Полное собрание стихотворений

В Заонежье

Верст сотни на три одинокий,Готовясь в дебрях потонуть,Бежит на север неширокий,Почти всегда пустынный путь.Порою, по часам по целым,Никто не едет, не идет;Трава под семенем созрелымМежду колей его растет.Унылый край в молчаньи тонет...И, в звуках медленных, без слов,Одна лишь проволока стонетС пронумерованных столбов...Во имя чьих, каких желанийТы здесь, металл, заговорил?Как непрерывный ряд стенаний,Твой звук задумчив и уныл!Каким пророчествам тут сбыться,Когда, решившись заглянуть,Жизнь стонет раньше, чем родится,И стоном пролагает путь?!

Цинга

Когда от хлябей и болотИ от гнилых торфяниковТлетворный дух в ночи идетВ молочных обликах паров,И ищет в избы он пути,Где человек и желт, и худ,Где сытых вовсе не найти,Где вечно впроголодь живут, —Спешите мимо поскорей,Идите дальше сторонойИ прячьте маленьких детей:Цинга гуляет над землей!«Ах, мама! Глянь-ка из окна...Там кто-то есть, наверно есть!Вон голова его видна,Он ищет щелку, чтоб пролезть!Какой он белый и слепой!..Он шарит пальцами в стене...Он копошится за стеной...Ах, не пускай его ко мне!..»Дитя горит... И сух язык...Нет больше силы кликнуть мать...Безмолвный гость к нему приник,Припал! дает собой дышать!Как будто ластится к нему,Гнетет дитя, раскрыл всего,И, выдыхая гниль и тьму,Себя .он греет об него...Так, говорят, их много мретВ лачугах, маленьких детей, —Там, где живут среди болот,У корелы и лопарей!

На волжской ватаге

Это на Волге, на матушке, было!Солнце за степью в песках заходило.Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге,С ромом во фляге, —Думал я, может, придется поднестьВыпить в мою или в ихнюю честь!Белая отмель верст на пять бежала.Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла.Сети длиной чуть не в версту на древках торчали,Резко чернея на белом песке, просыхали...Домик с оконцем стоял переносный;Края далекого сосны,Из Ярославля, знать, срубом служили,Смолы сочили...Вижу: хозяин стоит; он сказал:«Ваше степенство, должно быть, случайно попал?Чай, к пароходу, поди, опоздали,Заночевали?»Также сказал, что улов их недуренИ что, хоть месяц был бурен,Все же у нихРыбин большихМного в садке шевелится!Может, хочу убедиться?В ближнем яру там садок пребольшущий стоял.Был поделен он на. клети; я шесть насчитал;Где по длине их, а где поперекСходни лежали из тонких досок.Каждая клеть была рыбой полна...Шумно играла в них рыбья волна!Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка;В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка,Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга;«Есть, – говорил мне хозяин, – у нас и белуга!»Сунул он жердь и по дну поводил,Поднял белугу! Нас дождь окатил,Чуть показалась она... Мощным плесом хлестнула,Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула...Ночь налегла той порой...ОчереднойСети закидывал; прочие кучей сидели;Два котелка на треногах кипели;Яркий огонь по синеющей ночи пылал,Искры метал...Разные, пестрые люди в той куче столпились...Были такие, что ближе к огню протеснились;Были такие, что в мрак уходили, —Точно они свои лица таили!«Что его, – думали, – к нам сюда носит?Ежели вдруг да про пашпорты спросит?Правда, далеки пески! Не впервой уходить!Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..»Фляга с ямайским осталася полной при мне:И повернуть-то ее не– пришлось на ремне!Даже и к слову прийти не пришлось никому;Был я не по сердцу волжской ватаге, – видатьпо всему! —Выходцем мира иного,Мало сказать, что чужого...Только отъехавши с версту от стана,Лодкой спугнув по пути пеликана,Он на волнах уносившейся Волги дремал, —Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, —Издали песню я вдруг услыхал хоровую...В звездную ночь, в голубую,Цельною шла, не куплет за куплетом, —Тьму рассекала ночную высоким фальцетомИ, широко размахнув для полета великого крылья,Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья...Чудная ночь эту песнь подхватилаИ в отголосках без счета в безбрежную даль проводила...

