Алые паруса бабушки Ассоль

Кортик, не раздумывая, начал с главного:

– Иммануил Швабер, это вы вели дело № 9645?

Дядя Моня изумился, но вида не подал.

– Какого года? – спросил он.

– Тысяча девятьсот сорок пятого, – отрапортовал Кортик. – Дело жены одного писателя.

– Я, – сознался дядя Моня, открыл дверцу и осмотрел «пионэра» с головы до ног, после чего огласил приговор: – Десять лет лагерей. – Подумал и добавил: – Выжила. Вернулась в Крым.

– А что она сделала? Что значит – пособничество врагам? – продолжал допрос Кортик.

– Работа на врага в оккупированной зоне.

Кортик немного подумал, потом спросил:

– А где она еще могла работать в оккупированной зоне?

Дядя Моня тоже немного подумал и ответил:

– Нигде. Она могла уйти в подполье и вредить врагу. Но, имея на руках психически нездоровую мать и сильно опасаясь, что немцы ту просто ликвидируют, Нина Гринович пошла работать в типографию.

– Что она делала в типографии? – уточнил Кортик.

– Да уж не полы мыла! Она принимала самое активное участие в выпуске немецкой газеты. С ее участием было выпущено пять экземпляров фашистского средства массовой информации.

На этом разведывательная миссия Кортика была закончена – он узнал все, о чем я просил, но как всегда это бывает в беседах со взрослыми, из каждого их ответа вытекает масса новых вопросов. Например, таких:

– Немцы всегда убивали психов?

– На оккупированных территориях они в первую очередь убивали психически больных и цыган, – подтвердил дядя Моня.

– А вы? – прищурился Кортик.

– Уважаемый пионэр, вы переходите границы дозволенного. Станьте прямо перед полковником в отставке! Руки по швам!

– Я нечаянно, я не так спросил, – повинился Кортик, выпрямившись и вытянув руки.

– Что вы хотели спросить? Не был ли я психом?

– Нет, конечно. Я хотел спросить, вы убивали людей?

– Естественно, убивал! А теперь позвольте и мне уточнить некоторые детали нашей беседы.

– Не знаю никаких деталей, – тут же отбился Кортик.

– Тогда откуда вы могли узнать секретную информацию и номер дела сорок пятого года?

– Из письма. А письмо было в сейфе моей бабушки. Эту самую Нину Гриневич…

– Гринович.

– Да, Гринович, ее рели… оправдали, а она уже умерла и не узнала этого.

– Дай-ка подумать… – Дядя Моня закрыл глаза, чтобы зеленый цвет газонов и яркие листья облетающего клена на них не усугубляли сумбур в его голове. Посидев так немного, он приподнял тяжелые веки. – Я понял. Твоя бабушка получила известие о реабилитации Нины Гринович. – Сумбур в голове не проходил, Иммануил Швабер перешел на «ты»: – Твоя фамилия, если не ошибаюсь, Кортнев?

– Не ошибаетесь.

– Кортнева… Кортнева… – Дядя Моня опять закрыл глаза и пробормотал: – Нет, не помню такую…

Если бы в тот момент Кортик назвал фамилию своей бабушки – Ландер, сумбур в голове дяди Мони сразу бы улегся, и он бы все понял, и Кортик мог получить дополнительную информацию, и у нас тогда не было бы полдня простоя в расследовании этого дела.

Может быть. А может быть, и нет. Важно не это. Гораздо более важным тогда оказалось другое.

Сочтя беседу с пионэром законченной, дядя Моня повернулся назад и сказал:

– Павел Игнатьевич, приехали.

С заднего сиденья поднялся шофер, который обычно возил Кортика по всем местам учебы, отдыха и развлечений. Выглядел он неважно. Когда он так выглядит – а это бывает обычно по понедельникам, – матушка не разрешает ему садиться за руль «Лендровера» и вызывает такси, и шофер ездит с Кортиком в такси как пассажир.

