Хлеб (Оборона Царицына)

Пархоменко вытащил голову из-под меховой бекеши, – ею он прикрывался вместе с телефонным аппаратом от надоедливого шума пушечной стрельбы… С досадой надвинул на уши папаху и полез из штабного вагона – искать Ворошилова.

С поля, где опять разгорался бой, гнало пыль и пороховую вонь. Брели раненые, – кто, морщась, поддерживал простреленную руку, кто ковылял, держась за плечо товарища, иных тащили на носилках. Шальной снаряд рванул землю, опрокидывая идущих. Валялись разбитые телеги. У колеса, подогнув колени, стиснув в руке вырванную с травой землю, лежала женщина в пыльной юбке, на косынке ее с красным крестом расплывалось черное пятно… Пархоменко увидел гнедую лошадь командарма. Вестовой, державший ее за повод, стоял, закинув голову. Широкоскулое, безусое лицо парня было до синевы бледно, глаза полузакрыты…

– Где командарм? – крикнул Пархоменко. Парень разлепил губы, ответил:

– В бою…

Только отойдя, Пархоменко догадался, что парень смертельно ранен. Впереди, в клубах пыли, ревели голоса, рвались гранаты. Пархоменко, пригнувшись, с наганом побежал в эту свалку. Но лязг, взрывы, надрывающие крики отдалялись. Немцы опять не выдержали…

С бега он кувырнулся в окоп, ударился коленками так, что потемнело в глазах. Вскочил. Оттуда из пыльной мглы к нему шел, пошатываясь, человек, – на ходу силился засунуть в ножны шашку, – конец ее заело в ножнах. Мокрые волосы его падали на лоб в потеках пота.

– Э! – крикнул Пархоменко. – Клим? Слушай… черт! Нельзя же так… Что же ты лезешь в самую драку…

Ворошилов остановился, темными, еще дикими глазами уставился на Александра Яковлевича…

– А что? – сказал. – Такая была каша… Едва не прорвали…

Он опять начал совать шашку. Пархоменко уставился на лезвие. Оно было в крови.

– Очень хорошо… А по-моему, не имеешь права… Слушай… Дела очень серьезные… Сейчас звонил Руднев…

Ворошилов тоже с изумлением посмотрел на окровавленный клинок. С силой бросил его в ножны. Пошли к вагону. Пархоменко рассказал о рудневской телефонограмме из Лихой. Ворошилов только быстро покосился на друга.

– Значит, надо драться, другого выхода нет… Покуда не починят путь – будем драться… Вагоны немцам не отдадим все равно…

5

Минули первый и второй день мая. Ворошилов продолжал сдерживать врага под Каменской. Все эшелоны уже подтянулись к Лихой. Бахвалов, мобилизовав несколько сот беженцев, под охраной пулеметов восстанавливал разрушенный казаками путь по царицынской ветке до Белой Калитвы. На холмах, окружающих с юга и юго-запада Лихую, располагались по окопам и канавам отряды 5-й армии.

Иван Гора и Агриппина присоединились к шахтерам. Настроение у большинства было выжидательное. Все знали о твердом решении командарма – не отдавать ни одного вагона. А их – этих вагонов, платформ, дымящих паровозов – внизу под холмами было необозримое количество. Никаких человеческих сил не хватит – разобраться в этой каше. Бойцы ворчали: «Хорошо приказывать командарму: сел на гнедого коня и поехал, куда душа велит! А ты живой грудью заслоняй проклятое имущество…»

О нехорошем настроении Иван Гора сразу же догадался, встретив в поле у ветряной мельницы Емельяна Жука – того мрачного шахтера, кто добыл себе одежду с убитого немца. Жук не обрадовался тому, что Иван Гора с Володькой и Федькой вернулись живыми в отряд, не сказал ему: «Здорово», – тяжело отвернулся, не стал глядеть в глаза.