На Волге

Одним из тех великих чудодействий,Которыми ты, родина, полна,В степях песчаных и солончаковыхСтруится Волги мутная волна...С запасом жизни, взятым на дорогуИз недр глубоких северных болот,По странам жгучим засухи и знояОна в себе громады сил несет!От дебрей муромских и от скитов раскола,Пройдя вдоль стен святых монастырей,Она подходит к капищам, к хуруламДругого бога и других людей.Здесь, вдоль песков, окраиной пустыни,Совсем в виду кочевий калмыков,Перед лицом блуждающих киргизов,Питомцев степи и ее ветров, —Для полноты и резкости сравненьяС младенчеством культуры бытовой, —Стучат машины высшего давленья,На пароходах с топкой нефтяной,С роскошных палуб, из кают богатыхВ немую ширь пылающих степейНесется речь проезжих бородатых,Проезжих бритых, взрослых и детей;И между них, чуть вечер наступает,Совсем свободно, в заповедный час,Себя еврей к молитве накрывает,И Магомета раб свершает свой намаз;И тут же рядом, страшно поражаяСвоею вздорной, глупой болтовней,Столичный франт, на службу отъезжая,Все знает, видел и совсем герой!Какая пестрота и смесь сопоставлений?!И та же все единая страна...В чем разрешенье этих всех движений?Где всем им цель? Дана ли им она?Дана, конечно! Только не добиться,Во что здесь жизни суждено сложиться!Придется ей самой себя создатьИ от истории ничем не поживиться,И от прошедшего образчиков не брать.

На горном леднике

В ясном небе поднимаются твердыниЛьдом украшенных, порфировых утесов;Прорезают недра голубой пустыниОстрые углы, изломы их откосов.Утром прежде всех других они алеютИ поздней других под вечер погасают,Никакие тени их покрыть не смеют,Над собою выше никого не знают.Разве туча даст порою им напитьсяИ спешит пройти, разорванная, мимо...Пьют утесы смерть свою невозмутимоИ не могут от нее отворотиться.Образ вечной смерти! Нет нигде другого,Чтобы выше поднялся над целым миром,И царил, одетый розовым порфиром,В бармах и в короне снега золотого!Злая ли насмешка над людьми в том скрыта,Иль подсказан ясно смысл успокоенья —Если мысль, темнейшая из мыслей, слитаС самой светлою из всех картин творенья?!

Вечер на Лемане

Еще окрашены, на запад направляясь,Шли одинокие густые облака,И красным столбиком, в глубь озера спускаясь,Горел огонь на лодке рыбака.Еще большой паук, вися на нитке длинной,В сквозную трещину развалины старинной,Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул;Еще и сумерки, идя от щели к щели,В прозрачной темноте растаять не успелиИ ветер с ледников прохладой не тянул, —Раздался звук... Он несся издалека,Предвестник звезд с погасшего востока,И, как струна, по воздуху звенел!Он несся, и за ним, струями набегая,То резок и глубок, то нежно замирая,Вослед за звуком звук летел...Они росли, гармония катилась,И гром, и грохот, звучная, несла,Давила под собой, – слабея, проносиласьИ в тонком звуке чутко замерла...А по горам высокий образ ночи,Раскрывши синие, увлаженные очи,По крыльям призраков торжественно ступал;Он за бежавшим днем десницу простирал,И в складках длинного ночного покрывалаЗвезда вечерняя стыдливо проступала...

Озеро четырех кантонов

И никогда твоей лазури ясной,Сквозящей здесь на страшной глубине,Луч солнца летнего своей улыбкой страстной,Пройдя до дна, не нагревал вполне.И никогда мороз зимы холодной,Спустившись с гор, стоящих над тобой,Не смел оковывать твоей пучины воднойСвоей тяжелой, мертвенной броней.За то, что ты не ведало, не зналоТого, что в нас, в груди людей живет, —Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало —Ты так прекрасна, чаша синих вод.

