Кот и крысы

– Тереза, ты полагаешь меня виновным, но это не так, я ничего не знал, я потом только обнаружил твое отсутствие, это было ужасно, матушка приказала меня запереть, чтобы я не помчался в Москву…

– И что же, заперли?

Он промолчал.

– Ступайте, сударь, да впредь не извольте к нам жаловать! – крикнула по-русски Тереза. – Катиш, проводи господина и закрой дверь!

– Мы непременно должны увидеться, непременно, слышишь?

– Мы не увидимся более никогда! – это уж было заявлено по-французски.

Он, не обращая внимания на Катиш, стал целовать Терезу в щеки, в губы – мелкими, быстрыми, пылкими поцелуями. Такими, от коих голова идет кругом.

– Мишель, я вас ненавижу!.. – с грехом пополам выкрикнула беспредельно взволнованная Тереза и уперлась ему в грудь руками. Тогда лишь он отступил.

– Теперь я знаю, где тебя искать!

– Вы не смеете!

– Я приду вечером!

И этот страстный Мишель действительно покинул лавку, а Тереза побежала следом и задвинула тяжелый засов.

– Ну, что, Катиш, что ты так глядишь на меня? Разве я не похожа на брошенную женщину? – в отчаянии спросила она. – Вот этот человек – этот мужчина, этот дворянин! – соблазнил меня, как глупую девчонку, а потом бросил в зачумленном городе умирать! И ты еще удивляешься, что я отказала господину Спиридонову?

Катиш была девицей шустрой и сообразительной. Еще три года назад ее звали попросту Катюшкой, и числилась она крепостной девкой богатых купцов Лепешкиных. Она, как и Тереза, в чуму не выехала из Москвы, но по иной причине – она не могла оставить умирающих братцев. А затем это сделалось невозможно. Зараза Катюшку почему-то не брала, и она жила впроголодь, спуталась с солдатом, который приносил ей поесть, потом он же рассказал, что крепостным обоего пола, которые будут в чумных бараках ухаживать за больными, обещана воля. Катюшка набралась мужества и пошла через всю Москву к Данилову монастырю – наниматься в бараки. Обещание графа Орлова московские власти сдержали – девушка получила вольную. Какое-то время она пожила с немолодым доктором Аникишиным, с которым сошлась в лечебнице, потом доктор воссоединился со своим вернувшимся семейством, а Катюшку пристроил к приятелю-купцу, торговавшему галантерейным товаром. Оттуда ее переманила французская мадам, и Катюшка за полтора года сменила несколько лавок на Ильинке, одновременно осваивая язык.

Терезу она высмотрела сама, когда та еще только обустраивалась, и явилась предлагать ей свои услуги.

Так что Катиш превосходно понимала, что творится в душе у ее молодой хозяйки. И по-бабьи знала – Терезе нужно выреветься и выговориться. Утешая ее и кляня что есть сил весь пол мужской, Катиш как-то одновременно выкидывала на стол конфекты, крендельки, бутыль со сладкой наливочкой, две стопки. И добилась своего – пролились спасительные слезы.

– Он же мог за мной вернуться, мог! Его матушка не просто так меня в Москве забыла, я не кукла, не моська! Мосек всех увезли, а меня забыли – и я потом лишь догадалась, в чем дело! Катиш, мне показалось, будто я беременна, и я сказала ему! А он проболтался своей драгоценной матушке, вот почему меня оставили тут умирать! Разве графине Ховриной нужна невестка, которая зарабатывает на жизнь уроками музыки?

Вот тут Катиш и удивилась.

За все время, что они трудились вместе, Тереза ни словом не обмолвилась о том, что обучена музыке, и в квартирке, которую они снимали на двоих, не было ни флейты, ни скрипки, ни клавикордов. И не объяснять же помощнице, что, занявшись делом, которое ей грубо, но правильно присоветовал незнакомый офицер, музыку она из своей жизни вычеркнула. Даже когда, идя по улице, слышала из распахнутого окна клавикорды, – ускоряла шаг.

Но умница Катиш, о музыке более не спрашивая, наполовину по-русски, наполовину по-французски стала утешать хозяйку, приводя в пример своих собственных любовников и утверждая, будто они вели себя не немного лучше. Хотя солдат несколько месяцев кормил ее, да и доктор, пока его семья была в безопасном от чумы месте, неплохо о ней заботился.

– Разве ж я его не любила? Я все ему отдала! Он моим первым стал, Катиш, я долго себя блюла… Да лучше бы я его не дожидалась, лучше бы еще в Лионе по кривой дорожке пошла! – и Тереза бурно жаловалась на соблазнителя, который позволил ловкой матушке увезти себя в подмосковную, не говоря, однако ж, что в час соблазнения ей был уже двадцать один годок, а ему – всего-навсего восемнадцать. Очевидно, полагала, что сие не имеет значения.

– Коли увидишь, что он на улице – сразу дверь засовом закладывай! – вдруг принялась она учить помощницу. – Я не могу видеть его, он мне противен, отвратителен! Я сама себя боюсь – я же могу убить его, Катиш, я точно убью его! После того, что он со мной сделал… Он же душу мою погубил, Катиш, душа моя опустела, я никогда более никого не смогу любить – вот что он со мной сделал!..