Сутуло, неподвижно, точно каменные, сидели у недорытых окопов и другие шахтеры – угрюмые, почерневшие от грязи, оборванные, босые. Не было видно горящих костров, не варили еду, будто никто здесь не располагал оставаться. Люди думали. Подняв головы, глядели на поблескивающий в лазури откинутыми назад крыльями германский самолет.

Очевидно, что в таком настроении отряд драться не может. Нужно было принимать срочные меры. Окончив рыть окопчик, пошлепав лопатой по выкинутой земле, Иван Гора сказал Агриппине, ковырявшей шанцевым инструментом в двух шагах от него:

– Личный интерес приходится отодвигать на второй план, или уж ты не берись за гуж… Так-то, Гапа.

– Понятно, – ответила Агриппина, выпрямляя ломившую спину. Солнце, падающее к краю степи, залило ее горячее лицо. Она поддернула рукав и голой частью руки вытерла мокрый лоб. Все это показалось Ивану очень приятным, и Агриппина, щурящаяся на солнце, очень красивой.

– Я должен решиться на большой риск. Не то мне страшно, а то, что – правильно ли поступаю? Но думаю и прихожу к выводу: надо… Что из этого получится? Неизвестно. Посоветоваться со старшим товарищем – нет здесь такого. Глядеть сложа руки нельзя. Значит – нужно взять инициативу.

Агриппина не совсем разобрала – о чем он гудит, уставясь, как петух на зерно, на ее чумазые руки, сложенные на рукоятке лопаты. Но поняла, что говорит честно. В ответ она важно кивнула в сторону солнца. Иван вылез из окопа и пошел к ветряной мельнице, где находились наблюдательный пункт и штаб полка.

У ворот мельницы на расколотом жернове, вросшем в землю, сидели двое штабных – один в студенческой куртке, бледный, с мелкими зубами, с огненно-рыжими клочками бородки, другой – похожий на монаха, с грязными волосами до плеч, в пенсне, в перепоясанном веревкой пальто, надетом на голое тело. Штабные скучливо играли истрепанными картами в двадцать одно.

Иван Гора спросил, где командир. Рыжий штабной, не глядя, ответил сухо, что командир занят.

– Спит, что ли? – спросил Иван Гора, присаживаясь на корточки у жернова.

– Ну – спит, тебе какое дело! – тасуя карты, ответил другой, похожий на монаха.

– Не во-время командир спит. Подите – разбудите его.

– А что такое?

– Стало быть – надо.

Штабные переглянулись. Рыжий спросил:

– Вы из нашего отряда, товарищ?

– Ага…

– Командир ни о чем не приказал докладывать. Можете это понять?

– Вот вы его и разбудите…

Они опять переглянулись. Стало ясно, что этот человек все равно не отвяжется. Но мельничные ворота, завизжав, приотворились, – командир Петров вышел сам. Был он коренаст, круглолиц, сонный, сердитый, весь запачканный мукой.

– Ну? В чем дело? – спросил он, недружелюбно оглядывая Ивана Гору. – А! Товарищ питерский коммунист… С директивами, что ли? – Он косо растянул рот. Сел на жернов, вытащил жестяную коробку с махоркой. Вертел, сопел. – Ничего, товарищи, не получится из вашей затеи. Очередное сумасбродство… А мы дело имеем с живыми людьми, не с отвлеченными идеями… Так-то…

Иван Гора стоял перед ним, сдвинув ноги, опустив руки, так, как нужно стоять перед командиром. Петров густо выпустил дым из ноздрей.

– Ну, так в чем же дело?

– Настроение отряда никуда не годится, товарищ командир. Отряд не сможет выполнить боевого задания…

– А кто дал боевое задание? – вдруг, багровея бычьей шеей, закричал командир Петров. – Штаб пятой армии? Не знаю такой армии. В формировании не участвовал… Мой отряд связан с пятой армией только железнодорожной колеей… Мой отряд подчиняется только воле народа… Мой отряд не желает исполнять диктаторских приказов… Кому это нужно: тащить на плечах шестьдесят эшелонов старой рухляди?! Воля отряда – вот боевой приказ…

Измена командира была явной. Сердясь и багровея, он с головой выдавал себя… Вернее всего – сельский учитель, из метивших полгода тому назад в эсеровские трибуны в Учредительное собрание, теперь работающий по тайным директивам Центральной рады… Крепенький человек, и дурак к тому же… Иван Гора, стоя перед ним, торопливо соображал – как вернее действовать.