Страсбургский собор

Когда случалось, очень часто,Мне проходить перед тобой,С одною башнею стоял ты —Полуоконченный, хромой!Днем, как по книге, по тебе яО давнем времени читал;Безмолвный мир твоих фигурокСобою текст изображал.Днем в отворявшиеся двериНарод входил и выходил;Обедня шла, и ты органомКак бы из груди голосил.Все это двигалось и жило,И даже ряд надгробных плит,Казалось мне, со стен отвесныхВ латинских текстах говорит.А ночью – двери закрывались,Фигурки гибли с темнотой,С одною башнею стоял ты —Отвсюду запертый, немой!И башня, как огромный палецНа титанической руке,Писала что-то в небе темномНа незнакомом языке!Не башня двигалась, но – тучи...И небо, на оси вертясь,Принявши буквы, уносилоИх неразгаданную связь...

Висбаден

В числе явлений странных, безобразных,Храня следы отцов и дедов наших праздных,Ключи целебных вод отвсюду обступая,Растут, своим довольством поражая,Игрушки-города. Тут, были дни, кругом,Склонясь, насупившись над карточным столом,Сидели игроки. Блестящие вертепыПлодились быстро. Деды наши, слепы,Труды своей земли родимой расточали;Преображались наши русские печалиЧужой земле в веселье! Силой тяготеньяБогатств влеклись к невзрачным городкамВся тонкость роскоши, все чары просвещенья!Везде росли дворцы; по старым образцамПлодились парки; фабрики являлись,Пути прокладывались, школы размножались.И богатела, будто в грезах сна,Далеко свыше сил окрестная страна!..Каким путем лес русский, исчезая,Здесь возникал, сады обсеменяя?'Как это делалось, что наши хутора,Которых тут и там у нас недосчитались,На родине исчезнув, здесь являлись:То в легком стиле мавританского двора,То в грузном, римском, с блещущим фронтоном,Китайским домиком с фигурками и звоном!И церкви русские взрастали здесь не с тем,Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем,Пусть позабудется весь ход обогащеньяЧужой для нас земли. Пусть эти городаРастут, цветут, – забывши навсегдаПричины быстрого и яркого цветенья!..

MONTE PINCIO[5]

Сколько белых, красных маргаритокРаспустилось в нынешней ночи!Воздух чист, от паутинных нитокРеют в нем какие-то лучи;Золотятся зеленью деревья,Пальмы дремлют, зонтики склонив;Птицы вьют воздушные кочевьяВ темных ветках голубых олив;Все в свету поднялись Аппенины,Белой пеной блещут их снега;Ближе Тибр по зелени равнины, —Мутноводный, лижет берега.Вон, на кактус тихо наседая,Отдыхать собрались мотылькиИ блистают, крылья расправляя,Как небес живые огоньки.Храм Петра в соседстве ВатиканаСмотрит гордо, придавивши Рим;Голова церковного ТитанаДержит небо черепом своим;Колизей, облитый красным утром,Виден мне сквозь розовый туман,И плывет, играя перламутром,Облаков летучий караван.Дряхлый Форум с термами Нерона,Капитолий с храмами богов,Обелиски, купол Пантеона —Ожидают будущих веков!Вон, с корзиной в пестром балахоне,Красной шапкой свесившись к земле,Позабыв о папе и мадонне,Итальянец едет на осле.Ветерок мне в платье заползает,Грудь мою приятно холодит;Ласков он, так трепетно лобзаетИ, клянусь, я слышу, говорит:«Милый Рим! Любить тебя не смея,Я забыть как будто бы готовТравлю братьев в сердце Колизея,Рабство долгих двадцати веков...»

За Северной Двиною

(На реке Тойме)

В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,В большой прогалине, и светлой, и живой,Расчищенной давно и топором, и плугом,Стою задумчивый над тихою рекой.Раскинуты вокруг но скатам гор селенья,На небе облака, что думы на челе,И сумрак двигает туманные виденья,И месяц светится в полупрозрачной мгле.Готовится заснуть спокойная долина;Кой-где окно избы мерцает огоньком,И церковь древняя, как облик исполина,Слоящийся туман пронзила шишаком.Еще поет рожок последний, замолкая.В ночи так ясен звук! Тут – люди говорят,Там – дальний перелив встревоженного лая,Повсюду – мягкий звон покоящихся стад.И Тойма тихая, чуть слышными струями,Блистая искрами серебряной волны,Свивает легкими, волшебными цепямиС молчаньем вечера мои живые сны.Край без истории! Край мирного покоя,Живущий в веяньи родимой старины,В обычной ясности семейственного строя,В покорности детей и скромности жены.Открытый всем страстям суровой непогодыНа мертвом холоде нетающих болот —Он жил без чаяний мятущейся свободы,Он не имел рабов, но и не знал господ...Под вечным бременем работы и терпенья,Прошел он день за днем далекие века,Не зная помыслов враждебного стремленья —Как ты, далекая, спокойная река!..Но жизнь иных основ, упорно наступая,Раздвинувши леса, долину обнажит, —Создаст, как и везде, бытописанья краяИ пестрой новизной обильно подарит.Но будет ли тогда, как и теперь, возможноНад этой тихою неведомой рекойПришельцу отдохнуть так сладко, нетревожноИ так живительно усталою душой?И будут ли тогда счастливей люди эти,Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети,Струись, баюкай их, счастливая река!

