Игра судьбы

И вот наконец настал желанный для Свияжского день: вполне выздоровевший, он уезжал.

Бодрый, веселый сидел он на коне, окруженный конными проводниками. Драгиня стояла возле. При взгляде на ее прелестное, побледневшее личико что-то сжало сердце Свияжского. Но ведь там, впереди, была родина, свои, Дуняша, которую он во что бы то ни стало разыщет, что ему до печали черногорки? Ведь не оставаться же из-за этого!

– Прощай, Драгиня, спасибо тебе, я тебя всегда буду помнить, – сказал он и холодно поцеловал Драгиню в лоб.

Он ожидал слез, однако, она… улыбнулась.

– Помни! Помни! – прошептала она. – Поезжай с Богом! Я буду стоять вот на этой горе и махать платком, пока ты не скроешься из виду. Смотри на мой платок, пока сможешь. Помни, помни черногорку Драгиню, которая тебя так любила! Пошли тебе Бог счастья. И пусть тебя там, в Московии, любят так же, как я. Я вот там – слышишь? – буду стоять с платочком… Поезжай! – И она концом узды хлестнула его коня.

Горячий горный скакун понесся стрелой, однако не долго: вскоре пошли опасные тропки.

Медленно подвигались путники. Время от времени Свияжский оборачивался и кивал головой Драгине: она стояла, стройная, легкая, вся залитая солнечным светом, улыбалась и помахивала красным платочком.

Дальше, дальше отходил караван. Вот уж чуть виднеется фигура Драгини, вот уж чуть мелькает кроваво-красный платочек. И вдруг этот платок словно сорвался со скалы и стремительно, как камень, полетел вниз.

Зоркий проводник воскликнул:

– Глупая! Ведь она бросилась в пропасть!

Свияжский вскрикнул, схватился за сердце и без чувств стал клониться с седла.

Никогда после не мог он забыть кровавый платок прекрасной черногорки.

XXVI

Главнокомандующим русской армией, действующей против турок, князем Александром Михайловичем Голицыным, были очень недовольны в Петербурге. И было из-за чего.

Перейдя Днестр и одержав блистательные победы над турками, Голицын вдруг перевел свои войска обратно за реку; снова переправился, снова имел успех и… опять отступил.

Его отступления придавали туркам смелости и поднимали их дух. Они осмелели до того, что великий визирь Магомет Эмин-паша двинул за Днестр стотысячную армию под начальством Али Молдаванаджи-паши; последний напал на русских, но понес страшный урон. После этого русские сами перешли в наступление и, счетом в третий раз, переправившись за Днестр, стали приближаться к турецкой армии у Хотина.

Известия о тяжком поражении Али Молдаванаджи-паши, конечно, еще не были получены падишахом, когда он посылал свои подарки великому визирю Магомету Эмину-паше, необозримый лагерь войск которого раскинулся под Хотином. Султан захотел отличить доблесть полководца, не только отразившего гяуров, но и прогнавшего их за реку, и даже атаковавшего их. Подарки были хороши, но бережнее всего хранили султанские посланные живые дары – присланных падишахом наложниц. Их было около десяти.

С благоговением поцеловав печать падишаха, привешенную к зеленому шнурку, обматывавшему милостивую грамоту, и, прослушав с почтением содержание послания, Магомет Эмин-паша прежде всего пожелал видеть живые дары.

«Конюх наш и верный слуга, хан Крым-Гирей, прислал нам много сотен красавиц, подобных райским гуриям. Из них-то неизреченной нашей милостью жалуем тебе, рабу нашему, лучших. Усладись и отдохни с ними на ложе от ратных трудов и с новыми силами побивай гяуров во славу Аллаха и Его великого пророка Магомета» – так значилось в султанской грамоте.

Магомет Эмин-паша даже во время военных действий не желал поступиться своими привычками. Его ковровый шатер состоял из нескольких отделений, в одном из которых помещался гарем, неизменно сопровождавший великого визиря и в походах. Туда он приказал привести и султанские живые дары, а затем проследовал для их обозрения.