Шофер выбрался из машины, потрепал Кортика по волосам, помог выйти дяде Моне, и они пошли в Надом, где дядя Моня выпил чаю, а Павел Игнатьевич принял с моей матушкой лекарство.

Пока взрослые пили чай и лечились, Кортик передал мне полученную информацию. Было решено подняться в комнату бабушки Соль и провести там обыск и более тщательное изучение ее альбома с фотографиями.

Кортик никогда не ездил со мной в лифте – «…ах, мой милый Августин, все про…»

– Августин! – кричал Кортик, поднимаясь по лестнице. – Все прошло!.. Все прошло!..

За ним, повизгивая от радости, бежал Улисс.

Мы потрудились на славу. Даже стены простучали. Если и в этой комнате есть видеокамеры, то папаша Кортика повеселится на славу. Вся добыча – кучка черно-белых фотографий, выпавших из второго тома Льва Толстого.

Разложив фотографии на полу, мы определили, что все они с одного мероприятия, а именно – с похорон.

– Ты не замечаешь ничего странного? – спросил я у Кортика.

– Замечаю, – кивнул он. – Дядя Моня в странной шляпе и с усами. Это точно он, посмотри на нос!

Я задержал дыхание. Фотография, на которую указывал Кортик, была самой малонаселенной. У закрытого гроба, который поставили на землю, стоял высокий мужчина в шляпе и длинном кожаном пальто, зауженном в талии. В нескольких шагах от него маячили еще двое мужчин с лопатами. Неподалеку – ограда, за нею кое-где могильные памятники и больше никого из людей.

На остальных снимках народу прибавилось, но все было странно, неорганизованно. Люди стояли кучками у холмика с землей. Еще на одной – невысокий памятник неподалеку от свежей могилы.

– А ты что странного заметил? – спросил Кортик.

– Фотограф снимал издалека. Так похороны не фотографируют. У моей матушки много фотографий с разных похорон, на них куча родственников, да еще и мертвец в гробу крупным планом. Все рыдают и позируют. А здесь, видишь, кто-то снимал с далекого расстояния. Вот на этой фотографии ветка мешает, а лиц людей вообще не разглядеть – далеко.

– Что ты думаешь? – спросил Кортик.

– Ты первый говори.

– Я думаю, что это похороны. И что фотографировала из кустов бабушка Соль. Видишь, ее нигде нет, и фотографии она не положила в альбом, а спрятала в книжке. Теперь ты говори.

Я тоже решил, что снимала бабушка Соль и что это могли быть похороны Нины Гринович.

– Покажем дяде Моне эту фотографию? – предложил перейти к действиям Кортик.

– Сейчас? – ужаснулся я.

– А вдруг он завтра умрет? Сам говоришь, что он все время пишет завещания. Он может умереть в любой момент, и мы тогда ничего не узнаем.

– Он пишет завещания не потому, что готовится к смерти, а потому что готовится к свадьбе!

– Тем более! – завелся Кортик. – Укорачивает свою старческую жизнь сексом.

И мы отправились с фотографиями вниз. Кортик – по лестнице, Улисс – за ним, я – на лифте.

Кортик добежал первым. Когда я подъехал на коляске, он уже нетерпеливо топтался в дверях столовой, а трое взрослых за большим круглым столом смотрели на него с задумчивым недоумением.

Я подъехал, взял у Кортика один снимок и бодрым голосом объявил:

– Дядя Моня, мы тут в бабушкиной спальне нашли вашу фотографию.

– Да, – поддержал меня Кортик. – Вы на ней с усами и в женском кожаном пальто.

Немая сцена.

Дядя Моня недолго разглядывал фото, потом перевернул его, и я обругал себя – ничтожный мученик ада, потерявший соображение! – я не посмотрел на оборотные стороны снимков, а ведь там столько может быть написано!

