуфриев сообщил мне, что тысячу рублей сейчас дать тот не может, но что непременно через несколько дней доставит их и тогда известит меня.