Ханские жены

(Крым)

У старой мечети гробницы стоят, —Что сестры родные, столпились;Тут ханские жены рядами лежатИ сном непробудным забылись...И кажется, точно ревнивая мать,Над ними природа хлопочет, —Какую-то думу с них хочет согнать,Прощенья от них себе хочет.Растит кипарисы – их сон сторожить,Плющом, что плащом, одевает,Велит соловьям здесь на родине быть,Медвяной росой окропляет.И времени много с тех пор протекло,Как ханское царство распалось!И кажется, все бы забыться могло,Всё... если бы все забывалось!..Их хитростью брали, их силой влекли,Их стражам гаремов вручалиИ тешить властителей ханской земли,Ласкать, не любя, заставляли...И помнят могилы!.. Задумчив их вид...Великая месть не простится!Разрушила ханство, остатки крушитИ спящим покойницам снится!

На горном леднике

В ясном небе поднимаются твердыниЛьдом украшенных порфировых утесов;Прорезают недра голубой пустыниОстрые углы, изломы их откосов.Утром прежде всех других они алеютИ поздней других под вечер погасают,Никакие тени их покрыть не смеют,Над собою выше никого не знают.Разве туча даст порою им напитьсяИ спешит пройти, разорванная, мимо...Пьют утесы смерть свою невозмутимоИ не могут от нее отворотиться.Образ вечной смерти! Нет нигде другого,Чтобы выше поднялся над целым миром,И царил, одетый розовым порфиром,В бармах и в короне снега золотого!

На взморье

(В Нормандии)

На берегах Нормандии счастливой,Где стенами фалез земля окаймлена,Привольно людям, счастье не химера,Труд не гнетет и жизнь не голодна.Еще всесильны пестрые мадонныИ, приношеньями обвешаны, глядят,И депутаты здешних мест в ПарижеНа крайней правой исстари сидят.Еще живет старинная отвагаИ крепкая душа в нормандских рыбаках:Их мощный тип не может измениться,Он сохранен, он взрос в морских солях!Нейдет отсюда жить к американцамИзбыток сил людских; есть место для гробов;Бессчетных фабрик пламенные печиНе мечут в ночь пунцовых языков.Меж темных рощ, над тучными холмами,Стада и табуны, и замки, и дворы;Из них, что день, развозятся повсюдуИ молоко, и масло, и сыры.Здесь, вдоль черты приливов и отливов,В волнах, играющих между прибрежных глыб,Роятся тьмы вертящихся креветок;Морской песок – и этот полон рыб.Повсюду, словно гроздья винограда,Лежат синеющие мули под водой,И всякой рыбою полны рыбачьи боты,Бегущие на утре дня домой,Пластом ракушки берег покрывают,И крабов маленьких веселые семьи,Заслышав шум, под камни убегают,Бочком ползут в пристанища свои;И всюду между них, спокойней чем другие,Отцы «отшельники» различных форм живут:То рачки умные, засевшие в скорлупкиПогибших братьев, в даровой приют.Лежит «отшельник», счастлив и беспечен,Лежит в песке и преспокойно ждет, —Квартирою дешевой обеспечен,А кушанье доставит море в рот.Свой вкусный хвостик глубоко запрятав,Таращит этот рак проворные клешни...То дармоеды, феодалы моря,Невозмутимей всех других они!..