– Тысяча девятьсот семидесятый, – задумчиво произнес дядя Моня и по очереди одарил нас с Кортиком тяжелым взглядом. – Крым…

– Моня, расскажи мальчикам, кого ты там похоронил, а то они бог знает что напридумывают, – попросила матушка.

– Это была рабочая командировка с соответствующим грифом секретности, а сорок лет еще не прошло! – заявил дядя Моня.

Мы с Кортиком хором вдохнули воздух и со стоном выдохнули. Тайна ускользала от нас из-за какого-то там грифа секретности!

– А можно не считать этот срок? – спросил Кортик. – Я подумал, вдруг… Ну, вдруг вы неожиданно… Вы же уже старый, все может случиться.

– Хорошо. Я вам расскажу, кого похоронил в семидесятом, а вы, молодой человек, за свою наглость будете наказаны.

– Я согласен! – подпрыгнул Кортик.

– Вы будете наказаны свадьбой, – заявил дядя Моня.

– Как это? – От неожиданности я сильно дернул за обод левого колеса и закрутился на месте.

– Свадьбой? – прошептал Кортик.

– Именно. Вы будете присутствовать на моей свадьбе. Поднесете кольца в нужный момент.

– А, кольца!.. – перевел дух Кортик.

– Вы будете в греческой тунике.

Я прыснул. Кортик занервничал.

– С венком из лавровых листьев на голове и с луком через плечо! – громко объявил дядя Моня и для подтверждения своего решения стукнул ладонью по столу. Отчего шофер Павел Игнатьевич поднял голову, лежащую на столе рядом с тарелкой, подпер ее рукой, обвел всех присутствующих отстраненным взглядом и погрозил пальцем:

– Детей бить нельзя…

Дядя Моня ждал, не сводя тяжелого взгляда с Кортика. Тот растерянно посмотрел на меня.

– Туника – это женское платье?

– Да нет, это носили все греческие боги и мужчины, – успокоил я его как мог.

Кортик посмотрел на фотографии на столе. Опять – на меня.

– Деточка, ты будешь неотразим, ты же настоящий греческий бог! – прошептала моя матушка, подтянула к себе Кортика за руку и поцеловала его в лоб. – Тебя я тоже очень люблю, – сообщила она мне, как обычно делала после ласки другого мальчика.

– Ладно… – вздохнул Кортик.

– Непреме-е-енное условие! – тут же проблеял дядя Моня. – Никаких стрижек до регистрации брака. Никаких парикмахерских в ближайшие десять дней.

– А он и не собирался. – Матушка потрогала светлые кудри Кортика и обратила свой взгляд на меня. – А вот тебя давно пора стричь!

Дядя Моня тоже посмотрел на меня и спросил, с чего начать?

– С сорок пятого года! – сказали мы с Кортиком хором.

Вот что мы узнали.

Получив в двадцать лет ранения на фронте, дядя Моня с сорок четвертого года находился при штабе N-ской армии, освободившей Крым.

– Ты был энкавэдистом? – поинтересовался Павел Игнатьевич, после чего опять уронил голову на стол.

– Не засоряй мозги подрастающему поколению. Я работал на страну и на победу. А Нина Гринович работала на немцев, печатала газету в типографии. У нее был аусвайс, но тогда существовал комендантский час. Она попалась патрулю и была отправлена в трудовой лагерь.

– В Германию, – кивнула матушка.

– Нет, не в Германию. В Прибалтике тоже были немецкие лагеря. Сгинуть она там не успела, но и возвращаться домой ей было не с руки – из одного лагеря в другой. Но она вернулась. Она могла остаться в Прибалтике, как жертва концлагеря, под другим именем – кто бы там документы проверял после освобождения! Знала, что в Крыму ее обязательно арестуют за пособничество немцам, но вернулась. У нее, видите ли, была идея. Устроить музей своего похороненного в Старом Крыму мужа. Ради этого и вернулась. И на что она надеялась, я вас спрашиваю? – Дядя Моня осмотрел всех присутствующих: – А вот на что. Оказывается, печатая немецкую газету, Нина Гринович узнала важные для советской разведки сведения. Она спрятала один листок дома. Вернувшись, достала его и сама пришла в отдел Наркомата.

