Гулящая

– Ты что, испугалась чего-то? – спросил Кныш.

Христя судорожно схватила стакан.

– Давай пить! – крикнула она и в одно мгновенье осушила стакан.

В голове у нее зашумело. Вспомнились давние дни, когда она была певичкой и славилась своей гульбой… Как тогда горько ни было, но зато весело… Горят огни, играет музыка, толпы людей снуют. Подруга шепчет на ухо: «Вот тот чернявый купчик загляделся на тебя» или: «Гусар ус покручивает и смотрит, как кот на сало…» А ты стоишь, как ни в чем не бывало, и поешь. Кончила петь, а тут бросаются к тебе и наперебой приглашают ужинать… А там – вкусные блюда, отборные вина… весело!.. И Христя начала заигрывать с Кнышем, как в те времена, когда она была арфисткой.

На другой день, когда Кныш ушел и она осталась одна, темные мысли снова нахлынули на нее. Кто она? Давно ли тешила похотливого Колесника, еще труп его не успел остыть, а нынче уже ломается перед другим. У каждой скотины своя цена, а она, как игрушка, переходит из рук в руки. И никто ее не спрашивает, чего она стоит. До каких же пор это будет продолжаться? Каждый встречный и поперечный берет ее, как вещь, поиграется и бросает. Проклятая доля!

За обедом она снова напилась допьяна, чтобы забыться и ни о чем не думать.

Миновала неделя. В эти дни только и разговору было, что о Колеснике. Судили-рядили о земских порядках, о том, сколько денег прошло через руки Колесника и сколько перепало ему.

На съезде поднялась небывалая буря. «Да что мы попусту болтаем? Кто вернет украденное, покроет убытки?» – спросил Лошаков. «Управа!» – кричали одни. «Те, кто халатно относились к общественному добру», – подхватывали другие. «Всех под суд!» – требовали третьи. Председатель и члены управы ходили мрачные, как тени.

– Вот это с больной головы на здоровую. Разве мы виноваты? – оправдывались земцы. – Кто выбирал всяких плутов и проходимцев? Говорили же тогда: зачем допускать мужиков к таким важным делам? Недоставало еще волостных писарей выбрать.

Три дня не унималась буча. На четвертый председатель сообщил, что Колесник купил большое имение на свое имя. Не лучше ли просить органы власти наложить арест на все имущество Колесника? Все облегченно вздохнули. Выход найден.

Но тут как раз доложили председателю, что на его имя получен срочный правительственный пакет. Что это? Может, новая беда? Сомнения вскоре разрешились. Председатель вернулся веселый, с бумагой в руках.

– Господа! Радость! Большая радость!

– А что такое?

– Губернатор прислал духовное завещание покойного – Веселый Кут, на покупку которого Колесник взял двадцать тысяч рублей из земских средств, он завещал земству.

– Ура! Ура! – раздались голоса вокруг.

– А знаете, он все-таки порядочный человек. Другой на его месте так не поступил бы. Только глупо он сделал. Выложил бы все перед нами и сказал бы: берите мое добро. Мы бы простили его и оставили на месте – пусть служит. А то такое учинил. Жаль!

Все говорили о его злосчастной доле.

– Что такое жизнь человека? Дым, не больше. Бьется он, как рыба об лед, а выберется на сушу, и тут на тебе… Споткнулся и повис на перекладине.

– Человек, яко трава, дни его, яко цвет сельный, – произнес Рубец.

Это изречение так всем понравилось, что Рубца предложили выбрать на место Колесника.

– Единогласно! – раздались выкрики.

Но тут поднялся один из казаков-гласных в крестьянской сермяге.

– Нет, мы не согласны, – сказал он. – Мы знаем, как пан Рубец бегал к панам и кланялся им в ноги, чтобы его выбрали. Мы знаем пана Рубца как бывшего секретаря думы, а на это место надо человека, знающего толк в сельском хозяйстве.

– Так, может быть, вы желаете баллотироваться? – поднявшись, спросил Лошаков и, зло усмехнувшись, добавил: – Мы рады будем и вас выбрать. Был же Колесник, а теперь вы будете.

– Я не добивался панской милости, – ответил казак, – а прошу поступать по закону.

– Ну что же, баллотировать так баллотировать! – сказал Лошаков, глядя на часы. – Пора уже обедать.

В результате выбрали Рубца семьюдесятью пятью голосами против пятидесяти.