«Бежать вниз на станцию в главный штаб, сообщить Рудневу об измене командира? Ясно, что в этой суматохе Руднев его же, Ивана, и пошлет ликвидировать мятеж. Да потеряешь время, бегая. Да и не уйдешь отсюда…» Иван покосился. Оба штабных, рыжий и длинноволосый, оставив карты, настороженно – правая рука в кармане – поглядывали на Ивана. Понятно: при первом неосторожном слове, движении – его застрелят…

На мельнице, кроме них, никого не было, и кругом на сотни шагов поле было пустое.

– Зверево занято немцами, товарищ командир, – сказал Иван Гора, сам не зная – почему вдруг придумал это. – Бронепоезд товарища Артема стоит уже под Лихой.

– Врешь, – сердито, но без уверенности проворчал Петров.

– Не вру, товарищ командир, влезьте на мельницу, бронепоезд отсюда видно… Немцев надо ждать с часу на час… Бой придется принимать…

Петров зыркнул на него глазами. Штабные переглянулись. Рыжий пошел на мельницу, и было слышно, как заскрипела лестница под его ногами. Теперь осталось двое перед Иваном. И он поднажал – суровее, басом:

– Митинговать вам, товарищ командир, все равно придется… Отряд дезорганизован, – перебьют нас, как баранов, это факт. Да и вам не расчет попадать под пулю…

У командира опять мгновенно налилась кровью толстая шея. Засопел, но смолчал, разбираясь – где же тут провокация?

– Либо отряду сейчас уходить с позиции, либо держаться крепко… Давайте митинг, товарищ командир…

– Ладно. – Петров тяжело поднялся с жернова. – Ладно. Иди…

«Дураков мало, брат, хочешь мне пулю вогнать в лопатки», – подумал Иван Гора и только попятился шагов на пять. Наверху мельницы в слуховое окошко высунулась рыжая голова. У Ивана екнуло сердце.

– Федор Федорович, – крикнул рыжий из слухового окошка. – Верстах в пяти дымит какой-то черт… Пожалуй – бронепоезд.

– Эге! – удивленно сказал командир…

«Эге!» – еще более удивясь, про себя сказал Иван Гора.

И будто в подтверждение – издалека по степи покатился орудийный удар. Тогда командир решился. Кивнув длинноволосому, приказал ему вполголоса, чтоб деньги и документы увязать в мешок, приготовить лошадей. Не глядя на Ивана, нахмурясь, – решительно зашагал по полю к окопам. Иван шел за ним – на полшага сзади.

Голос у командира был зычный. Подняв руку, он гаркнул на все поле:

– Бойцы третьего Варваропольского отряда! Объявляю летучий полевой митинг…

Шахтеры начали вылезать из окопов, подниматься с земли. Окружали командира Петрова – хмурые и недовольные. Иван Гора, потупившись, держался около него.

– …Настал момент, когда нужно решить основной вопрос: за что мы в конце концов деремся? – заговорил командир, обводя взглядом суровые лица шахтеров. – Зачем покинули родные халупы? За что нас, как баранов, гонят на чужбину…

– На чужбину, – басом повторил вслед за ним Иван Гора, поднимая голову и усмехаясь. – На рабоче-крестьянскую чужбину от своих гайдамацких плетей и немецких шомполов…

– Товарищ! – командир бешено оглянул его. – Не перебивайте оратора… Бросьте большевистские замашки… Вы не в Москве… Товарищи! – закричал он, потрясая руками. – Мы пошли драться за родную землю и волю…

– За кулацкую землю, за эсеровскую волю, – прогудел Иван.

