Анна

– Да это маленький профессор в юбке, – насмешливо отвечали они.

Насмешка эта обижала Анну; много раз ей хотелось присоединиться к веселому обществу в гостиной, болтать и смеяться вместе с другими детьми, а не сидеть отшельницей, заучивая какой-нибудь длинный, скучный урок; но самолюбие останавливало ее: что, как ее опять назовут неуклюжей мужичкой, как ее опять найдут недостойной общества благовоспитанных детей?

Именины Ивана Ильича праздновались летом. В этот день маленький садик, окружавший великолепную дачу Миртовых, обыкновенно иллюминовался разноцветными фонариками, а широкая стеклянная галерея, шедшая вдоль всего дома, украшалась цветами и превращалась в красивую танцевальную залу.

– Знаете, что я придумал? – вскричал в один жаркий майский день Жорж, с шумом входя на балкон, где сидели сестры его. – Сделаем папе сюрприз: устроим ему к именинам живые картины!

– Живые картины? Что ж, великолепно! – вскричала Лиза. – Мы можем поставить их в саду и осветить бенгальским огнем, а зрители будут смотреть из открытых окон галереи, – предложила Варя. – Только бы мама позволила!

Для переговоров с Татьяной Алексеевной отправился Жорж, который, как любимец матери, редко встречал у нее отказ на свои просьбы. И на этот раз она, сделав несколько неважных возражений, согласилась позволить детям исполнить задуманное ими. Постановка живых картин – дело хлопотливое. Много книг и эстампов перерыли Миртовы, прежде чем выбрали такие картины, которые им можно было изобразить без особенного труда и без большой траты на декорации и костюмы. После этого явилось новое затруднение: подыскать подходящих действующих лиц. Главные роли взяли на себя Жорж и его сестры; но их троих было слишком мало. Зимой они, конечно, легко нашли бы желающих принять участие в представлении, но на лето многие из знакомых уехали за границу или в деревню, другие жили на дачах, далеко от Петербурга, и не могли присылать детей своих на репетиции. Наконец и это затруднение было кое-как улажено. Началось шитье и примеривание костюмов, повторение разных поз. Анна с завистью глядела на оживление своих кузин. Она, конечно, не смела заикнуться о том, что ей также хотелось бы иметь хоть какую-нибудь самую ничтожную роль в живой картине: уж где ей, такой неуклюжей, такой некрасивой, мечтать об этом!

За три дня до праздника, когда почти все было уже готово, вдруг случилась беда: одна из участниц картин, та самая Лиденька, которая должна была представлять волка в игре, затеянной Анной на детском бале, заболела корью.

– Какое ужасное несчастье! – говорила Варя, показывая брату письмо, извещавшее о болезни девочки. – Последняя картина расстраивается, у нас не будет «гения»!

– Да нельзя ли передать ее роль кому-нибудь? – задумался Жорж.

– Кому же? Ведь тут нужна маленькая девочка: Вязину не пускают, у Сомовой коклюш; если бы наша Анна была покрасивее, можно бы ее взять, она небольшого роста.

– Ну уж, где ей! – заметила Лиза. – Она не сумеет, да и она такой урод!

– Кто это урод? – спросил Жорж, невнимательно слушавший разговор сестер.

– Да Анна, мы говорим, что ей нельзя дать роль Лиденьки.

– Анна урод! – вскричал Жорж с непритворным удивлением. – Хорошее же у вас понятие о красоте! Неужели вы никогда не замечали, какие у нее чудные синие глаза? А ее волосы! Сколько вы ни взбивайте свои косички, у вас никогда не будет таких славных, густых волос! Теперь она еще слишком толста, и кожа у нее грубовата, и она одета не к лицу, но подождите, какова она будет годика через три, – вы лопнете от зависти!

– Так что же, по-твоему, она может играть «гения» в нашей картине? – спросила Варя, мало польщенная словами брата.

– Ну не знаю, об этом надо подумать, – отвечал Жорж. Анна слышала весь этот разговор из соседней комнаты.