– Таки ей было на что надеяться! – вступила моя матушка. – Она рассчитывала на прощение, если данные из газеты имели ценность для Советской армии.

– Таки зря надеялась! – разнервничался дядя Моня. – Ее сначала приговорили, а потом стали исследовать содержимое газеты. Нашли кое-что интересное. Например, по затонувшему «Германику» – гордости немецкой нации, огромному кораблю, который потопила наша подводная лодка. Я знаю, что в сорок шестом к ней в лагерь дознаватель приезжал. Видно, информации из той газеты было недостаточно. Не знаю, помогла ли ему жена писателя, но срок ей не скостили. А капитану подводной лодки, который выпустил по «Германику» торпеды, героя дали.

– Теперь про похороны, да? – не выдержал такого длительного отступления Кортик.

– Помедли, молодой человек! – осадил его дядя Моня. – Были годы после лагерей, когда Нина Гринович вернулась в Крым.

– Она-таки сделала музей? – спросила матушка.

– К тому времени в домике писателя председатель исполкома устроил себе курятник. Эта женщина была бесправна, она не могла пойти и выгнать птицу из домика. Она пошла другим путем. Она начала писать в Союз писателей, составлять сборники произведений своего мужа, жаловаться, просить, требовать. Через три года такой деятельности Союз писателей прибавил ей пенсию, как вдове Гриновича. Председатель сам убрал кур и уток, а уж вычистить после этого дом было для Нины Гринович после лагерей плевым делом. Хоть она и вернулась больной и почти лысой.

– А потом она умерла и тайну с собой унесла в могилу? – опять потерял терпение Кортик.

Его усадили за стол и дали чаю.

– В семидесятом году я все еще был на плаву. Евреи и тогда никому не нравились, но я выбился в офицеры госбезопасности. И вдруг мне сообщают, что Нина Гринович при смерти. Подняли дело сорок пятого. Уже из архивов контрразведки. Предложили мне отправить к ней человека для беседы. Вдруг она не все отдала в сорок пятом? А потом обиделась за лагеря. К тому времени домик писателя стал музеем. И все отдыхающие в Крыму считали необходимым посещать его, а потом, как полагается, фотографировались с вдовой. Могилку писателя вдова привела в хорошее состояние. На могилу тоже ходили толпами. Никто не вспоминал Нину Гринович, осужденную за пособничество оккупантам, она стала вдовой известного писателя, книги которого обожали женщины и дети. Вероятно, молодой человек, – дядя обратился к Кортику, – ваша бабушка тогда жила в Крыму или приезжала отдохнуть – в судьбе вдовы многие принимали участие. Из ее похорон местные жители собирались демонстрацию устроить. Одних венков было заготовлено полста. Вот мне и намекнули, что осужденная на десять лет лагерей не должна иметь такое важное погребение. Я сам поехал.

– Она сказала вам про сокровища? – уже почти не надеясь на тайну, спросил Кортик.

– Молодой человек, – уставился на него дядя Моня. – О чем вы все время твердите? Какие сокровища?

– Утонувшие! – не выдержал и я тупости взрослых. – Вдова писателя хотела откупиться от ареста важными сведениями о сокровищах на затонувшем корабле! Это же понятно!

– Не смей повышать голос на дядю Моню! – закричала матушка и повернулась к дяде: – Подростки. – Она поправила ему воротник рубашки, смахнула крошки с вязаной шерстяной безрукавки. – Ничего, через пару лет они забудут про сокровища, будут интересоваться девочками.