– Товарищи! – командир стал красный, как освежеванный. – В нашей борьбе с германским нашествием московские коммунисты нас предали! Из Москвы приказано сдать немцам Донбасс… И нас увозят из родных деревень, чтобы сделать из нас большевистских холуев… Нас привели на эти позиции – на убой… Чтобы мы тут дрались, а коммунисты гнали вагоны в Царицын…

– Хватит! Не распространяйте ваши мысли! – во всю глотку закричал Иван Гора. – Товарищи! Я питерский металлист. Вот мои документы. Гляди. Вот мои руки. Гляди… А этот человек вам знаком?

– Нет! Нет, незнаком, – ответили из толпы шахтеров голоса Володьки и Федьки, и затем голос Емельяна Жука:

– Пусть он расскажет, кто он такой… А я короче скажу. Командир Петров – эсер. Всему миру известно, что эсеры продали немцам Украину за жирные куски, за синие свитки… Кто его выбирал командиром?.. Послали его из Киева, из Центральной рады… Он провокатор…

Иван покосился на командира. И во-время.

…Петров рванул из кобуры наган и выстрелил в голову Ивана Горы. Одновременно Иван Гора, нырнув головой, так что пуля только чиркнула по волосам, схватил Петрова за кисть руки и со всего плеча ударил его между глаз. Командир задохнулся криком, повалился. Кто-то – Володька или Федька – выхватил у него наган. Шахтеры молча глядели на лежащего без движения командира.

Иван Гора, вытирая рукавом лоб, сказал:

– Ребята… Я поступил неправильно, нарушил военную дисциплину, ударил командира… Решайте: кого расстрелять – меня или его?.. Рабочего, преданного рабочему классу, или форменного провокатора… А что он эсер и провокатор – отвечаю головой… Решайте, каждую минуту враг может начать наступление. Враг не может застать нас врасплох…

Шахтеры продолжали молчать. Тогда Емельян Жук проговорил:

– Задал загадку, коммунист… Ну как: верим этому человеку?

– Верим, верим, – ответило несколько шахтеров. Остальные кивнули головами.

– Верим, – тогда, Иван, бери команду…

6

Станция Зверево – на юг от Лихой – действительно была уже занята немцами. Третьего мая на краю степи замаячили их разъезды. Они не скрылись от первых выстрелов, как третьего дня, – всадники группками сбивались на далеких холмах, спешивались, наблюдали. Было понятно, что за ними двигается враскачку запыленная пехота, еще не видимая за горизонтом.

От мельниц к расположению отрядов промчался огромный измятый фиат. Тарахтя, дымя керосином, – остановился у окопов. В машине сидели Коля Руднев и обгоревший на солнце Артем.

Выкидывая толстую кисть руки, выпячивая запекшиеся губы, Артем говорил бойцам:

– Путь до Белой Калитвы исправлен. Первые поезда пошли. За ночь мы разгрузим всю станцию… Товарищи, мы должны выполнить задание: двадцать пять тысяч детей, женщин, стариков будут доставлены в Царицын… Наш командарм с кучкой героев три дня и три ночи дерется холодным оружием под Каменской… Интервенты страшатся пролетарских штыков… Неужели мы здесь примем на себя позор?

Артет был опытным массовиком, умел сбивать тысячи ощущений у тысячи людей в одну волю одного существа. Страх смерти всеподавляющ лишь тогда, когда все другие чувства принижены, дезорганизованы. Бывают минуты, когда ощущение позора невыносимо острее страха смерти, когда разбужено самое жгучее, мощное, действенное чувство классовой ненависти, и все личное, будничное тонет в нем и глохнет…

Фиат мчался дальше по растянутому фронту. Артем говорил бойцам, что вот-вот подойдут подкрепления – отряд Лукаша из-под Каменской, и назавтра надо ждать и Ворошилова со всеми силами… Настроение поднималось. В даль, в степь, пошли конные группы разведчиков. Завязывалась перестрелка.