На разные случаи и смесь

После похорон Ф. М. Достоевского

И видели мы все явленье эпопеи...Библейским чем-то, средневековым,Она в четыре дня сложилась с небольшимВ спокойной ясности и красоте идеи!И в первый день, когда ты остывалИ весть о смерти город обегала,Тревожной злобы дух недоброе шептал,И мысль людей глубоко тосковала...Где вы, так думалось, умершие давно,Вы, вы, ответчики за раннюю кончину,Успевшие измять, убить наполовинуИ этой жизни чистое зерно!Ваш дух тлетворный от могил забытыхДеянье темное и после вас вершит,От жил, в груди его порвавшихся, открытых,От катафалка злобно в нас глядит...И день второй прошел. И вечер, наступая,Увидел некое большое торжество:Толпа собралась шумная, живая,Другого чествовать, поэта твоего!..Гремели песни с освещенной сцены,Звучал с нее в толпу могучий сильный стих,И шли блестевшие огнями переменыЛюдей, костюмов и картин живых...И в это яркое и пестрое движенье,Где мягкий голос твой – назначен был звучать,Внесен был твой портрет, – как бледное виденье,Нежданной смерти ясная печать!И он возвысился со сцены – на престоле,В огнях и звуках, точно в ореоле...И веяло в сердца от этого всегоСближением того, что живо, что мертво,Рыданьем, радостью, сомненьями без счета,Всей страшной правдою «Бесов» и «Идиота»!..Тревожной злобы дух – он уставал шептать!Надеяться хотелось, верить, ждать!..Три дня в туманах солнце заходило,И на четвертый день, безмерно велика,Как некая духовная река,Тебя толпа в могилу уносила...Зима, испугана как будто, отступилаПред пестротой явившихся цветов!Качались перья пальм и свежестью листовСияли лавры, мирты зеленели!Разумные цветы слагались в имена,В слова, как будто говорить хотели...Чуть видной ношею едва отягчена,За далью серой тихо исчезая,К безмолвной лавре путь свой направляя,Тихонько шла река, и всей своей длинойВторила хорам, певшим: «Упокой!»В умах людских, печальных и смущенных,Являлась мысль: чем объяснить полней —Стремленье волн людских и стягов похоронных, —Как не печалью наших тяжких дней,В которых много так забитых, оскорбленных,Непризнанных, отверженных людей?И в ночь на пятый день, как то и прежде было,Людей каких-то много приходилоЧитать Псалтырь у головы твоей...Там ты лежал под сенью балдахина,И вкруг тебя, как стройная дружинаВдруг обратившихся в листву богатырей,Из полутьмы собора проступаяИ про тебя былину измышляя,Задумчивы, безмолвны, велики,По кругу высились лавровые венки!И грудой целою они тебя покрыли,Когда твой яркий гроб мы в землю опустили...Морозный ветер выл... Но ранее егоЗаговорила сдержанная злобаВ догонку шествию довременного гроба!По следу свежему триумфа твоегоТвои товарищи и из того же круга,Служащие давно тому же, что и ты, —Призванью твоему давали смысл недуга,Тоске предвиденья – смысл тронутой мечты!Да, да, действительно – бессмертье наступало,Заговорило то, что до того молчалоИ распинало братьев на кресты!И приняла тебя земля твоей отчизны;Дороже стала нам одною из могилЗемля, которую, без всякой укоризны,Ты так мучительно и смело так любил!