– Ну что, вы удовлетворены? – спросил Лошаков казака, выходя из собрания. – Ведь вы знали, что выберут Рубца. Не все ли равно – баллотировкой или единогласно?

– Знал. Но мне неизвестно было, сколько из тех панов, что кричали единогласно, сами хотели бы сесть на место Колесника. А теперь я узнал. Нас, мужиков, здесь только трое, а навалили ему пятьдесят черных шаров. Вот тебе и единогласно.

Лошаков сердито посмотрел на говорившего и, ничего не сказав, ушел.

А вечером у Лошакова на прощальном банкете совещались, как бы усмирить мужиков в земстве.

– Помилуйте! На губернском съезде так разговаривают, а в уездах – совсем их царство. Председателями своих выбирают, членами. Разве нашего брата, что сызмальства служебную лямку тянул, мало?

– Да, об этом надо будет подумать, – сказал Лошаков.

– Постарайтесь, пожалуйста. Мы в долгу не останемся. А знаете что? Зачем нам нужен Веселый Кут? Заплатите двадцать тысяч и возьмите его себе, он больше стоит.

Лошаков на это ничего не ответил, только поклонился и пробормотал:

– Постараюсь, постараюсь.

Кое-что из этих разговоров узнала и Христя. Пьяный Кныш понемногу ей рассказывал обо всем, что происходило в городе. Но она слушала его рассеянно – ее мало занимали земские дела.

Одно Христя хорошо знает: паны дерутся, а у мужиков будут чубы болеть. Она только спросила, остается ли Кирило управляющим в Веселом Куте и будут ли слобожане владеть огородами и прудами?

– Какой Кирило? Какие слобожане? – спросил Кныш. Она рассказала ему о событиях в Куте.

– Ну, вряд ли, – сказал он.

– Что же они сделают с Веселым Кутом?

– Продадут, и все.

Христе было жалко и Колесника, и Кирила, и слобожан. Значит, все ее старания помочь беднякам пропали даром.

Вечером Кныш сообщил ей другую новость.

– Знаешь, кого выбрали вместо Колесника?

– Кого?

– Земляка – Рубца.

– Рубца? Я у него когда-то служила.

Кныш вспомнил, что и он ее там видел.

– Так ты, верно, и проценковых рук не избежала?

– Чтоб ему… Он и теперь еще пристает ко мне.

– Он такой, что не упустит.

– А Довбня где?

– По шинкам шатается. Раз у меня в кутузке ночевал. Пьяного под забором подобрали.

– Я хотела б его видеть.

– Ты с ним зналась?

– Я жила у них, когда ушла от Рубца. Он добрый человек, не то что его жена, хоть она и моя подруга. Теперь ютится в хибарке и путается с солдатом, рада, что избавилась от мужа… А на что он живет, Довбня?

– Черт его знает. Днем около суда слоняется. Настрочит какому-нибудь мужику прошение, вот и есть на выпивку.

– А нам хорошо – и покупать не приходится. Пей, сколько хочешь.

– Да ты шельма, видать!

Кныш залился веселым смехом.

– Знаешь что, Христя. Меня, может, скоро переведут в другой город. Поедешь со мной?

– Куда?

– Может, и в Н.

– Туда я ни за что не поеду.

– Почему?

– Там знакомых много. Да из села приедут.

– А тебе что?

– Ничего. Только не поеду туда.

– Ну, а в другое место?

– Нет, я отсюда не хочу уезжать. У меня к вам одна просьба – устройте меня на квартиру.

– Куда же тебя пристроить?

– В гостиницу.

– А платить кто будет?

– Свет не без добрых людей.

– Гулять, значит?

– А что ж мне еще делать? – с горечью сказала Христя. – Другие хуже меня, а у них все есть; только я одна такая дура, что за столько лет почти ничего не нажила.

Разговор прервался. Христя сидела понурившись, а Кныш мерил комнату своими длинными ногами.

– Дурное ты замышляешь, – сказал он погодя. – Тебе со мной лучше будет. Будешь хозяйкой у меня в доме.

– Была уж я такой хозяйкой, – сказала она, вздохнув.

– Как хочешь. Я не держу тебя. Только смотри – тебе хуже будет.

– Хуже, чем есть, не будет.

На этом разговор окончился. Кныш ушел на службу, а Христя, сидя в одиночестве, погрузилась в невеселые думы о своей горькой доле.

Господи! До чего она дошла! До чего довели ее добрые люди и злая судьба. Что бы сказала мать, если бы увидела ее с Кнышем?… Что же ей делать? Ехать с Кнышем? Ни за что! Он внушает ей отвращение. Если бы она его не боялась, то и дня не согласилась бы здесь пробыть.

Кныш вернулся перед рассветом.

– Ну, прощай, Христя. Еду в Н.

– Так скоро?

– Да. Назначили помощником исправника. Вот попировал с компанией на прощанье.

– А как же мне быть?

– О тебе я говорил с одним человеком.

– Ну?

– Обещал.

– Спасибо, дорогой!

– А все же тебе лучше поехать со мной. Конечно, не сейчас. Пока ты перейдешь в гостиницу. А я поеду, все разузнаю, осмотрюсь, квартиру найму, все устрою. Слышишь?

– Слышу, – ответила Христя и подумала: «Дай мне только уйти отсюда, и ноги моей больше у тебя не будет».

Христя уже целый месяц живет в гостинице. Днем спит, ночью гуляет. Кого у нее за это время не перебывало. Вино рекой льется, деньгами сорят вовсю. Сколько их прошло через Христины руки! А где они? Только купила себе платье, белье, шляпки, а все остальное идет хозяину. За одну комнату – пятьдесят рублей в месяц! И за стол с нее берут вдвое дороже, чем с других. Если кто-нибудь пришел к ней – плати рубль! Слуги по полтиннику получают за то, что приводят гостей.

От бессонных ночей потускнели глаза у Христи, покрылись желтизной некогда розовые щеки, приходилось их подкрашивать румянами.

Христе постоянно казалось, что впереди ее ждут новые потрясения и беды. Чтобы забыться, она топила свои думы и опасения в вине. С ним приходило веселье, пьяная отвага, и мысли легкие, как тени, неслись вихрем, не оставляя заметного следа… И она неслась в неизвестность, словно стремительный поток подхватил ее, и у нее уже не было сил остановиться. Впрочем, она и не пыталась…

Пусть несет!

Так в один прекрасный день она очутилась в больнице. Тело ее покрылось струпьями, на лице выступили синие пятна, горло опухло, из него вырывалось только глухое хрипенье.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Осеннее ненастье стояло на дворе. Дождь лил как из ведра, дороги раскисли и покрылись грязью. Низко нависли темные свинцовые тучи. Улицы тонули в густом белесом тумане, над землей весь день царил сумрак, и в нем, словно тени, сновали съежившиеся люди.

Вечерело. В домах зажигали свет, на улице один за другим вспыхивали фонари. Мутно-желтые круги колыхались в густом сумраке, тускло освещая клочок земли под самым фонарем, а дальше была непроглядная тьма. Слышно было шлепанье ног по лужам и проклятья по адресу непогоды, тьмы, грязи. Редкие прохожие спешили домой. Одни извозчики тарахтели на опустевших улицах, выкрикивая охрипшими голосами: «Подать?» Никто их не окликал, и в поисках седоков они ехали дальше.

Несмотря на такое ненастье и бездорожье, земский съезд был необычайно людным. Управа, словно костер, пылала сверху донизу мириадами огней. Во всех комнатах и коридорах толпились люди, то собираясь кучками, то снова расходясь, и гудели, как пчелиный рой. Тут и светлейшие князья, и вельможные паны, и богатые купцы, и наш брат – голь перекатная.

Что же заставило собраться сюда всех этих разношерстных людей из далеких и близких краев?

А вот увидим, послушаем.

Звонок давно уже сзывает гласных, рассеявшихся по всему зданию управы.

– Господа! Прошу занять места! – кричит председатель.

– Слышите, звонок! Хватит… – доносятся выкрики. Солидные тузы медленно проходят на свои места, а юрские мозгляки все еще усиленно жестикулируют, что-то горячо доказывая своим собеседникам. Седобородые сквозь очки внимательно оглядывают присутствующих, а толстопузые купцы пыхтят в толпе и вытирают пот большими кумачовыми платками. Только крестьяне в сермягах собрались кучкой у стены и смирно стоят, точно обвиняемые, которых собираются судить.

– Господа! Прошу занять места! Нам предстоит еще обсудить много вопросов… – снова кричит председатель.

– Слышите? – Гласные спешат на свои места. Звонок заливается, как расходившийся щенок.

Наконец все уселись.

– Господа! – начал председатель. – Нам предстоит сейчас рассмотреть вопрос о растрате бывшим членом управы Колесником двадцати тысяч земских денег. Прошу вашего внимания. Вопрос о растрате столь значительной суммы уже сам по себе достаточно серьезен, но он еще осложняется тем печальным обстоятельством, что, к стыду нашему, представляет не единичное явление.

– Но деньги ж эти уплачены, – неуверенно сказал кто-то в серой свитке.

– Да, деньги внесены. Но я вовсе не о том говорю. Я говорю о самом явлении. Оно столь часто начало повторяться за последнее время, что я просил бы вас обратить на это серьезное внимание и положить предел такому печальному положению.

– Какой же предел? Под суд вора – вот и весь предел.

– Прошу не перебивать меня.

– Послушаем.

– Господа! – побагровев, крикнул председатель. – Я лишу того слова, кто еще раз перебьет меня. – Он снова заговорил плавно и торжественно. Речь его лилась то как бурный поток, то затихала, чтобы через минуту снова обрушиться лавиной на слушателей, все сметая и сокрушая на своем пути. Он беспощадно осуждал воров, окидывал всех своим пронизывающим взглядом, словно хотел заглянуть в самую душу сидящих здесь.

– Таковы, господа, печальные последствия простой кражи – неуважение к чужой собственности, нарушение общественного спокойствия, шаткость религиозных убеждений. Но во сколько раз преступнее и позорнее растрата общественного добра! Нет, господа, нам нужно обелить себя в глазах честолюбивых интриганов, которые не задумаются бросить в нас комком грязи на глазах у всего света! Кому, как не нам, дворянам, стоящим на страже чести, взяться за это дело. И я, как дворянин, считаю своим священным долгом предложить вам, господа, некоторые меры, могущие служить для искоренения столь гнусного зла. Но прежде всего позволю себе спросить: какие причины, какие, так сказать, условия породили возможность появления среди нас такого рода личностей? Скажут нам: разве и в прежнее время не было этого? Разве чиновники не брали взяток? Да, брали, потому что получали нищенское жалованье, брали, чтобы с голоду не умереть, но не крали. Потому что чиновники – те же дворяне. А теперь? Наряду с нами сидят люди иных сословий, где понятие о честности еще недоразвито или как-то уродливо проявляется: обвесить, обмерить, обмануть другого не считается преступным. Что же вы хотите после этого? Руководствуясь таковым взглядом, я предложил бы следующую меру: очистить земство от того чуждого дворянству элемента, который, в особенности по уездам, прибрал к своим рукам все земские дела.

– Так это нас, Панько, по загривку и вон из хаты! – крикнул один из группы крестьян.

– Обрили вы нас, ваше превосходительство, нечего сказать, – поднявшись, сказал бородач в купеческом кафтане. – А двадцать тыщ заняли у меня из пяти процентов, тогда как мне давали десять, да вот уж пятый годок никак не истребуем.

– Тише, господа, я еще не кончил, – крикнул Лошаков и отчаянно зазвонил колокольчиком.

– Идем, Грыцько, пока не вытолкали в шею, – снова сказал кто-то, и крестьяне один за другим потянулись к выходу.

– Господа, тише! Стойте! Куда вы? – крикнул Лошаков.

– Куда? Домой!

– Я не позволю. Требую, чтобы вы остались. Вопрос очень серьезный.

– Нет такого закона, чтобы нас поносили на все лады да еще заставили слушать.

Крестьяне уже столпились у дверей, как вдруг в зал ворвался незнакомый человек. Одежда на нем была рваная, сухощавое лицо небрито, волосы растрепаны, а глаза горели, как у хищного зверя.

– Стойте, люди добрые! – крикнул он. – Я вам все по правде скажу. Ничему не верьте, все это брехня! Как раньше крали, так и теперь крадут и будут красть. Пока у одного добра много, а у другого – ничего, воровство не переведется! Это я вам правду говорю.

– Социалист! Нигилист! Арестовать его! – раздались крики; все вскочили с мест.

– Кто это? Кто?

– Это, господа, один сумасшедший, не очень давно выпущен из дома умалишенных, – сказал председатель управы.

– Кто он? – спросил Лошаков.

– Довбня… окончил когда-то курс семинарии.

– Ну, и верно, что социалист. Сторож! Позвать сюда полицейского, арестовать того господина.

– Эх, испугали! – крикнул Довбня и захохотал. – Я никуда не убегу. – Обратившись к крестьянам, он продолжал: – А вам, братцы, одно скажу: не верьте ничему – все ложь! Если и есть доля правды, то только у бедняков, зато им и хуже, чем всем.

В это время вошел полицейский. Довбню схватили за руки и поволокли из зала, хотя он сильно упирался и кричал. Крестьяне куда-то исчезли. Гостям, аплодировавшим Довбне, Лошаков предложил покинуть собрание. В зале поднялся невероятный шум; гласные разъяренно кричали, гости смеялись, кто-то вслух ругал Лошакова, кто-то свистал, и все заглушали шарканье и топот ног.

Зал быстро опустел. Посторонние все ушли, только гласные суетились и гудели, как пчелы, потерявшие матку. Но вот снова раздался звонок. Все затихли.

Лошаков начал свою речь с предложения уменьшить количество гласных из недворянских сословий и просить правительство запретить казакам и владельцам из мужиков быть самостоятельными выборщиками, с тем чтобы они, как государственные крестьяне, выбирали всей волостью. Заканчивая свою речь, он выразил надежду, что его предложение будет принято; если же кто-нибудь нашел лучший выход из создавшегося положения, пусть выскажется.

Собрание бурно рукоплескало красноречивому председателю. Несколько гласных подбежали к Лошакову и, кланяясь, горячо благодарили его. Другие кричали с места: «Что нам еще слушать? Лучшего предложения не надо. Ставьте на голосование!»

Вдруг поднялся какой-то взлохмаченный человек в синих очках с окладистой бородой.

– Я прошу слова! – крикнул он зычным голосом.

– Тише, тише, господа! – сказал Лошаков. – Вы желаете говорить? – спросил он, ехидно глядя на бородатого незнакомца в очках

– Не надо! Не надо! – загудели гласные. – Мы наперед знаем, что услышим одни порицания.

– Позвольте, господа! – крикнул Лошаков, поднявшись. – Не будем пристрастны. Может быть, господин профессор, как гласный от крестьянского общества, скажет нам что-нибудь в защиту своих избирателей.

– Не надо! Не надо! – не унимались гласные.

– Да позвольте же, не могу я лишить его слова.

– Не надо!

Лошаков зазвонил.

– Господа! – крикнул профессор. – Я не стану долго истязать вашего внимания, скажу лишь несколько слов. Я думаю, господа, что мы прежде всего – представители земства, а не какого-нибудь одного сословия, почему я и полагаю, что останавливаться только на сословных вопросах по меньшей мере неделикатно…

– Мы уже слышали… Не надо! Голосуйте. Вопрос так ясен, что в прениях нет надобности.

– Вы не хотите меня выслушать. Но, господа, я считаю для себя позорным участвовать в таком собрании, где нарушается свобода прений, возбуждается сословная вражда, причем обвиняющая сторона не дает возможности обвиняемой сказать что-либо в свое оправдание.

– Не надо!

– Я слагаю свои полномочия и удаляюсь, – сказал оратор и, с шумом отодвинув стул, вышел из зала.

– Скатертью дорога!

– Помилуйте! Что это такое? Приходишь в собрание – одни свитки и сермяги. Вонь, грязь, просто сидеть нет возможности.

– Сами себе назначают содержание, какое желают хозяева!

– Налоги вводят, какие им заблагорассудится, не считаясь ни с законом, ни с доходностью. Да к тому же еще и воруют земские деньги.

Такие возгласы и выкрики доносились со всех концов зала.

– Ну как же, господа? Никто не желает высказаться? – спросил Лошаков.

– Что тут говорить?

– Баллотируйте, и все!

– Помилуйте, уже одиннадцать часов, меня в клубе ждут партнеры.

– Господа, садитесь. Сейчас поставлю вопрос на голосование.

– Зачем? Единогласно!

– Единогласно! – загудели кругом.

– Против никого нет?

– Никого.

– Предложение принято единогласно. Поздравляю вас, господа.

– Закрывайте заседание. Главное разрешено, остальное можно отложить до следующего собрания.

– Да, я думаю, господа, что нам следует отдохнуть. Вот только еще вопрос о Колеснике.

– На завтра! На завтра! Сегодня поздно. Пора в клуб.

– Объявляю заседание закрытым. Завтра прошу пораньше, часов в одиннадцать, – сказал Лошаков.

Через десять минут зал опустел. В вестибюле и у подъезда давка, шум, суета.

– Извозчик! Давай!

– Карету генерала Н.!

– Эй, давай скорее!

Грохот железных шин о камни мостовой, дребезжание рыдванов, цокот копыт и гул, как в пчельнике…

Полчаса спустя и здесь все затихло. Вскоре начали гаснуть фонари. Здание управы постепенно тонуло в ночном сумраке. Казалось, обитатели его испугались того, что здесь произошло, и спешили погасить свет.

Когда свет погас в последнем окне, из-за колонны высунулась темная фигура и зашагала по невылазной грязи прямо через площадь. В непроглядной темени ночи слышалось только хлюпанье воды в лужах и невнятное ворчанье. В конце улицы под тускло горевшим фонарем замаячила какая-то тень. Это была женщина в дырявом и грязном платье. Ее голову и плечи закрывала рогожа. Незнакомка подошла вплотную к фонарю и начала вытирать башмаки.

– Вот это грязь! – произнесла она гнусавым голосом.

– Эй ты, безносая! Башмаки чистишь? – окликнул ее другой охрипший голос.

Женщина в рогожке начала озираться.

– Что, ослепла? – снова послышался охрипший голос.

– Ты, Марина?

– Я. Иди сюда – здесь не так сечет.

– А ты что, лучше? Нос – как труба, а вся в язвах, – огрызнулась женщина в рогоже и поплелась через мостовую на другую сторону улицы.

– Здорово! – сказала ей какая-то фигура в платке.

– Здравствуй, – прогнусавила в ответ первая.

– Где так измазалась?

– Около земства. На площади такая грязища, еле ноги вытянешь.

– Заработала что-нибудь?

– Заработаешь! В такую ночь хоть глаза выколи. А ты как?

– Да и я так же. Тут шел один пьяный…

– Ну и что?

– Прошел мимо.

Некоторое время обе стояли молча у забора.

– Я еще сегодня ничего не ела, – сказала та, что в рогоже.

– Разве тебя кормят через день? – смеясь спросила Марина.

– Нет. Сегодня совсем не варили…

Женщина в рогожке вздохнула.

– А слышала новость? – спросила она немного погодя.

– Какую?

– Твоего в полицию повели.

– Пьяного?

– Нет. Он обругал панов в земстве. Такой шум там поднял, что за полицией послали, насилу его увезли на извозчике.

– Так ему и надо.

– Кучера говорили, что ему за это тюрьма грозит или Сибирь.

– Дай Боже мне избавиться от этого пьянчуги.

– А все же ты сегодня ела.

– Не за его счет. Я и водку пила, так что? Он бы из рук вырвал, если б увидел.

– Все же лучше. Знаешь, Марина, что я надумала.

– А что?

– Домой уйду.

– Под забором сдыхать?

– А не все равно где?

– Тут у тебя хоть угол есть. А там кто тебя пустит?

Снова замолчали. Немного спустя издалека донесся какой-то неясный гул.

– Слышишь? – спросила Марина.

– Да.

– Пойдем, может, выгорит?

Марина двинулась вперед и запела тонким голосом:

Кабы да муж молодойХозяином был в хате!

А женщина в рогоже стала ей подтягивать сиплым голосом, точно поскрипывал сухой камыш:

Ой, гоп, до вечера!Замыкайте, дети, двери.Гоп! Гоп! Гоп!

Взяв Марину за руку, она начала отплясывать гопака.

– Стой! Не шуми! Расшибу! – крикнул на них прохожий, еле державшийся на ногах, и схватил за руку женщину в рогожке.

Марина пошла дальше. Пьяный что-то бормотал, ни к кому не обращаясь.

– Двугривенный не дашь, не пойду, – сказала женщина.

– Что мне твой двугривенный. У меня денег куры не клюют. Вот! – Он ударил по карману рукой. Послышалось дребезжание меди.

Они скрылись в темном переулке. Вскоре женщина в рогожке вернулась.

– Марина! – крикнула она.

– Чего тебе?

– Иди сюда.

Марина подошла.

– Ну что? Заработала?

– Двугривенный. Пойдем выпьем и закусим.

– А пьяного куда девала?

– Заснул под лавкой.

– Денег у него не осталось?

– Бог его знает. Он вперед дал.

– А ты, дура, сама не пошарила у него в кармане?

– Ну его!

– Где он лежит? Я пойду.

– Ушел. Ей-Богу, ушел.

– Врешь.

– Убей меня Бог. – Женщина махнула рукой, и рогожа упала с головы.

Она стояла около фонаря. Свет падал прямо на нее, освещая мокрое от дождя безносое лицо, потрескавшиеся губы, взлохмаченные волосы на голове.

Подняв рогожу и напялив ее на себя, она снова крикнула:

– Идем, говорю!

– Куда?

– А вот в шинке светится.

И обе женщины молча пошли по улице. Это были Христя и Марина.