Фиат, оставляя хвост чада, промчался вниз, на станцию Лихую. Несмотря на все усилия – беспорядок там был невообразимый. Население каждого эшелона стремилось поскорее уйти из этого запертого в ловушке скопления вагонов. В первую голову направляли эшелоны с беженцами – детьми, женщинами… Но чтобы протолкнуть поезд на стрелки царицынской ветки, нужно было другому поезду податься назад, и тут начинались трения – дикий крик из вагонных окон, из раздвинутых дверей теплушек, угрозы самосудом, размахивание ручными гранатами…

Руднев отобрал особую бригаду под командой Чугая, – в ней были и силач Бокун, и злой Иван Прохватилов, и упрямый Миколай Чебрец, и оба Кривоноса. Бригада выводила намеченные поезда на стрелки. Уговоры и разъяснения ни к чему не вели. Чугай действовал одной революционной решительностью.

Он не суетился, ходил вразвалку – в распахнутом бушлате, на груди – татуированный китайский дракон.

– А ну – подайся, браток, – говорил он машинисту и шел вдоль вагонов, где надрывались люди… – А ну – закрыть двери, а ну – спокойно… Мою речь можете слушать, братишечки? С коротким революционным счетом – сейчас оболью свинцом… А ну – давай пулемет!..

Бокун, схватив в охапку, волок пулемет. Иван Прохватилов падал на живот у замка. Кривоносы подавали ленту. Чугай – спокойно отнеся ото рта папироску:

– А ну – давай очередь.

Двери теплушек захлопывались. В вагонах от окон шарахались люди… Машинист, оттянув рукоять свистка, облегчал душу оглушающим воем, толкал поезд так, что трещали вагоны.

– Главное – спокойствие, – говорил Чугай. – Революция требует большой выдержки… А ну – теперь – давай эшелон с ребятишками…

Все же за день третьего мая удалось протолкнуть на Белую Калитву только треть составов. Всю ночь не смолкала на холмах, в степи ружейная и пулеметная стрельба. С болотистой равнины тянуло сыростью, заволокло звезды. Было темно и страшно. На станции и в вагонах запрещено было зажигать свет, – даже по вспыхнувшей спичке стреляли. Только по путям между составами ползали, покачивались, взмахивали тусклые огоньки фонарей. В вагонах никто не спал, – выходить боялись.

Среди грохота буферов вдруг раздавался в темноте дикий крик, сухой выстрел, тяжелый топот ног. И еще казалось неспящим людям, что далекий грохот битвы за горами становится яснее, приближается…

Много хлопот доставил эшелон с тремя блиндированными вагонами отряда «Буря». Анархисты, с самого начала попавшие на запасный путь и крайне этим возбужденные, получили приказ (чернильным карандашом на клочке газетной бумага за подписями Руднева и Артема) – немедленно выступить с оружием на фронт.

Отряд «Буря» начал митинговать около вагонов. Мнения разделились. Те, кто был помоложе, начали склоняться к выполнению приказа, хотя бы в половинном составе. Матерые отрядчики, бывшие в переделках и потруднее этой, категорически требовали оставаться при эшелоне всем и хотя бы с боем пробиваться на царицынские стрелки. Чахоточный гимназист с большими глазами, несгибающийся идеалист, закричал тонким голосишком:

– Товарищи, настал момент, – забудьте про золотые портсигары, мы же не бандиты, мы анархисты!..

Сопляку так грохнули по затылку револьверной ручкой – повалился под колеса. Но все же отряд колебался, покуда старичок Яков Злой не нашел формулы. Со ступенек площадки, поправляя пенсне на плеском носу, держа в сухонькой руке листочек, – предложил резолюцию.

– «Приняв к сведению…» – начал читать он с подвыванием и вдруг усмехнулся…

– Го-го-го, – заржали, затопали наиболее матерые из отрядчиков. – Крой, Яков!..