После этих слов дядя Моня покосился на меня с исследовательским интересом. Потом очнулся, сопоставив образ в инвалидной коляске и девочек, и продолжил:

– В чем-то они правы. Но это не золото-серебро в сундуке капитана Флинта. Из немецких архивов удалось выудить информацию о перевозке на «Германике» ядерного вещества. Немцы тогда вовсю разрабатывали новое оружие. Радий стоил куда дороже золота.

– И что? – уныло поинтересовался Кортик. Его явно не вдохновило услышанное.

– Информация не подтвердилась. Во всяком случае, если речь и шла о радии, то не в таком количестве, ради которого стоило начинать поисковые работы. Потом в сорок пятом американцы устроили Хиросиму, а там уж и мы через пару лет сделали атомную бомбу. А Нину Гринович я в живых не застал.

– Но ты ее похоронил? – Я кивнул на фотографию на столе.

– Вы просили тайну? Вот вам тайна. Я ее похоронил в семидесятом. Тихо, без шума. Вернулся в Москву. А через полтора года меня вызвали к председателю КГБ и отправили в Крым. Задание такое: выкопать останки вдовы писателя и тщательно их обыскать.

– Зачем? – выдохнул Кортик с ужасом.

– Если бы я чего нашел, я, может быть, спустя столько лет сказал вам, зачем. Но могила Нины Гринович оказалась пустой. Вот так, молодые люди.

– Пустой гроб? – Мне стало не по себе.

– Гроба тоже не было. Ну как? Не разочарованы?

– Что ты такое рассказываешь, Моня?! – возмутилась матушка.

– Но они же хотели узнать страшную тайну! Надеюсь, я оправдал их ожидания. Помните, юный греческий бог – никакой стрижки до свадьбы!

– Ты все выдумал? – Матушка улыбнулась и легонько толкнула дядино плечо своим.

– Детям врать нельзя. Можно чего-то недоговаривать в силу неразвитости их мышления. А врать нельзя.

Шофер Павел Игнатьевич приподнял голову и подтвердил:

– Детям врать нельзя!

Дядя Моня встал, собираясь уходить. Матушка тоже встала.

– Минуточку! – Я подъехал поближе к столу и показал на фотографии: – Странные похороны за оградой кладбища. Почему ее не захоронили рядом с мужем?

Дядя Моня, опершись о стол, со старческой невозмутимостью поднял сначала правую ногу, затем – левую, и ждал, когда присевшая рядом матушка поможет его ступням попасть в ботинки, а потом завяжет шнурки. Он ответил, когда матушка встала и погрозила кулаком в мою сторону.

– Эта информация, молодой человек, пока вам недоступна в силу малого возраста.

– Вы вообще на чьей стороне? – спросил Кортик. – Кто-нибудь извинился перед вдовой за лагеря?

– А вот это не обсуждается в силу неразвитости вашего мышления, юные пионэры.

Кортик в греческой тунике, в сандалиях с переплетенными на икрах веревками, с огромным луком через плечо и длинной стрелой в руке (этой стрелой да из такого лука можно было сразу насадить, как на шомпол, полдюжины желающих подставить свое сердце Амуру) произвел на свадьбе фурор. Желающих сфотографироваться с ним было столько, что мой друг тут же получил эксклюзивное предложение о подработке в загсе в летние каникулы.

Через месяц после нашей беседы с дядей Моней пустующий дом напротив, обложенный черным камнем, заселили. Новый жилец оказался невысоким приземистым немцем с обширной плешью от лба до затылка и в круглых очках на небольшом остром носу. Его пухлый рот всегда был в положении готовности к чмоку, отчего щеки казались втянутыми.

– Почему ты решила, что он немец? – спросил я у матушки.

– Ты видел его жилетку? Нет, ты видел его жилетку? А не видел, так и не говори ничего! Такие жилетки носят только одесские евреи и обрусевшие немцы.

Вы уже-таки поняли, что моя матушка была одесской еврейкой?