Стройные красавицы из пленных полек и русских стояли как приговоренные к смерти.

Визирь, тучный, заплывший жиром, шел вперевалку и рассматривал их с таким же видом, как только что перед этим смотрел коней.

– Эту – после вечернего щербета, – сказал он главному евнуху, указав пальцем на златокудрую красавицу.

Евнух поклонился, и великий визирь удалился своей апатичной, медлительной походкой.

Выбранной для услаждения похоти визиря рабыней гарема была Полинька Воробьева.

С той поры как скуластый разбойник убил на ее глазах отца, она пребывала словно в тумане. Она как сквозь сон, помнила, что очутилась в компании многих десятков плачущих женщин, что их сортировали, потом куда-то везли, везли; очень хорошо кормили, но не позволяли выглянуть на свет Божий; затем их осматривал скуластый хан; после плавания по морю состоялся новый смотр, произведенный носатым падишахом, а затем опять затворничество, откорм, как на убой, и новое путешествие. Нервы притупились, чувствительность была подавлена. Хотя Полинька сохранила всю свою красоту, но это все же была только тень прежней красавицы девушки. Что-то неживое виднелось в ее взгляде, что-то вялое в движениях. Каждый жест, казалось, говорил: «Ах! Мне все равно, все равно!». Не было в сердце надежды, а без нее не может быть и истинной жизни.

Однако как ни равнодушна была Полинька ко всему, все же, когда жирный визирь указал на нее пальцем евнуху, она взволновалась, поняв, что значит этот жест.

– Господи! Спаси, сохрани! – молилась она побледневшими устами, забившись в самый дальний угол шатра и не слушая разговоров своих подруг по несчастью, из которых многие чрезвычайно легко примирились со своей участью.

Начинало темнеть. Шумный лагерь затихал.

Полог шатра приподнялся. Вошел старший евнух. Он молча подошел к Полиньке, окинул ее пытливым взглядом с ног до головы и, так же безмолвно взяв за руку, повел ее в ту часть шатра, где жил великий визирь. Девушка последовала за ним как автомат, без возражения, без слез.

Ее привели в обширный шатер, стены которого, потолок и пол сплошь состояли из ковров. Светильник из нескольких свечей разливал дрожащее пламя. На пестром, низеньком, широком диване сидел великий визирь, посасывая кальян, стоявший на маленьком, вровень с диваном, столике, украшенном перламутром.

Полиньку ввели, и тотчас же входной полог закрылся. Девушка недвижно стояла у входа. Визирь сопел кальяном и словно не видел ее, но потом вдруг впился в нее блеклыми, заплывшими глазами. Их взгляды встретились; что-то бездушное, холодно-беспощадное прочла она в его глазах.

Визирь сделал легкий жест, приглашая ее сесть на диван. Полинька повиновалась. Затем он вдруг отшвырнул чубук кальяна, грузно придвинулся к девушке и потной, жирной рукой взял ее за подбородок. Полинька отшатнулась, вскочила и отбежала. По пути попался второй легкий столик; она схватила его и высоко подняла над головой; прижавшаяся в угол палатки, разъяренная, с блестящими глазами, она была похожа на тигрицу.

– Подойди! Убью! – кричала она по-русски.

Великий визирь вскочил и, взявшись за живот, раскатисто захохотал, что-то часто-часто лопоча по-турецки. Поведение девушки, видимо, забавляло его. Заплывшие глаза его загорались нехорошим, сладострастным огнем. Он медленно, широко расставив руки, направился к ней.

Молодая девушка была прелестна в своем гневе, и ею мог восхититься каждый, в ком течет кровь, а не вода.

Визирь приблизился. Полинька с размаху ударила столиком, но… по пустому пространству: паша вовремя уклонился, а в следующее мгновение сжал ее в своих объятиях, что-то шепча. Полинька, изнемогая, отбивалась.

Вдруг полог приподнялся, и евнух, бледный как смерть, крикнул:

– Москали!