– «Приняв к сведению приказ за номером таким-то, отряд «Буря» принужден отклонить самую форму обращения к нему, ибо приказ, от кого бы он ни исходил, противоречит принципу свободного волеизъявления всякой анархической ассоциации…»

Захлопали в ладоши. Полетели шапки. «Аи да старичок! Вот – ум, так уж ум… Не будь мы анархисты – взяли б его в батьки».

Вынеся резолюцию, отряд «Буря» стал пробиваться на царицынские стрелки. В ответ на пулемет Чугая из блиндированных окошек высунулся десяток пулеметных дул. Тогда Чугай сказал Бокуну, Ивану Прохватилову и обоим Кривоносам:

– Отставить… – И обратился к анархистам: – Как рассматривать ваше нахальство? Шкурничество или контрреволюция? В этом случае будете иметь дело с военным трибуналом пятой армии… Пулеметов у нас хватит – расправиться со сволочью… – Он распахнул бушлат, ногтями рванул тельник на груди, обнажая синего дракона. – Ну… (С минуту или даже дольше выражался на авральном морском языке.) Бей в мою грудь… то будет последним вашим часом…

Анархисты заколебались. Чугаю важно было соблюсти престиж. Ночью он все же пропустил эшелон с этой сволочью…

Алыми слоями проступила в тумане утренняя заря над болотистой низиной. Забухали орудия на холмах, – все ближе, грознее слышались звуки боя… Приближался свирепый гул аэропланов. Из вагонов начали выкатываться люди. Женщины волочили детей под платформы. В туманном зареве рассвета очертания аэропланов, похожие на свирепых насекомых, казались огромными. Упавшие с их крыльев черные мячики будто ударили один за другим в чудовищный железный барабан. Задымили станционные постройки.

Поезда маневрировали среди мечущихся беженцев. Быстро светало. Туман относило ветром. Были уже видны на склонах опустевшие хаты – и вверху – очертания мельниц. Просвистали снаряды. Начался артиллерийский обстрел станции: взлетающие клубы бурого дыма. Сотрясалась земля. Раздался огромный взрыв вагона с огнеприпасами. Тысячи беженцев, спасаясь, побежали от своих эшелонов вниз, на болотистую равнину.

На вокзальном перроне появился верхоконный, остановил мокрого гнедого коня и вертел головой, глядя расширенными глазами, что тут творится… Он был с непокрытой головой, весь серый от пыли. Мимо, не узнав его, пробежал Артем – кинулся к маневрирующему паровозу, вскарабкался… Несколько человек, срываясь подошвами на шпалах, толкали вагон… Тяжелой развалистой рысью через пути шел Чугай, за ним – высокий Бокун, сутулящийся под тяжестью пулемета. Людей и вагоны заволакивало дымом… Крутя головой, точно надышавшийся этой гадости, брел начальник станции, на нем все висело – и грязная шинель, и щеки, от самых глаз заросшие щетиной. Попытался влезть с путей на площадку перрона, в изнеможении сел на край ее, взялся за обвислые края старорежимной фуражки, раскачиваясь, – повторял:

– О, боже ж ты мой!

– Климент Ефремович! – закричали из вокзального окна. Коля Руднев перелез на перрон, подбежал к верхоконному, на минуту прижался лбом к его колену.

– А я тебе звоню по всей линии… Послал конников искать…

– Каменскую мы сдали, – сказал Ворошилов. – Все части выведены из соприкосновения. А у тебя что хорошего?

– Осталось шестнадцать эшелонов… Мы к ночи закончим. (На путях опять рвануло.) Ну, как немцам не стыдно, я все думаю… Отлично, мерзавцы, знают, нарочно лупят по мирному населению… (Опять рвануло.) Беженцы! Вот еще – публика паническая. Понимаешь, Климент Ефремович, тысяч пять драпануло на болото.