Сердце ее сильно билось. Как, неужели это правда? Она не безобразна, она даже хороша – может, пожалуй, сделаться лучше Вари и Лизы? И это сказал Жорж, – Жорж, которого многие, смеясь, называли знатоком красоты, на вкус и мнение которого полагались даже большие! Она толста, у нее груба кожа, она одета не к лицу… Это все можно исправить! Гувернантка уже раз предлагала ей мазать чем-то руки, чтобы смягчить на них кожу; чтобы похудеть, она будет есть как можно меньше и попросит у тетки позволения носить такой же узкий корсет, как у Лизы, и одеваться к лицу… Но этому ее научат! И вдруг Жорж позволит ей участвовать в живых картинах, играть роль Лиденьки, стоять на мраморной колонке и держать лавровый венок над его головой – какая это прелесть! Попросить разве его? Он добрый, он, может быть, согласится.

В эту минуту Жорж проходил по дорожке сада, мимо окна, у которого стояла девочка. Она выбежала из комнаты через балконную дверь и в одну минуту очутилась подле него.

– Жорж! – проговорила она умоляющим голосом. – Пожалуйста, позвольте мне представлять вместо Лиденьки!

Жорж окинул ее насмешливым взглядом.

– Я не думаю, чтобы «гений» могли быть такие толстые и смуглые! – смеясь, отвечал он.

– Да ведь я кажусь толстой оттого, что у меня платье широкое, – просила Анна. – Меня можно затянуть в корсет, право, можно; а вечером я буду казаться белее.

– Лиденька очень хорошо держалась, ты так не сумеешь! – заметил Жорж, отчасти склонившийся на просьбу девочки.

– Вы меня поучите; я все буду делать, как вы скажете; Жорж, позвольте, у постараюсь хорошенько держаться!

– Ну, если тебе так хочется, так пожалуй, будь «гением», надобно только уговорить сестер.

Варя и Лиза были очень недовольны новым «гением», но за неимением лучшего принуждены были согласиться. Зато в каком восторге была Анна. Как терпеливо становилась она «в позу» по двадцать раз в день, как интересовалась она всеми подробностями своего костюма «гения», как вертелась она перед всеми зеркалами, примеривая, какая прическа ей больше к лицу.

В день торжества все участники живых картин несколько волновались и суетились, но больше всех волновалась Анна. После несчастного вечера четвертого декабря прошло полтора года; с тех пор она еще ни разу не показывалась в многолюдном обществе. Как-то она покажется теперь? Что-то о ней скажут? Что-то подумают? Девочка не мечтала, как тогда, сойтись с подругами своих лет и побольше повеселиться; она думала об одном: как бы показать всем, что она уже не «мужичка», что у нее красивые глаза и волосы, что со временем из нее выйдет красавица, да еще умная красавица!

Одеваясь перед началом живых картин, она сердито топнула ножкой на горничную за то, что та не довольно туго затянула корсет, и заставила раз пять перечесать свои волосы, пока золотая коронка, украшавшая их, не была прикреплена именно так, как ей казалось лучше всего.

Ей нужно было являться только в самой последней картине. В ожидании, когда придет ее очередь, она стояла, спрятавшись за деревом в саду, то бледнея, то краснея от волнения. Вот опустился занавес, прикрепленный между двумя деревьями, ее позвали, чьи-то сильные руки поставили ее на колонну, с которой она должна была изображать гения, а Жорж шепнул ей:

– Смотри, Анна, держись хорошенько, не осрамись! Она машинально приняла ту позу, какой ее учили, в глазах у нее потемнело, в ушах зашумело, она ничего не видела, ничего не понимала. Раздались рукоплескании и выражения удовольствия зрителей.

А кто же этот прелестный «гений»? спросил кто-то.

Сердце Ани вдруг так сильно забилось от радости, что она чуть не выронила венок, который держала в руках, чуть сама Не слетела со своего пьедестала. К ее счастью, занавес опустили и она благополучно очутилась на земле.

Зрители осыпали действующих лиц картин самыми восторг, щедрыми похвалами и комплиментами. На долю Анны досталось также немало этих похвал: одна дама нашла, что она стояла точно «настоящий ангел», другая назвала ее «прелестным ребенком»; кто-то похвалил ее волосы, кто-то нашел даже у нее славный цвет лица. Конечно, все это было сказано вскользь; конечно, через несколько минут гости занялись своими разговорами и совершенно забыли о «прелестном гении», но тщеславие Анны было удовлетворено. Тугой корсет с непривычки до того давил ей на грудь, что она едва могла дышать и не смела подумать притронуться к лакомствам, которыми ее угощали; от узких сапожек ноги ее болели так, что она с трудом могла ходить, – но она мужественно переносила эти неприятности: она слышала, как Жорж сказал, указывая на нее, Лизе:

– Ну что, разве я неправду говорил, что Анна вовсе не урод? Посмотри, какая она сегодня миленькая! И она решила всеми силами стараться всегда быть «миленькой».