Коллежские асессоры

В Кутаисе и подле, в окрестностях,Где в долинах, над склонами скал,Ждут развалины храмов грузинских,Кто бы их поскорей описал...Где ни гипс, ни лопата, ни светописьНе являлись работать на спрос;Где ползут по развалинам щели,Вырастает песчаный нанос;Где в глубоком, святом одиночествеС куполов и замшившихся плит,Как аскет, убежавший в пустыню,Век, двенадцатый счетом, глядит;Где на кладбищах, вовсе неведомых,В завитушках крутясь, письменаЖдут, чтоб в них знатоки разобралиРазных, чуждых людей имена, —Там и русские буквы читаются!Молчаливо улегшись рядком,Все коллежские дремлют асессорыНерушимым во времени сном.По соседству с забытой Колхидою,Где так долго стонал Прометей;Там, где Ноев ковчег с АраратаВиден изредка в блеске ночей;Там, где время, явившись наседкою,Созидая народов семьи,Отлагало их в недрах Кавказа,Отлагало слои на слои;Где совсем первобытные эпосыПод полуденным солнцем взросли, —Там коллежские наши асессорыПодходящее место нашли...Тоже эпос! Поставлен загадкоюНа гробницах армянских долинЭтот странный, с прибавкою имениНе другой, а один только чин!Говорят, что в указе так значилось:Кто Кавказ перевалит служить,Быть тому с той поры дворянином,Знать, коллежским асессором быть...И лежат эти прахи безмолвныеНарожденных указом дворян...Так же точно их степь приютила,Как и спящих грузин и армян!С тем же самым упорным терпениемИх плывучее время крушит,И чуть-чуть нагревает их летом,И чуть-чуть по зиме холодит!Тот же коршун сидит над гробницами,Равнодушен к тому, кто в них спит!Чистит клюв, обагренный добычей,И за новою зорко следит!Одинаковы в доле безвременья,Равноправны, вступивши в покой:Прометей; и указ, и Колхида,И коллежский асессор, и Ной...

После казни в Женеве

Тяжелый день... Ты уходил так вяло...Я видел казнь: багровый эшафотДавил как будто бы сбежавшийся народ,И солнце ярко на топор сияло.Казнили. Голова отпрянула, как мяч!Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,А красный эшафот поспешно разобрали,И увезли, и площадь поливали.Тяжелый день... Ты уходил так вяло...Мне снилось: я лежал на страшном колесе,Меня коробило, меня на части рвало,И мышцы лопались, ломались кости все...И я вытягивался в пытке небывалойИ, став звенящею, чувствительной струной, —К какой-то схимнице, больной и исхудалой,На балалайку вдруг попал едва живой!Старуха страшная меня облюбовалаИ нервным пальцем дергала меня,«Коль славен наш господь» тоскливо напевала,И я вторил ей – жалобно звеня!..

«Забыт обычай похоронный...»

Забыт обычай похоронный!Исчезли факелов ряды,И гарь смолы, и оброненныйОгонь – горящие следы!Да, факел жизни вечной темойСравненья издавна служил!Как бы объятые эмблемой,Мы шли за гробом до могил!Так нужно, думалось. Смиримся!Жизнь – факел! Сколько их подряд!Мы все погаснем, все дымимся,А искры после отгорят.Теперь другим, новейшим чиномМы возим к кладбищам людей;Коптят дешевым керосиномГлухие стекла фонарей;Дорога в вечность не дымится,За нами следом нет огня,И нет нам времени молитьсяВ немолчной сутолоке дня;Не нарушаем мы порядка,Бросая искры по пути,Хороним быстро, чисто, гладко —И вслед нам нечего мести!

На Раздельной

(После Плевны)

К вокзалу железной дорогиДва поезда сразу идут;Один – он бежит на чужбину,Другой же – обратно ведут.В одном по скамьям новобранцы,Все юный и целый народ;Другой на кроватях и койкахКалек бледноликих везет...И точно как умные люди,Машины, в работе пыхтя,У станции ход уменьшают,Становятся ждать, подойдя!Уставились окна вагоновВплотную стекло пред стеклом;Грядущее виделось в этом,Былое мелькало в другом...Замолкла солдатская песня,Замялся, иссяк разговор,И слышалось только шаганьеТихонько служивших сестер.В толпе друг на друга глазели:Сознанье чего-то гнело,Пред кем-то всем было так стыдноИ так через край тяжело!Лихой командир новобранцев, —Имел он смекалку с людьми, —Он гаркнул своим музыкантам:«Сыграйте ж нам что, черт возьми!»И свеялось прочь впечатленье,И чувствам исход был открыт:Кто был попрочней – прослезился,Другие рыдали навзрыд!И, дым выпуская клубами,Машины пошли вдоль колей,Навстречу судьбам увлекаяТолпы безответных людей...

«Новый год! Мой путь – полями...»

Новый год! Мой путь – полями,Лесом, степью снеговой;Хлопья, крупными звездами,Сыплет небо в мрак ночной.Шапку, плечи опушает,Смотришь крепче и сильней!Все как будто вырастаетВ белом саване полей...В приснопамятные годыНе такой еще зимойРусь спускала недородыС оснеженных плеч долой.Отливала зеленями,Шла громадой на покос!Ну, ямщик, тряхни вожжами,Знаешь: малость день подрос!