Паша выпустил девушку и, что-то неистово крича, кинулся к выходу.

XXVII

Едва ли в истории других народов, кроме древних греков и римлян, имеются такие победы, какие приходилось одерживать русским. Нечто эпическое представляло и сражение под Хотином. Двухсот тысячная армия великого визиря была разгромлена, бежала в паническом страхе, бросив лагерь, обоз, артиллерию перед горстью русских, едва ли превышавшей двадцать тысяч человек. Бегство было поголовное, а между тем никто не мог бы сказать, что турки трусы: это – народ безусловно храбрый. А янычары – цвет воинства Эмина-паши – во всем мире славились своей стойкостью. Однако все эти полчища были сломлены железною энергией русских.

Рота, в которой находился Александр Васильевич Кисельников, одною из первых ворвалась во вражеский лагерь.

Трудно было узнать недавнего блестящего петербургского офицера-гвардейца в оборванном, загорелом армейском пехотинце, каким в данное время был Кисельников. Но зато он немало понюхал пороху, жил активной боевой жизнью, был здоров, как никогда, весел и нисколько не жалел об утраченных столичных условиях.

– Господа! – крикнул какой-то прапорщик. – Да ведь это палатки самого паши. Может быть, здесь и гарем; говорили, что он возит с собою. Ура!.. На штурм красавиц!

Юноша ринулся в ставку визиря. За ним кинулись и другие офицеры.

Все вбежали и остановились в смущении перед десятком испуганных женщин.

– Да ведь это наши, русские! – вдруг воскликнула одна из них, и из многих-многих глаз полились слезы счастья.

Кисельников машинально прошел в другую часть палатки.

– Эх, жил-то, черт!.. Ковры, золото… Наши казачки уже все приберут, – бормотал он, осматривая убранство визиревой ставки.

Вдруг он остановился, заметив женщину, бледную, дрожащую, прижавшуюся в углу.

– Господи! Как похожа на Полю! – невольно вырвалось у него.

Женщина вдруг встрепенулась.

– На Полю?.. А?.. Да… Я – Поля… А вы? Ты… Саша?

Молодые люди кинулись друг к другу и замерли безмолвно в объятиях. Полинька рыдала, а он… Он сам не хотел признаться, что слезы падали из его глаз на прокопченный в пороховом дыму кафтан.

XXVIII

За Москвой, в селе Преображенском, у Хапиловского пруда, по ночам бывали таинственные собрания. Слышались слова молитв, плеск воды. Местные жители знали смысл этого явления и говорили:

– Раскольники в свою веру переправляют.

Действительно здесь беспоповцы перекрещивали православных.

Теперь в числе обращаемых была и Дуняша Вострухина. Выглянувший из-за туч бледный месяц озарил ее лицо, мало похожее на живое: в нем было что-то восковое, прозрачное, не от мира сего.

Несчастную окрестили; она беспрекословно подчинилась обряду, равнодушно приняла поздравления с переправлением.

Сергей, как и обещал отцу, доставил сестру на исправленье к старицам. Эти старицы были не кто иные, как старухи беспоповки, жившие в общежитии купца Ковылина.

Сергей уже давно попал в тенета раскольников и жаждал обратить в «истинную веру» и сестру. Дуняшу стали обращать так, что сделали из нее не человека, а куклу, послушную малейшей воле любого. Она умерла духом и даже, вернее, просто впала в идиотизм. Она согласилась и переправиться, и навсегда остаться в общине, за что ее отец сделал соответствующий вклад, чего и добивались беспоповцы.

XXIX

Вернувшись в Петербург, Свияжский, вопреки своему ожиданию, не нашел там Дуняши; он принялся было за ее розыски, но они не привели ни к чему.

Вострухин на расспросы отвечал нехотя: «В деревне она». И этим ограничивался. Сергей пребывал в Москве, да если бы и был в Петербурге, то от него едва ли возможно было добиться толку.