Когда она после отъезда гостей подошла проститься с теткой, Татьяна Алексеевна сказала Матвею Ильичу, указывая на нее:

– Что, вы, я думаю, сегодня не узнали вашу дочку? Смотрите-ка, она почти совсем превратилась в настоящую барышню!

И Анна заснула в эту ночь с твердым желанием окончательно сделаться «настоящей барышней», как бы много ни пришлось страдать от тугого корсета и от узких полусапожек.

Глава VIII

С тех пор как Анна жила в Петербурге, прошло больше четырех лет. Семейство Миртовых снова все собралось вокруг стола с завтраком, как и в день ее приезда. Татьяна Алексеевна полулежала на софе, вместо нее разливала кофе Варя; Жорж, который через год должен был праздновать свое совершеннолетие, давно уже освободился от присмотра гувернера; Анна сидела подле своих кузин, так же нарядно одетая и туго затянутая в корсет, как они; Иван Ильич по своему обыкновению читал газету, а Матвей Ильич поместился за отдельным столиком и так сильно задумался, что, казалось, не замечал ничего окружающего.

– Мы, конечно, поживем несколько дней в Дрездене, – заговорила Анна, продолжая начатый разговор, – мне так хочется осмотреть тамошнюю картинную галерею!

– В Дрезден мы заедем на возвратном пути, – отвечала Татьяна Алексеевна, – мне хочется прежде кончить курс лечения на водах.

– Но вы не забыли нашего уговора, maman, – обратился к матери Жорж, – пока вы будете лечиться, я съезжу на месяц в Италию.

– Это зависит не от меня, а от твоего отца, – отвечала Татьяна Алексеевна. – Спроси у него, сколько денег назначает он на твое путешествие.

Жорж тотчас же предложил этот вопрос Ивану Ильичу.

– Уж, право, не знаю, – отвечал тот. – Разорите вы меня совсем с этим путешествием! Я никогда не воображал, что поездка за границу стоит так дорого!

– А разве уже решено, что вы едете? – спросил Матвей Ильич, как будто очнувшись от сна.

– Как же не решено? Уже давно! – сказала Татьяна Алексеевна. – Вы знаете, что доктор посылает меня на воды, а детям также необходимо побывать за границей: я считаю, что без этого образование их не будет вполне кончено.

– Да, брат, – добродушно заметил Иван Ильич, – и у тебя из кармана вылетит не одна лишняя сотня рублей; ведь, наверно, твоей дочери понадобится не меньше разных разностей, чем моим.

– Анна не поедет за границу, – проговорил решительным голосом Матвей Ильич после минутного молчания.

– Как не поеду, папа! – вскричала девочка, вскакивая с места. – Отчего же мне не ехать? Куда же я денусь?

– Твоя бабушка, Анна Федоровна, давно просит, чтобы я отпустил тебя погостить к ней; я обещал ей, что ты проведешь нынешнее лето в Опухтине, – отвечал Матвей Ильич. Он проговорил слова эти с видимым усилием, лицо его было пасмурно и выражало страдание.

– Да зачем же непременно это лето, папа? – возражала Анна чуть не со слезами. – Я могу съездить к бабушке когда-нибудь после! С какой же стати мне сидеть в деревне, когда Варя и Лиза будут веселиться за границей!

– Какая ты странная, Анна! – заметила Варя. – Ты все хочешь равняться с нами: ведь мы же старше тебя; когда нам было четырнадцать лет, мы не ездили за границу.

– Это совершенно справедливо, – сказала Татьяна Алексеевна. – Я не хотела говорить вам этого, брат, но Анна даже несколько стеснила бы меня. Варя и Лиза уже могут всюду выезжать, как взрослые девушки, а она еще ребенок – мне пришлось бы держать гувернантку для нее одной.

– Ах, ma tante, мне не нужно гувернантки! – упрашивала Анна. – Мне так хочется ехать с вами. Возьмите меня, уговорите папа, чтобы он отпустил меня! – Она бросилась к тетке, схватила ее руку в обе свои и готова была стать перед ней на колени.

– Тише, тише, – остановила ее Татьяна Алексеевна, – ты знаешь, что я терпеть не могу сцен; воля отца должна быть для тебя законом: если он желает, чтобы ты провела лето в деревне, у него, вероятно, есть на это причины!