– А может быть, он одесский еврей? – поддел я ее.

– С такой жиденькой шевелюрой в пятьдесят восемь лет? Я тебя умоляю! Немец из Кёнигсберга.

– Откуда ты знаешь, сколько ему лет?

– Охранникам на въезде в поселок нравятся мои пирожки с творогом. Я могла поинтересоваться новым соседом?

Через несколько дней после заселения немца случился неожиданный звонок от бабушки Соль. Обычно она звонила поздно вечером, чтобы застать Кортика дома, а тут – в девять утра. Я взял трубку и предложил ей перезвонить на мобильный внука. Бабушка Соль только фыркнула.

– У меня к тебе несколько вопросов. Тебя действительно зовут Атила, или это прозвище?

– Действительно, – ответил я, едва не спросив, а с чего ей пришло в голову назвать внука Икаром.

– Тогда, Атила, говори, что у вас нового. Говори быстро и как на духу.

Поскольку она не определила, что имеет в виду под «новым», я сообщил то, что волновало меня:

– На даче напротив поселился сосед. Матушка говорит, что он немец.

– Вот именно! – возмущенно выкрикнула бабушка Кортика в трубку. – Отец Икара часто приезжает?

Я не сразу сообразил, что значит «часто», и ответил неопределенно:

– Бывает.

– Он лазил в мой сейф? – вдруг спросила она.

Пока я лихорадочно перебирал в голове варианты ответов, бабушка Соль раздраженно приказала:

– Говори – да или нет!

– Да.

– Давно?

– Да.

– А ты не видел, случайно, что он туда положил? – спросила она вкрадчиво.

– Ничего он не мог туда положить.

В трубке наступила тишина. В эту минуту я почувствовал ее совсем рядом, как будто она стояла позади коляски и, наклонившись, дышала мне в макушку. Мне стало стыдно – я столько разного узнал об этой женщине без ее на то разрешения, что врать было невозможно. Я сказал, что сейфа больше нет.

– И что там теперь вместо сейфа? – Она, казалось, не удивилась моему сообщению.

– Икебана.

– А ты не знаешь, что адвокат сделал с бумагами из сейфа? – Она понизила голос до заговорщицкого шепота.

Эта попытка привлечь меня на свою сторону была лишней – я уже был ее рабом.

– Одну бумажку он мне отдал.

– То есть… не Икару? – не поверила она.

Мне стало обидно. И я дал понять, что тоже чего-то стою.

– Иммануил Швабер, дядя моей матери, вас помнит.

– Этот старый козел еще жив? – весело спросила она.

– Да. Недавно женился.

– Ну вот, сколько нового я узнала!

– Вы позвонили утром, чтобы посплетничать с моей матушкой?

– С тобой мне тоже понравилось.

– Да? Тогда ответьте на один вопрос. Кто такой Ираклий?

– Павлин?.. – Судя по голосу, она ужасно удивилась. – Это мой павлин, он уже умер. А откуда?..

– Кортик показал мне фотографии вашего дома в Крыму.

– Ах так? Я вижу, ты серьезно занялся изучением моего прошлого. Слушай, Атила. Хочешь увидеть большое-большое удивление на лице моего зятя?

– Зятя? – не сразу понял я. – Адвоката. Что значит большое удивление?

– Это когда у него челюсть отваливается, а потом он изображает что-то вроде кривой улыбочки.

Я засмеялся – так здорово она описала знакомое мне выражение.

– Вижу, ты меня понимаешь. Скажи ему, что из-за его глупости с уничтожением моего сейфа на днях убили русского летчика. В Бразилии. В гостинице Рио-де-Жанейро.

– И что? – я напрягся.

– Он приехал на выставку оборонных технологий. После убийства кое-что из этих самых технологий пропало. Прибор, который может найти в куче металлолома любую заданную кристаллическую структуру, например свинца.