Проходили недели за неделями, а о Дуняше не было ни слуху ни духу.

Время брало свое; гнетущая тоска Николая Андреевича превращалась в тихую скорбь.

Настал роковой – чумный – 1771 год. Москва вымирала, и чернь производила в ней неистовства. Для принятия необходимых мер и для водворения порядка туда был послан граф Григорий Григорьевич Орлов. В адъютанты к нему был назначен (не без старания отца) Николай Свияжский.

Находясь в Москве, Николай Андреевич услышал, что раскольники беспоповцы беззастенчиво свозят в свои фиктивные «карантины» в Преображенском мало-мальски ценные вещи из домов, где все обитатели вымерли от чумы. Он захотел лично убедиться в этом и стал караулить у так называемого Преображенского кладбища. Однако дозорные у беспоповцев были хороши: все были вовремя предупреждены, и при Свияжском не провезли ничего подозрительного.

Он хотел было уходить, сознав бесполезность ожидания, как вдруг дверь одного из многочисленных карантинных домиков отворилась и выбежала молодая черница-беспоповка в черном сарафане и черном же платке на голове.

– Гуль! Гуль! – крикнула она, сыпля крошки.

Взглянул на нее Николай Андреевич и обомлел: перед ним была Дуняша.

Не сдержался молодой человек и крикнул:

– Дуняшенька! Дуняша!

Она посмотрела на него ничего не выражающим взглядом и бессмысленно рассмеялась.

– Иди домой! Я вот тебе покажу гулек лествицей! – крикнула толстая женщина.

Выражение тупого, животного страха появилось на лице несчастной Дуняши, она вся как-то съежилась и юркнула в дверь карантинного домика.

«Она или не она?» – это осталось для Николая Андреевича никогда не разрешенной загадкой.

На Невском проспекте как-то встретились двое армейцев.

– Назарьев!

– Кисельников! Ты как попал в Питер? И ко мне не заглянул.

– Только что приехал. Хлопочу об отставке. Женюсь, брат.

– Дай Бог совет да любовь. Э! Да ты – георгиевский кавалер? Ну, как поживаешь?

– Ничего себе. Хочу отцовский хуторок в порядок привести. А у тебя что? Жена здорова?

– Здорова. Наследник у меня есть – этакий бутуз!

– Поздравляю. Как живут Свияжские?

– Старик очень по жене тоскует.

– По жене?

– Да. Ведь Надежда Кирилловна скончалась. Между нами говоря, она отравилась. А раньше, есть подозрение, она хотела отравить мою Олю.

– Бог знает что такое!..

– Последнее время она была, кажется, не совсем в уме. Неделю тому назад женился Николай Свияжский.

– Вот как?

– Да, отец заставил. Только он все ходит какой-то скучный.

– Ну, насильно жениться тоже невесело. Что Лавишев?

– Ничего, прыгает.

Молодые люди засмеялись и пожали друг другу руки.

– Заходи ко мне! – крикнул на ходу Назарьев.

– Постараюсь, – ответил Кисельников.

Однако он не побывал ни у Назарьевых, ни у Свияжских: счастье рождает эгоизм, а у Александра Васильевича было так много счастья впереди в совместной жизни с любимой Полинькой.

Примечания

1

Теперь Первый кадетский корпус в С.-Петербурге. – Здесь и далее прим. авт.

2

Карточная игра.

3

Закусывать до обеда, завтракать. – Прим. ред.

4

Суп.

5

Словца (фр.).

6

Главный начальник всей артиллерии. – Прим. ред.

7

Заметим, кстати, что термин «недоросль» удерживался очень долго. Еще покойный поэт Н. А. Некрасов до конца жизни именовался по паспорту «недорослем из дворян».

8

Длительная однообразная игра, состоявшая из бесконечного перестегивания надетых на проволочную дужку колец.

9

Иван Иванович Бецкий, знаменитый государственный деятель времен Екатерины II, трудам которого Россия обязана развитием своих воспитательных учреждений.

10

кожаные четки у раскольников