Анна попробовала было обратиться к отцу.

– Мне очень грустно, что я должен отказать тебе, моя милая, – ласковым, печальным голосом сказал Матвей Ильич, – но это дело уже решенное: ты поедешь в Опухтино. С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Анна видела, что ей не осталось более надежды, Она вернулась на свое место, едва сдерживая слезы.

– Удивляюсь, право. Annette, из-за чего тебе огорчаться, – сказала Лиза. – Давно ли ты так любила деревню? Тебе должно быть даже приятно съездить туда.

– Ну уж приятно, нечего сказать! – вступился Жорж. – Прожить три-четыре месяца с мужиками да с какою-то из ума выжившею старухою! Нашла удовольствие!

От слов Жоржа жизнь в деревне представилась Анне еще печальнее, чем ей показалось сначала: губы ее задрожали, она закрыла лицо руками и вся в слезах выбежала из комнаты.

Сборы к отъезду заняли весь дом. Бедная Анна с утра до вечера принуждена была слушать, какие вещи кузины ее хотели взять с собой и какие намерены купить за границей, какие достопримечательности Европы стоило осматривать и какие нет; в каких местностях можно было ожидать каких развлечений. Со всеми знакомыми ни о чем не говорилось, кроме путешествия; одни рассказывали впечатления, вынесенные из своих за граничных поездок, другие выслушивали планы и предположения Миртовых. При этом все находили вполне естественным, что Анна не поедет с теткой.

– Она еще слишком молода, – отвечала Татьяна Алексеевна на вопросы знакомых, – я не могу вывозить ее вместе с моими дочерьми. Матвей Ильич хочет, чтобы она провела лето у своих родственников и деревне. – И никто не делал ни малейшего замечания на это распоряжение.

Варя и Лиза были очень рады, что кузина не поедет с ними. С тех пор как Анна перестала заслуживать их презрение своими «мужицкими манерами», они стали еще недоброжелательнее прежнего относиться к ней: они завидовали ей, завидовали ее способности к учению, тем похвалам, какими продолжали осыпать ее учителя, завидовали живости и остроумию, с которыми она, попривыкнув к обществу, умела поддержать разговор; завидовали даже ее красоте: зеркало говорило им, что Жорж был прав, что их худощавые личики с бледными щеками, тонкими губами, безжизненными глазами теряют всякую привлекательность рядом со смуглым лицом Анны, с ее блестящими глазами и пунцовыми губами.

Анна попробовала обратиться еще раз к отцу в надежде смягчить его, но это было напрасно: Матвея Ильича все считали удивительно добрым отцом, потому что он никогда не бранил свою дочь и никогда не жалел для нее денег; но, в сущности, только этим и выражалась его любовь к ней. Он очень редко ласкал ее и почти никогда не разговаривал с нею; она ни разу не видала квартиры, где он жил; она не имела ни малейшего понятия ни о его занятиях, ни о его времяпрепровождении; он часто приходил к Ивану Ильичу, но девочка чувствовала, что приходит он вовсе не для нее, а просто потому, что ему приятно проводить время в родственной семье; часто при этих посещениях он даже не обращал на нее никакого внимания. В последнее время он стал как-то сильно молчалив и задумчив; он по-прежнему не отказывал дочери в деньгах ни на наряды, ни на плату учителям, но выдавал требуемые суммы не сразу и с некоторым неудовольствием. Когда Анна заговорила с ним о поездке за границу и начала со слезами упрашивать его не отправлять ее в Опухтино, он в первый раз рассердился на нее.

– Это ни на что не похоже! – почти закричал он. – Я слишком избаловал тебя, исполняя все твои прихоти! Я тебе сказал, что уж решился отправить тебя к бабушке, и пожалуйста, чтоб об этом не было больше разговора! Оставь меня в покое.

И с этих пор он стал еще угрюмее, еще реже прежнего обращался с чем-нибудь к дочери.

Анна видела, что для нее потеряна всякая надежда, и, как обыкновенно бывает с людьми, самая эта безнадежность облегчила ей горе. Когда она поняла, что поездка в Опухтино неизбежна, она стала мысленно примиряться с этой поездкой и находить хорошие стороны деревенской жизни. В этом помогали ей Татьяна Алексеевна и Жорж.