Сны

В деревне под столицеюДрагунский полк стоит,Кипят котлы, ржут лошади,И генерал кричит...Качая коромыслами,Веселою толпой,Приходят утром девушкиК колодцу за водой.Пестры одежды легкие,Бойка, развязна речь;Подвязаны передникиПочти у самых плеч.Как будто в древней древности,Идя на грязный двор,Так подвязали бабушки —Так носят до сих пор.Живые глазки заспаны,Измяты ленты кос,Пылают щеки плотныеОгнем последних грез.И видно, как, незримые,Под шепот тишины,Ласкали, целовали ихПолуночные сны;Как эти сны оставили,Сбежавши впопыхах,На пальцах кольца медныеИ фабру на щеках!

«Улыбнулась как будто природа...»

Улыбнулась как будто природа,Миновал Спиридон-поворот,И, на смену отжившего года,Народилось дитя – Новый год!Вьются кудри! Повязка над нимиСветит в ночь Вифлеемской звездой!Спит земля под снегами немыми —Но поют небеса над землей.Скоро, скоро придет пробужденьеВод подземных и царства корней,Сгинет святочных дней наважденьеВ блеске вешних, ликующих дней;Глянут реки, озера и море,Что зимою глядеть не могли,И стократ зазвучит на простореПеснь небесная в песнях земли.

Из цикла «Загробные песни»

«В час смерти я имел немало превращений...»

В час смерти я имел немало превращений...В последних проблесках горевшего умаСкользило множество таинственных виденийБез связи между них... Как некая тесьма,Одни вослед другим, являлись дни былые,И нагнетали ум мои деянья злые;Раскаивался я и в том, и в этом дне!Как бы чистилище работало во мне?С невыразимою словами быстротоюЯ исповедовал себя перед собою,Ловил, подыскивал хоть искорки добра,Но все не умирал! Я слышал: «Не nopa!»

«Я помню, было так: как факел евменид...»

По словам Блаженного Августина (Dеcivit. Dei, lib. 20, сар. 14), на Страшном суде «каждому придут на память все дела его, добрые или худые, и ум с чудной скоростью увидит их». То же и Василий Великий в толковании Исайи.

Я помню, было так: как факел евменидКогда-то освещал утробы бездны темной,В виденьях мне предстал ужасный, грозный вид,Вид бездны чуемой, пугающей, огромной!В ней были все мои нечестные дела;Преступность дней былых вся в лицах проступала,И бездна страшная тех лиц полна была,А мощность факела насквозь их пронизала!Ничто, о да! ничто не укрывалось в нейОт света красного назойливости гневной...Какая мощность зла! какие тьмы теней —След жизни мелочной, обычной, повседневной!Как это мыслимо, как это быть могло,Чтоб малая душа так много зла вмещала?Ничто ее в миру к ответу не влекло,Ни в чем людской закон она не нарушала!Но нет! Вот, вот он въявь, весь стыд прошедших дней!Свет озарял его спокойно, безучастно;Десятки, тысячи, нет, тьмы от тем очейГлядели на меня пронзительно и властно!О, как хотелось мне хоть что-нибудь сокрыть,Исчезнуть самому! Все жгучие мученьяБолезни, мнилось мне, явились облегчить,Весь ужас первого предгробного виденья!Казались мелочи громадно-велики;Размеров и пространств утратил я сознанье,И чудо-женщина вдоль пламенной реки,Смеясь, плыла ко мне на страстное свиданье!..И в облике ее соединял мой мозгВсе лики женские, мне милые когда-то...Вдруг берег тронулся и тает, будто воск...И я в реке... я в ней... сгинь! наше место свято!«Скорей меняйте лед!»– я слышу, говорят.«Где лед, сестра? давно ль возобновили?Больной в огне! какой безумный взгляд!А ноги! словно лед! совсем, совсем остыли!»Хочу я отвечать, но сил нет, не могу!Родные вкруг меня! зачем они рыдают?А вот цветущий луг, и я по нем бегу...Цветы – то призраки... головками кивают...