Поскольку я ничего не понял, то спросил, поймет ли адвокат все, что она сказала.

– Конечно, не поймет! – уверенно заявила она. – Пока не поймет. Но челюсть уронит.

– И то, что вы сказали, имеет отношение к бумагам из сейфа?

– Это и дураку ясно, – оценила мою сообразительность бабушка Соль и положила трубку.

Я не находил себе места, пока в Надом не приехал адвокат.

Сначала я отчитался о проделанной работе. Было заметно, что он поражен.

– Не ожидал… Ваш дядя Моня, бабушка Соль, похороны Нины Гринович. Не ожидал… Повестушку обо всем этом не хочешь написать? – вдруг спросил он, уколов меня хитрым взглядом.

– Нет. Я хочу…

– Да, конечно, – перебил меня адвокат. – Ты хочешь браунинг № 1347. Вуаля!

Он стукнул по столу револьвером. Рядом со сканером эта вещица казалась первобытной до дикости.

Я сидел и смотрел на оружие, не притрагиваясь к нему.

– Возьми его в руки, – предложил адвокат.

Я взял. На стволе у рукоятки было выгравировано латинскими буквами: браунинг патент № 1347.

– Тяжелый… Он заряжен?

– Нет. В нем было два патрона. Я их вынул.

– Как вам удалось его достать?

– Адвокатский принцип взаимного обмена.

– Это… дорого?

– Все относительно. Зависит от усилий, которые человек прилагает. Мне это почти ничего не стоило. А теперь, с твоего позволения, я его заберу.

– Как это?.. – опешил я.

– Ты собрал и систематизировал информацию на заданную тему. Я привез тебе браунинг. Он твой. Как только получишь паспорт, я помогу на него разрешение оформить. Зарегистрируем как коллекционное оружие. Девятнадцатый век все-таки.

– Подождите! Так нечестно.

– Почему – нечестно? Это твоя вещь, она хранится у твоего адвоката.

– Тогда пусть хранится в этом доме.

– Здесь нет сейфа, – возразил адвокат и злорадно напомнил: – Я его ликвидировал! Как только захочешь подержать браунинг в руках, звони. Я приеду и привезу его.

Я задумался. Была во всем этом какая-то ловушка, но уличить адвоката в мошенничестве…

Заметив мои потуги выйти из ситуации хоть с каким-то положительным результатом, адвокат подтянул коляску к себе, наклонился и сказал мне в лицо:

– Ты выбрал вещь, которой в твоем возрасте не можешь владеть. Ты мог попросить кольцо с бриллиантом или говорящего попугая. Но ты предпочел то, что недосягаемо. Почему?

Я задумался и предложил ему следующее:

– «Тот, кто играет на арфе без струн, может так же играть на флейте без мундштука».

Я и сам толком в тот момент не понял, что именно хотел сказать.

Адвокат откинулся на спинку стула.

– Тэттэки Тосуи, – сказал он, усмехнувшись. – Железная флейта. Гэнро. Берешь стержень, на котором нет ни мундштука, ни отверстий для пальцев, и играешь. Я всегда не доверял Востоку. Я им восхищался, но не доверял. «Платье Голого короля» – помнишь? Есть такая сказка.

Я неопределенно кивнул.

– Двое портняжек проникли в королевский двор и изображали изготовление дорогого наряда, за что брали большие деньги. На кружева, на золотое шитье, на редкие ткани. Придворных, желающих посмотреть на их работу, они приглашали в мастерскую, показывали голые стены, на которых якобы висели одежды, а кто эти одежды не видел, объявлялся дураком. Никто не хотел прослыть дураком. Соловьев назвал буддизм «религией эгоизма». Мне всегда было не по себе в позе лотоса, я не умею играть на флейте без мундштука и на арфе без струн. Но всегда могу изобразить, что играю – чувствуешь разницу? Если ты слушатель – тебе выбирать, слышишь ли ты музыку, или ты дурак.