– Тебе должно быть приятно, что отец отправляет тебя на лето именно в Опухтино, – говорила ей тетка. – Помнишь, какой смешной дикаркой приехала ты оттуда! Пускай же и твоя бабушка, и все тамошние увидят, что сделал из тебя Петербург! Они знали тебя глупой деревенской девочкой – пускай увидят, как ты здесь образовалась и похорошела.

И Анне стало казаться действительно очень приятно похвастаться переменой, происшедшей в ней, перед деревенскими дикарями. Она с ужасом вспоминала о том, как проводила свое детство, какие игры занимали ее, каким грязным, оборванным обществом была она окружена. Из редких писем Анны Федоровны она видела, что это общество до сих пор считает ее своею, что оно относится к ней, как к равной, с прежним бесцеремонным дружелюбием: не худо будет положить этому конец, не худо будет показать всем этим бедным, глупым людям, что она не прежний бессмысленный ребенок, что она стоит неизмеримо выше их!

Жорж беспрестанно высказывал Анне сожаление, что она не едет с ними, но его сожаление выражалось в такой обидной для нее форме, что это заставляло ее нарочно отыскивать приятные стороны своей предстоящей летней жизни.

– Бедная Анна! – говорил он. – Пока мы будем осматривать разные галереи и музеи, она будет сидеть, пригорюнившись, у окошечка какой-нибудь курной избы!

– Как это странно, Жорж! – горячилась девочка. – С какой же стати мне сидеть в курной избе? Точно вы не знаете, что Опухтино очень богатое имение и что у нас там есть огромный барский дом!

И она мысленно приказывала растворить для себя окна и двери этого барского дома, так пугавшего ее в детстве, и величественно расхаживала по большим запустелым комнатам.

– Воображаю себе, – поддразнивал Жорж в другой раз, – как ты будешь целый день восхищаться то восходом, то заходом солнца, то коровками, то овечками!

– Не понимаю, – возражала Анна, – отчего мне смотреть на солнце и коров в Опухтине больше, чем вам в Швейцарии! У меня будут занятия, я возьму с собой книги, буду рисовать; кроме того, в соседстве, верно, найдется кто-нибудь порядочный, с кем можно будет познакомиться.

– Да у тебя и старых знакомых там немало, – продолжал неугомонный Жорж. – Помнишь тех Сеньку и Стешу и как там еще, о которых ты так много рассказывала, как только приехала из деревни?

– Мало ли что я могла болтать и делать, когда была маленькой! – отвечала Анна, и румянец покрывал ее щеки, – румянец стыда за друзей ее детства.

Она стала усердно готовиться к отъезду. Сначала в ее распоряжение был отдан один небольшой чемодан – Татьяна Алексеевна находила, что в деревню не стоит забирать много вещей, – но она чуть не со слезами выпросила себе еще два больших чемодана, и даже их едва для нее хватило. Она хотела поразить деревенских жителей как своей ученостью, так и блеском своего наряда, и потому брала с собою множество книг, почти все свои платья и несколько ящиков, наполненных лентами, кружевами, галстуками, браслетами, серьгами и всевозможными безделушками.

«Пускай и бабушка, и все они сразу увидят, что я уже не та, какой была, когда уезжала от них», – думала она, помогая горничной укладывать все эти вещи.

Глава IX

Письмо Матвея Ильича, извещавшее Анну Федоровну о том, что Анна проведет у нее лето, пришло в Опухтино в теплый апрельский день. Старушка, сильно одряхлевшая после отъезда своей милой внучки, сидела на крылечке своего домика и грелась на весеннем солнце, когда крестьянин, ездивший по своим делам в город, привез ей это письмо. Если бы радость убивала людей, то, наверно, Анна Федоровна не встала бы с места, прочтя немногословное послание своего зятя. Слезы заструились по ее морщинистым щекам, она несколько раз перечитала драгоценное письмецо, она прижимала его к груди, как будто боясь, что оно улетит и с ним вместе исчезнет и обещанная радость, – она, кажется, даже поцеловала его.

Когда первые минуты волнения миновали, она прежде всего поспешила поделиться радостью со своим неизменным другом – Матреною.

– Матренушка, голубушка! – сказала она, нетвердыми шагами подходя к открытому окну кухни и облокачиваясь на подоконник, около которого Матрена стряпала незатейливый обед двух старушек. – Грешные мы с тобой люди: бранили Матвея Ильича, злодеем его своим называли, а он – знаешь ли, счастье какое нам посылает? – Анюту к нам отпускает, на целое лето, благодетель мой!

Снова слезы появились из глаз Анны Федоровны – радостные, счастливые слезы.

– Слава тебе господи! – произнесла, набожно крестясь, Матрена. – Хоть умрешь спокойно, как еще раз поглядишь на нее, на нашу голубушку! А скоро приедет она? Как он пишет-то?

– Да пишет – в мае. – Анна Федоровна снова перечитала письмо. – Вот жаль только, что не говорит – в начале или в конце; коли в начале, так, значит, на будущей неделе; а может, в конце, тогда не скоро: ведь май-то месяц длинный, тридцать один день! – И лицо старушки затуманилось.

– Ну, много ждали, тридцать-то деньков подождем, – утешала ее Матрена. – Ведь надо все приготовить для дорогой гостьи; не увидим, как в хлопотах время пройдет!

– А все лучше бы в начале! – вздохнула Анна Федоровна. – Шутка ли, ждать целый месяц!

Матрена была права, говоря, что приезд Анны наделает немало хлопот и ей, и Анне Федоровне. Домик, в котором они жили, состоял из двух комнат и кухни. После отъезда внучки Анна Федоровна стала проводить все дни в кухне с Матреной, а через несколько времени перенесла туда и свою кровать: тоскливо ей было сидеть одной в комнатах, не оживлявшихся любимым детским голоском, да и прихварывать она начала частенько, – спокойнее и безопаснее казалось ей не разлучаться ни днем ни ночью с подругой всей своей жизни. Кухня была достаточно просторна, чтобы служить обеим старушкам и спальней, и столовой, а гости, навещавшие их, не требовали для приема особой гостиной: это были крестьяне и в особенности крестьянки деревни, находившие после своих грязных, темных изб помещение Анны Федоровны роскошным. В богато убранной гостиной они, вероятно, не сидели бы так смело и непринужденно, как в этой кухне с нештукатуреными стенами и некрашеным полом; они не говорили бы так свободно и откровенно о всех своих делах, о всех своих скорбях, печалях и заботах. Анна Федоровна мало чем могла помочь своим бедным соседям, но жизнь, полная самоотвержения и горя, научила ее сочувствовать всякому страданию ближнего, научила ее находить слова утешения и отрады для всякого наболевшего сердца. А если нужен был какой-нибудь практический совет, как избыть беду, отвратить грозившую опасность или уладить запутанное дело, на сцену являлась Матрена. Крестьяне давно оценили ее здравый смысл, и нередко одного ее слова довольно было для решения их ссор и недоумений.

Так тихо, мирно жили старушки в своей «кухне», сами не сознавая той пользы, какую приносили окружающим, и часто со слезами вспоминали те счастливые времена, когда вся жизнь их была отдана заботам о двух существах, покинувших их.

Обе они так привыкли к своей скудной обстановке, что не желали никакого улучшения ее и даже по нескольку месяцев не заглядывали в отделенные от них сенями комнаты домика. Садик, о котором Анна Федоровна так заботилась прежде, чтобы Аничка могла побегать и поиграть на ее глазах, около дома, да и цветочками бы позабавилась, почти совсем заглох.

– На что нам, старухам, цветы! – говорила Матрена. – Да и кто их будет сажать! Нам с вами, сударыня, не под силу рыться в земле, а просить кого-нибудь из деревенских, так у них и своей работы полны руки, нечего их глупостями занимать.

Анна Федоровна соглашалась со справедливостью этих слов; цветничок глох, дорожки зарастали травою, и только узенькая тропиночка, протоптанная крестьянскими лаптями, вела от калитки садика к крыльцу домика.

Но то, что годилось для неприхотливых старух, не могло понравиться молоденькой девушке, насмотревшейся разных петербургских чудес. Крестьяне-соседи рады были служить «бабушке», как все они от мала до велика называли Анну Федоровну, – рады были доставить удовольствие «маленькой Аничке», которую одни из них нянчили на руках, другие – часто вспоминали, как веселую подругу игр. В домике началась работа. Полы, окна и двери обеих комнат были вымыты самым тщательным образом; на окнах навешены белые кисейные занавески, несколько лет покоившиеся в сундуке бабушки, и наставлены горшки герани, роз и желтофиолей – подарок жены священника; вся мебель вычищена, выколочена, заштопана и подклеена; вместо маленькой детской кроватки поставлена и убрана белым нарядным покрывалом кровать Анны Федоровны, для старушки же устроена постель на двух поставленных вместе деревянных скамейках.