– Никого нельзя оставлять. Грузи всех…

– Пулеметов, понимаешь, нет… Я хочу с болота их пулеметом попугать…

– Парочку я тебе дам…

– Вот спасибо…

Руднев вдруг сморщил обострившийся нос, – прислушиваясь, побежал, полез в окошко к телефону…

Ворошилов повернул коня, перескочил через изгородь станционного палисадника и остановился на дворе около колодца. Слез, разминая ноги. Конь толкнул его в спину башкой. Ворошилов вытащил на скрипящем вороте ведро, придерживая его снизу коленом, стал поить коня, – тот пил, катая клубок по горлу. Ворошилов вскочил в седло и рысью погнал повеселевшего гнедого в гору – на холмы, к мельницам…

7

Петрова под конвоем отвели на станцию в Особый отдел. Штабные его – рыжий и длинноволосый – скрылись в неизвестном направлении. Отряд постановил: позиций не оставлять и до назначения нового командира быть командиром Ивану Горе.

– Ладно, товарищи, – ответил на такое решение Иван Гора. (Происходило это там же – на летучем митинге.) – Я не военный, вызнаете. Но коммунист должен уметь командовать, я буду вами командовать в этом бою…

Иван Гора оправил просоленную рубашку, подтянул ремень на тощем животе, пятью пальцами влез в пыльные волосы, откинул и несколько пригладил их и мельком покосился на Агриппину. Она стояла тут же, среди шахтеров, держась обеими руками за штык винтовки, и мрачно, неподвижная и бледная от сдержанного волнения за Ивана, пристально глядела на него.

– Отдаю первый приказ… В боевой обстановке я – голова, вы – мои руки… Значит: повиновение смертельно беспрекословное… (Кто-то на это крякнул. Он, не допуская до разговора, повысил голос.) Митинг окончен, товарищи… Все возражения принимаю после окончания боя… Слушать приказ: первое – занять окопы, в кучу не сбиваться, лежать на дистанции пяти шагов. Второе – панически не тратить патронов и вообще не поддаваться никакой панике… Третье – твердо помнить, что наступающий враг – наш и всего мирового пролетариата классовый гнусный враг… Свинец и штык – единственный метод борьбы с классовым врагом. Колебания и трусость здесь не имеют места…

За эти дни Иван Гора несколько присмотрелся к военному делу. Отдав приказ, тотчас пошел выставлять сторожевое охранение. Шахтерам его речь и твердость понравились. Из окопов полетела земля, – рыли – кто лопатой, кто ковырял штыком и выкидывал горстями. Иван Гора, расставив секреты, вернулся и шагах в тридцати позади линии на бугре сам выкопал себе командирский окопчик. Агриппине он велел быть при себе для связи.

– Вот накачал делов, Гапа, – негромко сказал ей Иван. – Как я поступаю? Все равно – как бегу с крутой горы… Поступаю, как авантюрист…

Агриппина не поняла этого слова, но кивнула утвердительно.

– Меня, конечно, потащат за эти дела в Особый отдел. Что я отвечу? Я отвечу: товарищи, я зарвался, но я поступил по революционной совести…

– Знойно, – сказала Агриппина. – Бойцы пить хотят, а воды нет.

– Правильно. Поправляй первую ошибку командира…

Иван Гора, сидевший на бугре, на кучке выкинутой земли, разговаривал будто сам с собой и будто сам над собой посмеивался, но большие руки его, лежавшие на коленях, дрожали.

– Положи винтовку, дуй в село, Гапа… Найди, откуда хочешь, бочку-водовозку, коня или волов – вези сюда воду. На, возьми наган…

Агриппина положила винтовку, взяла у него наган и летучим шагом – в пузырящихся по ветру казацких шароварах – побежала в сторону мельниц. Иван Гора решительно не понимал, – что ему теперь как командиру делать… А что если враг проманежит их без боя до самой ночи? Ползучий гад Петров нарочно не заготовил ни кухонь, ни довольствия. Настроение у бойцов упадет. Бойцы оголодают. Чтобы не дрожали руки, Иван постукивал пальцами по коленям. В это как раз время и появились немецкие разъезды на холмах. У Ивана точно жернов отвалил от груди. Он вскочил, глядя из-под ладони в даль степи, зыблющейся прозрачными волнами зноя… Побежал к окопам: