Гулящая

Довбня снял с плеча скрипку и положил ее на стол.

– Вот вам и свадьба к вашей опере, – сказал он, вытирая вспотевший лоб. – Ух! Как я уморился! Черт бы его взял! – Он вынул кисет с табаком.

Проценко сидел точно в жару: щеки его пылали, глаза сверкали.

– Господи! – крикнул он. – Впервые на своем веку слышу такую невероятную музыку. Пусть спрячутся итальянцы и немцы… И это не гении творили, а простой народ… – Он возбужденно начал ходить по комнате. Не скоро улеглось его волнение, и он заговорил спокойнее: – Не ожидал я такого, по правде говоря. Я думал, что вы, Лука Федорович, забыли про мое либретто, и сам начал о нем забывать… Но вижу – нет. Хоть ваша музыка не подходит к моим словам, но как артистически она звучит! Что вы намерены сделать с этой пьесой?

– Ничего… поиграю кому-нибудь, и все! – сказал Довбня, выпуская изо рта целое облако дыма, которое окутало его.

– Как ничего? – крикнул Проценко. – Нет, так не годится, вашу пьесу надо записать и напечатать. Надо рассказать людям, какие замечательные мелодии создает народ. Большой грех будет, если вы это дело забросите.

– А где ж я возьму деньги, чтобы напечатать?

– Хотите, я достану? У меня в Петербурге есть один знакомый музыкант. Я ему отошлю. Пусть покажет Бернарду или еще кому. И вашу пьесу непременно напечатают. Много найдется рук взяться за такое дело… Сыграйте еще «Казачок» или то место, где молодая прощается с родными. Голубчик… А знаете что? В этом вопросе лучший ценитель – простой народ. Кликнем Христю, Марью, прислугу здешнюю, пусть они послушают, и спросим их мнение.

Довбня лукаво усмехнулся.

– Вы смеетесь? – крикнул Проценко. – А знаете, кому Пушкин читал свои песни? Няне своей – Арине Родионовне. И если та чего-нибудь не понимала, он перерабатывал свои бессмертные творения.

– То слова, а это музыка! – возразил Довбня.

– Пусть народ послушает, и он будет плакать. А скажите, кого из нас Шевченко не брал за сердце? Вы тоже «музыкальный Шевченко».

– Далеко кукушке до сокола, – сказал Довбня. Но Проценко его не слушал.

– Шевченко, так же как вы, – продолжал он с горячностью, – взял за основу народную песню. Его народ понимает, значит – и вас поймет. О-о! Народ – большой ценитель прекрасного!

Довбня молча кивнул головой. Ему гораздо больше хотелось увидеть Христю, чем услышать ее мнение о своей игре.

Проценко насилу уговорил Христю войти к нему в комнату. Да она бы сама и не пошла, если бы Марья не потащила ее за собой.

Довбня рассмеялся, когда Проценко усадил их обеих на кровати.

– А ну-ка, большие ценители, – сказал он, смеясь, – навострите уши.

И заиграл невольничий плач, как плачут казаки в турецкой неволе, вздымая руки к небу и моля его о ниспослании смерти… Горький плач, горячая молитва и тяжкие стенания наполнили комнату. Первые струны жаловались тонкими высокими голосами, а басы гудели, словно приглушенные рыдания вырывались из-под земли… Проценко сидел понурившись. Его бросало то в жар, то в холод, а звуки вливались прямо в сердце, заставляя его сильнее сжиматься от боли и восторга.

Глубоко вздохнув, он покачал головой. Христя переглянулась с Марьей, и обе они засмеялись.

– Ну что? – спросил Довбня.

Проценко молчал.

– Нет, эта нехорошая, очень тяжелая. Та, что вы раньше играли, куда лучше, – сказала Марья. А Христя тяжело вздохнула.

– Отчего же так тяжело вздыхаешь, моя перепелочка? – спросил Довбня, глядя на ее нахмуренное лицо.

– Христя! Марья! – послышалось из кухни.

– Пани… – испуганно прошептали обе и стремглав бросились в кухню.

– Заберутся к панычу в комнату… С чего это? – кричала Пистина Ивановна.

– Вот зададут перца нашим критикам! – сказал Довбня.

Проценко по-прежнему молчал, а Довбня большими шагами мерил комнату.

– Вот, если б вашу игру услышала Наталья Николаевна… Как бы она была рада, – немного спустя сказал Проценко.

Довбня недоумевающе взглянул на него и спросил:

– Какая?

– Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена – молодая, прекрасно поет и очень любит музыку.

– С попадьей? – спросил Довбня. – А у них есть что выпить?

Проценко сморщился и сказал небрежно:

– Наверное… как в каждом семейном доме.

– А если нет, то какого черта я к ним пойду? Чего я там не видел – поповской нищеты?

Проценко еще досадней стало. Довбня прав. Он и сам часто видел их нищету. Потом вспомнил попадью, такую живую, красивую.

– Неужели вы оцениваете людей по их достатку? – спросил он.

– А по чему же еще? – спокойно ответил Довбня. – Приедешь к людям в дом, посидишь до полуночи, а тебе не дадут ни рюмки водки, ни ломтика хлеба?

«Обжора! Пьянчуга!» – чуть не сорвалось с языка Проценко, но он только заерзал на стуле.

– А впрочем, пойдем, если вам хочется, – согласился Довбня. – Потрясем маленько поповскую мошну. Я его еще до семинарии знаю, а попадья, говорят, веселенькая.

Эти слова так и резанули ухо Проценко, он готов был, кажется, броситься с кулаками на этого проклятого пьяницу.

А тот как ни в чем не бывало стоял перед ним, спокойный и ровный, только еле заметная усмешка играла на его губах, да глаза ехидно поблескивали. Проценко страшно стало от мысли, что такой талантливый человек, как Довбня, так опустился.

– Когда ж мы пойдем? – спросил Довбня. – Завтра, что ли?

– Как хотите, – ответил Проценко.

Довбня, выкурив еще одну папироску, ушел, а Проценко, расстроенный, ходил по комнате, раздумывая, как бы уклониться от завтрашнего посещения попа. Вместе с Довбней ему туда идти не хотелось, и он жалел, что уговорил его. Напьется и ляпнет такое, что ни в какие ворота не лезет. От него всего можно ждать…

– Что с него возьмешь, – бурсак! – произнес он вслух, продолжая ходить по комнате.

– Паныч, ужинать! – весело сказала Христя, входя в комнату.

Проценко взглянул на ее слегка растрепавшиеся волосы, розовое лицо, оголенную шею, круглые точеные плечи.

– Ужинать? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Да… зовут.

Сердце у него почему-то забилось.

– Голубка, – сказал он нежно и занес руку, чтобы обнять ее.

Она бросилась бежать и вмиг очутилась в кухне. Только дверь громко хлопнула за ней.

– Что ты выскочила как ошпаренная? – спросила Марья.

Христя тяжело дышала. Когда Проценко прошел через кухню в комнаты, она за его спиной погрозила кулаком и тихо произнесла:

– Ишь, какой!

– Приставал? – смеясь, спросила Марья. – Ох ты, простота деревенская! – Она вздохнула, а Христя покраснела, как мак.

За ужином Пистина Ивановна смелась над выдумкой Проценко – позвать прислугу, чтобы она оценила игру Довбня.

Григорий Петрович не сердился; он показывал, как сидела Марья, подпершись рукой, как тяжело вздыхала Христя.

Пистина Ивановна от души хохотала.

Когда он возвращался после ужина, Марья его остановила.

– Так вы вот какой, – сказал она, – святой да Божий: свечи съели и в темноте сидите.

Он поднес кулак к самому Марьиному носу и шутливо пригрозил:

– Видала?

Христя так и прыснула. Он и ей погрозил пальцем и ушел к себе. Все это произошло в одно мгновенье, словно молния сверкнула.

– Умора – не паныч! – смеясь, сказала Марья.

А из столовой доносился голос Пистины Ивановны:

– Ну и забавный он! Придумал же такое: позвать Христю оценивать игру.

– Забавный-то он забавный, а ты все-таки поглядывай, чтобы эта забава не довела до слез… – мрачно произнес Антон Петрович.

– Кого? – спросила Пистина Ивановна.

– Тебе лучше знать.

Пистина Ивановна надула губы.

– Еще что выдумал!..

Скоро все улеглись спать. Лег и Григорий Петрович, хотя ему и не хотелось. Но что же делать?… Был на редкость шумный вечер. Игра Довбни и его грубо-откровенные речи, разговор с прислугой, красота Христи, так взволновавшая его, – все это и многое другое кружилось в его голове. И рядом с Христей возникла изящная фигура голубоглазой попадьи. Они словно соревновались. Сердце у него ускоренно билось, какие-то смутные надежды волновали его. «Та – распустившийся пышный цветок, а эта – нетронутый родник. Кто первый зачерпнет из него воду?…» Ему стало душно, и он беспрерывно ворочался с боку на бок.

А в кухне на печи слышалось шушуканье.

– Какой он красивый и ласковый! Не сравнить с тем, что на скрипке играл, – тихо шепчет молодой, звонкий голос.

– Полюбила б ты такого? – допытывается хриплый голос.

– Вот уж, полюбила бы! – укоризненно произносит первый голос.

– Да ты не скрывай! Разве не видно, что тебя завлекает?

– Еще как… – и звонкий смех доносится из темноты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Дома? – спросил Проценко сизоносую Педору, входя на следующий день вместе с Довбней в кухню.

– А где им быть? – недовольно ответила та гнусавым голосом. – К вам хотели посылать.

Довбня неприязненно взглянул на Педору: откуда еще взялось такое чучело?

Тем временем попадья, услышав знакомый голос, весело крикнула из комнаты:

– Нету дома!

– А где же барыня? – смеясь, сказал Проценко, входя в комнату.

– Господи! И не грех вам? – начала было попадья, но, увидев Довбню, сразу умолкла.

– Не ругайте меня, Наталья Николаевна, – начал Проценко. – Я к вам привел моего приятеля, Луку Федоровича Довбню. Помните, я вам как-то рассказывал о нем.

– Я рада… – заливаясь краской, сказала попадья, подавая Довбне руку.

– А я тот черт, которым детей пугают… – шутил Довбня, так сжимая ее маленькую руку, что у нее пальцы слиплись.

– Дома отец Николай? – спросил Проценко.

– Нет, его позвали на крестины, – ответила она и побежала в соседнюю комнату за стулом.

Довбня начал осматривать комнату.

В углу возле небольшого столика всего только два стула; самовар на столе напевал грустную песню. Видно было, что его уже давно не чистили: зеленые пятна ржавчины пестрели на нем повсюду, кран покосился, вода из него капала прямо на стол, на краю которого стояли два стакана; в одном был недопитый чай, а в другом какая-то бурная жидкость; из открытого чайника поднимался пар. Нигде не видно было хозяйской руки. Стены были голые, облупившиеся; тут валялись крошки, объедки, шелуха от семечек… В углу стоял оборванный диван, словно горбатый старец примостился у стены. Всюду бросались в глаза нужда и бесхозяйственность.

Пока Довбня оглядывал это убожество, из другой комнаты вернулась Наталья Николаевна со стулом.

– Это для меня? – спросил Довбня и взял у нее стул. – Напрасно беспокоились. Я могу и на полу посидеть.

Наталья Николаевна не знала, как ей понять слова Довбни: как насмешку над их бедностью или беспорядком? От стыда она покраснела до ушей.

А тут еще, хлопнув дверью, ввалилась в комнату Педора и, наступив Довбне на ногу, бросилась к самовару.

– Гляди, ноги отдавишь! – крикнул Довбня.

– У меня внизу глаз нет, – сердито буркнула Педора, хватая самовар.

– Педора, куда ты тащишь самовар? – крикнула попадья.

– Надо ж его подогреть. А то каким чертом гостей поить будем? Там уж и воды не осталось.

– Педора! – топнув ногой, крикнула попадья. – Сколько раз я тебя просила: хоть на людях не чертыхайся.

– А чем же вы будете гостей поить? Помоями? Глядите, я еще виновата.

– Педора! Бери самовар! Бери все! Только уходи, и чтоб я твоего голоса больше не слышала… Господи! – пожаловалась попадья, когда Педора скрылась за дверью. – Ни у кого, наверное, нет такой прислуги, как у меня… И приходится ее держать!

– Держать? – отозвалась из кухни Педора. – Хорошо держать прислугу и не платить ей! Заплатите мне, и я сегодня же уйду от вас и дорогу сюда забуду.

– Да замолчи, Христа ради! – крикнула попадья в кухню.

– А почему вы ее и в самом деле не рассчитаете? – спросил Проценко.

– Ну, скажите же ему! – гневно ответила попадья, очевидно, имея в виду мужа.

– За нее еще, видно, никто как следует не взялся, – сказал Довбня.

– Вот еще! – сказал Проценко.

– И задиристая какая, – сказал Довбня. – Хоть бы что-нибудь порядочное, а то смотреть противно.

Попадья и Проценко засмеялись.

– Ой, какой вы страшный и сердитый, – крикнула она с притворным ужасом.

– Да… пальца в рот не кладите, зубы еще крепкие, – улыбаясь, сказал Довбня.

– Неужели? – произнесла она, лукаво взглянув на него.

В ее голосе и жестах заметно было продуманное кокетство. Своей легкой кошачьей манерой и вкрадчивым голосом она старалась развлечь мрачного Довбню, который сидел насупившись и крутил свои длинные усы… Ей да не расшевелить его! Если захочет, она и немого заставит говорить!

Довбня вскоре развеселился и уж сыпал плоскими и грубыми шутками. Проценко поддерживал его, вставляя порой словечко-другое, а попадья их поощряла кокетливыми взглядами и раскатистым смехом. Вскоре наступило непринужденное веселье. Первые тяжелые впечатления рассеялись, и казалось, что нет мусора и грязи на полу, побелели стены и ярче стало тусклое пламя сальной свечи.

Оживленная беседа не умолкала ни на мгновенье. Педора внесла самовар, кряхтя, подняла его, поставила на стол и, окинув присутствующих неприязненным взглядом, вышла из комнаты.

– А я ждал, что раз она мне для первого знакомства ногу отдавила, так уж теперь кипятком ошпарит.

Громкий смех раздался в ответ, и за ним не слышно было, как сердито заворчала Педора и громко хлопнула дверью.

За чаем разговор еще больше оживился. Проценко не ожидал, что Довбня будет таким разговорчивым и веселым. Хотя без крутых словечек не обходилось, но Довбня так искусно вставлял их в разговор, как ювелир вправляет драгоценные камни. Он говорил почти не умолкая, под дружный смех слушателей, вспоминая давно прошедшие времена бурсы, гречневых галушек, протухшей каши и веселой дружбы. Рассказал, как чуть не еженощно, накинув на себя легкие хламиды, они отправлялись за добычей; как били сторожей и объездчиков, воровали сало и водку, а однажды поймали на улице кабана, закололи его, потащили к речке и там его так разделали, что следа не осталось. А было дело – у пана дочку украли. Пока одни пели под окном, а пан слушал, похитители с панской дочкой уже были у попа и уговаривали его повенчать молодую пару. Потом пан спохватился, но уж поздно было – дочка не его. Погневался старый, поругался, да ничего не поделаешь – принял зятя к себе. Только попа этого из села выжил, а вместо него зятя поставил.

– Теперь он уже благочинный! – закончил рассказ Довбня.

Наталья Николаевна тяжело вздохнула. Ее взволновало не то, чем стал герой рассказа, а то, как он украл дочку пана.

– Что ж, они раньше любили друг друга? – спросила она.

– Конечно. Записки передавали через слуг.

Наталья Николаевна еще больше разволновалась. «Пошлет же Бог такое счастье людям! И почему оно ей не выпало?» – думала она.

– А должно быть, весело и вместе с тем страшно удирать? – сказала она.

– Не знаю, удирать никогда не приходилось, бабой не родился.

Наталья Николаевна засмеялась.

– С такими усами, да бабой… – сказала она.

Довбня только глядел, как она колыхалась от смеха.

Чай выпили.

– Что ж теперь будем делать? – сказал Проценко. – Жаль, что Лука Федорович не взял с собой скрипки, а то бы вы услышали, как он играет.

– В другой раз без скрипки не приходите! Слышите! – сказала она и начала вполголоса напевать.

– Давайте споем! – предложил Проценко.

– Давайте! – поддержала попадья. – И вы, Лука Федорович, подтягивайте.

– Если песня мне будет знакома, то можно, – ответил Довбня, закуривая папиросу.

– А какую запоем? Давайте те, что у вас пели, – предложила Наталья Николаевна.

– «Выхожу один я на дорогу»? – спросил Проценко.

– Да, да… Лермонтова! Как я люблю Лермонтова! Страх! А при жизни, говорят, его не любили. Вот глупцы! Ах, если бы он теперь был жив!

– Так еще б насмеялись над ним, – заметил Довбня.

– Не признали бы? Правда ваша, Лука Федорович! – сказала попадья. – Сколько непризнанных талантов гибнет!

Только запели «Выхожу…», как в комнату вошел отец Николай и, не поздоровавшись, начал басом подтягивать. Он не прислушивался к поющим и пел сам по себе, не в такт. Видно, обильное было угощение на крестинах! Попадья, услышав этот разнобой, умолкла, за нею последовал и Проценко; один Довбня настойчиво подпевал попу, а тот, красный как рак, пыжился и ревел как бык.

– Да перестань! Слушать тошно! – крикнула попадья, затыкая уши.

– Не слушай… А как дальше? – обращается он к Довбне.

Довбня мрачно усмехнулся.

– Это уже конец, – сказал он.

– Конец? – спросил отец Николай. – Жалко.

Потом он бросился к Довбне, обнял его и расцеловал.

– Мы же с тобой старые друзья… вместе учились. Слышишь, Наталья… вместе учились. Он был только на старшем курсе… Отчего ж ты не пошел в попы? Эх, ты! Неуютное, братец, наше житье, но все же лучше, чем так слоняться. Жена, дети. Постой, соврал… детей нет и уж не будет… а жена? – Он хотел еще что-то сказать, но только мотнул головой и спросил Довбню: – Водку, братец, пьешь?

– Кто ж от такого добра отказывается?

– Эй, жена! Дай нам водки, закуски, всего давай! Что есть в печи, все на стол мечи! А я с вами не поздоровался, – вдруг спохватился он. – Простите! – И, бросившись к Проценко, обнял его.

– И это добрый человек, – сказал он, обращаясь к Довбне. – Хорошие теперь люди пошли, все как есть! А отчего ж его моя жена любит? Этого бородатого? Вишь, какой он… Дай в бороду поцелую… А ты, жена, гляди, как-нибудь наши бороды не перепутай… еще, чего доброго, в него вцепишься руками.

– Что ты мелешь? – укоризненно сказала Наталья Николаевна. – Напился, а теперь несет Бог знает что.

– Правда… напился… Нельзя было… кум… Постой, кто же кумом-то был?… Никак не вспомню… Вот это пивка… всех перепил. Не сердись же на меня, женушка, дай свою белую рученьку, приложи к моему горячему сердцу… Дай поцелую твои глазоньки ясные… как это в песне поется… как соленый огурчик.

Попадья торопливо отшатнулась – от него нестерпимо несло винным перегаром.

– Ты б хоть чужих людей постыдился.

– Какие это чужие? Они, брат, свои… А хоть бы и чужие… Кто ж ты у меня? Ты ж у меня первая и последняя! Не сердись, дай нам водочки… – и он сделал такую уморительную гримасу, что все от души захохотали.

Отец Николай смеялся со всеми и, подпрыгивая на одной ноге, выкрикивал: «Водочки, водочки!»

– Где ж ее взять? – наконец сказала Наталья Николаевна. – Ты же знаешь, что дома нет. А послать… кого ж я пошлю?

– А Педору?

– Она мне уж и так нагрубила; я ей слово, а она мне десять.

– О, черт бы ее побрал! Педора! – крикнул поп, опускаясь на диван.

Прошло несколько минут, пока в комнату вошла растрепанная и заспанная Педора.

– Ты моя слуга? – спросил поп.

Педора молча сопела.

– Слуга, – спрашиваю? – крикнул поп.

– Говорите уж, что нужно, – почесываясь, сказала Педора.

– Вот что: если ты барыни не будешь слушаться, то я… тебе!

– За водкой, что ли, идти? – зевая, спросила Педора.

– А-а, догадлива, чертовка! – усмехнувшись, сказал отец Николай. – Ну, скажи мне, как ты догадалась?

– Лавочник сказал, что без денег больше не даст, – отрезала Педора.

– Черт с ним! Нехристь! Я тебя спрашиваю, как ты догадалась, что водка нужна?

– Так у вас же гости. Может, кто и выпить хочет.

– А ты хочешь?

Педора усмехнулась, вытирая нос.

– И я выпью, если дадите.

– Молодец! – похвалил ее отец Николай и начал рыться в кармане. – На тебе полтинник. Слышишь? Целый полтинник… Скажи шинкарю, чтобы полную кварту налил, да хорошей! Только не из нашей посуды, а у шинкаря чарку возьми… и только одну чарку выпей. Слышишь?

– Вот так у нас всегда, – жаловалась тем временем попадья Довбне. – Как видите… Нет того, чтобы сделать прислуге выговор, все отшучивается. Так он и портит прислугу, и они не слушаются.

– Тебя слушаться, так надо на части разорваться, – огрызнулся отец Николай. – У тебя сразу десять дел: подай, Педора, это, на тебе то, беги за тем и не забудь о том!.. Нет, какая ты хозяйка!

– О, зато ты мудрый хозяин!.. Слоняться по чужим домам да есть, что дадут, – запальчиво произнесла Наталья Николаевна.

– У нас служба такая, – ответил отец Николай. – Мы, и слоняясь по чужим, не пропадем, а ты дома с голоду околеешь.

– С таким хозяином… – сердито сказала попадья.

Отец Николай махнул рукой.

– Не слушай ее, – обратился он к Довбне. – Женщины, брат, и черта проведут! – сказал он шепотом, но так, что все слышали.

Наталья Николаевна укоризненно посмотрела на мужа, поджала губы и молча опустилась на стул. Ее щеки пылали от гнева, глаза нахмурились.

Отец Николай потирал ладонями колени и беспричинно хихикал.

– Как придурковатый, – сквозь зубы процедила попадья.

– Вы сердитесь? – подойдя к ней, спросил Проценко.

Она молча взглянула на него. Нижняя губа ее дрожала… Довбня мрачно глядел на все это, а поп хихикал. Наступила гнетущая тишина, как перед бурей.

Быть может, и в самом деле разразилась бы буря, но в это время пришла Педора. В полушубке, накинутом на плечи, закутавшись так, что из-под платка только торчал нос, она ввалилась в комнату, грохоча своими огромными башмаками; подойдя к столу, она вынула из-под полы бутыль с водкой и, встряхнув ее, сказала:

– Самый смак!

Проценко засмеялся.

– Чего смеешься? – сказала Педора.

– Молодец ты у меня, молодец! – сказал поп. – Тащи только скорее чарку и чего-нибудь закусить.

Педора кашлянула, вытерла нос и молча ушла.

Вскоре она вернулась, неся в одной руке чарку, а в другой тарелки с жареной рыбой, солеными огурцами и хлебом. Отец Николай оживился, но, взглянув на жену, которая сидела надувшись как сыч, сел за стол и, обведя всех глазами, снова захихикал.

– Как здоровье вашей кумы? – спросила Наталья Николаевна у Проценко. – Я никак не соберусь к ней!

– Да потому, что вы долго собираетесь.

Она что-то хотела ответить, но отец Николай ее перебил:

– А может, ты бы нас, Наталья, попотчевала?

– Если не поднесете, я и пить не стану, – сказал Довбня.

– Почему же? – спросила она.

– У женщин рука легкая… Легко водка проходит, не застрянет в горле.

– О, у меня рука тяжелая, – сказала попадья, сжала свою руку в кулак и подняла ее вверх.

– Ваша? – насмешливо спросил Довбня. – А ну, покажите?

– Что ж вы там увидите? Разве вы знахарь?

– Знахарь.

Попадья разжала кулак и протянула руку Довбне. Тот бережно взял ее за кончики пальцев и, наклонившись вперед, разглядывал линии на ладони.

– Долго мне жить? – спросила она.

– Сто лет! – крикнул Довбня, потом прижал ее ладонь к своему уху. – Прижмите крепче! – сказал он.

– Вы и в самом деле точно знахарь, – защебетала она. – Что же вы там услышите?

Довбня не ответил. Потом поднял голову, снова взял ее руки и, улыбаясь, смотрел в глаза Наталье Николаевне. Он чувствовал, как пульсирует кровь в ее жилах.

Попадья вдруг весело засмеялась. Поп, подпрыгнув, крикнул:

– Магарыч! Магарыч!

Один Проценко стоял грустный и пристально глядел то на Довбню, то на попадью. Он видел, как загорелись ее глаза, как побелевшее лицо снова медленно покрывалось румянцем.

– Колдун! Колдун! – крикнул поп, бегая по комнате и радуясь, что Довбня развеселил Наталью Николаевну. – За это надо выпить! Ей-Богу!

– Что ж вы там услышали? – допытывалась Наталья Николаевна у Довбни.

– Поднесите! – сказал Довбня, указывая на бутылку.

Попадья схватила чарку и, наполнив ее, поднесла Довбне.

– Капельку! Одну капельку! – и он отстранил чарку.

Попадья отхлебнула с полчарки и поспешно долила. Довбня залпом опорожнил ее.

– Всем, всем наливайте! – крикнул он.

Наталья Николаевна неприязненно взглянула на Довбню.

– И вам, Григорий Николаевич? – перевела она взгляд на Проценко.

– Всем! Всем! – не унимался Довбня.

– Мне немножечко. Я не пью, – сказал Проценко.

– Надо делать так, как велит знахарь, – сказала попадья. Выпитая водка уже давала себя знать – у нее разгорелись щеки, заблестели глаза, шумело в голове.

– Не все то правда… – начал Проценко, беря чарку.

– Или не каждому слуху верь! – перебил его Довбня.

Проценко укоризненно посмотрел на него.

– Да вы в самом деле говорите как знахарь. Даже страшно делается, – откликнулась попадья.

Проценко отхлебнул немного водки, скривился и поставил чарку на стол.

– А мне? – сказал отец Николай.

– И тебе еще? Мало на крестинах выпил? – спросила попадья.

– Всем! Всем! – крикнул Довбня.

Попадья налила чарку отцу Николаю; тот торопливо выпил и поцеловал донышко.

– Правильно! – крикнул Довбня.

– Что же вы услышали? – спросила его попадья.