Помощница со всем соглашалась, да и всплакнула с хозяйкой заодно.

– Не извольте беспокоиться, я все ножики спрячу! – обещала она. – А коли придет – я Кузьму кликну! Он с молодцами живо прибежит! Выставим, как нашкодившего пса, пинками!

Поблизости и впрямь имелись сильные молодцы – служили у того купца, что продал Архарову венские стулья. Понятное дело, молодежь из модных лавок галантонилась и амурилась промеж собой напропалую, и Катиш времени зря не теряла. Она больше всего хотела выйти замуж за приказчика, скопившего капиталец, чтобы открыть свою торговлю, пусть не на Ильинке, да свою.

И подумалось ей, что коли бы тот еще не встреченный приказчик был так же хорош собой, как неожиданный любовник ее хозяйки, то лучшего она бы и не желала.

Тереза продолжала, плача и ругаясь, рассказывать горестную свою историю, а Катиш слушала внимательно, так что вскоре поняла, кто таков роковой соблазнитель – граф Михаил Ховрин.

Как и положено шустрой московской девке, она любила узнавать новости о графских и княжеских семействах – кто, да с кем, да как, да был ли ребеночек, да знает ли муж, да будут ли венчаться. И, слушая, тут же дала себе задание – узнать поболее про Ховриных, во-первых, любопытно же, а во-вторых, поди знай, авось и пригодится.

Сердце ей подсказывало, что страстный Мишель еще не раз объявится на Ильинке.

А Тереза вдруг ударила обеими руками по столу. И замерла – в душе все отозвалось каким-то удивительно слаженным и грозным аккордом.

Жизнь рушилась, музыка возвращалась…

* * *

Архаров поехал к князю Волконскому сразу после пожара, лишь размазав платком грязь на роже. И, сидя там за столом, послал к себе на Пречистенку сказать – пусть топят баню. Князю же сгоряча все отпел про старую дуру Шестунову: сдается, ей нужно лишь видимость поисков создать, перед кем-то неведомым оправдаться. Волконский согласился – Шестунова непременно перед нем-то отчитывается в воспитании девицы.

Вернувшись от князя, Архаров отказался от ужина – Волконский был хлебосолен – и сразу же собрался отмываться в баню. Пока истопилась окончательно и нагрелась вода, посидел с Устином, разбирался с кое-какими бумагами. С собой взял в парилку Сеньку-кучера, который оказался и превосходным парильщиком. Нужно было как-то избавиться от всей сегодняшней суеты.

Баня стояла при службах, особо, и для хождений в нее Архаров еще весной завел особливый наряд.

Огромный просторный дом, который при Архарове еще ни разу по-настоящему весь не протопили, отсырел хуже Ноева ковчега. Нарядный лазоревый шлафрок эту сырость позорно пропускал. Архаров велел послать по лавкам, и ему привезли кафтан не кафтан, халат не халат, шлафрок не шлафрок, а нечто длиной до пят, клюквенно-розовое, подбитое коротким темным мехом, широченное – коли запахнешься натуго, левая пола чуть ли не на спину заходит, – и на серебряных крючочках.

Цвет его не смутил, он тут же завернулся в покупку и был премного доволен. Для походов в баню недоставало валенок – вот кабы ему кто раздобыл теплые серые катанки, он был бы просто счастлив. Можно даже без вышивки на голенищах. Но потеплело, и он отложил покупку до лучших времен.

Распаренный и безмерно довольный, Архаров, похожий в своем одеянии почему-то на сытого турка, отправился на поварню – убедиться, что все благополучно, и нагрузить Никодимку самоваром. Время было позднее, однако камердинер потащил заранее растопленный самовар в хозяйскую спальню, а Архаров пошел следом. Туда же, в спальню, был зван Устин и угощен чашкой чая с баранкой. Пока Архаров наслаждался, Устин почитал вслух государынин Наказ Главной полиции – то есть, было исправно совмещено приятное с полезным. А потом они вместе прочитали перед образами вечернее правило – читал Устин, помнивший его наизусть, Архаров же повторял вполголоса. Оказалось, иметь в писарях бывшего дьячка – дело душеспасительное.

– Дождь, что ли, пошел? – спросил Архаров Никодимку, пришедшего за самоваром.

Никодимка прислушался – что там делается за окошком.

– Моросит маленько. К вечеру парить стало – нельзя без дождя.

– Что бы ему днем пролиться… – проворчал Архаров, вспомнив о пожаре. Этот пожар еще долгонько разгребать придется… впрочем, утро вечера мудренее, сейчас нужно все повыбрасывать из головы, не то, Боже упаси, приснится!

Совсем уж было собрался обер-полицмейстер завалиться в постель, как в дверную щель вставилась красивая Никодимкина голова.

– К вашим милостям девка!

– Какая девка?

– Простого звания, сказалась от Фаншеты.

– С запиской, что ли? – вспомнив Дуньку, предположил Архаров. – Ну так возьми записку, тащи сюда. Девке дай пятак за труды.

– Хочет непременно в собственные руки… – тут Никодимка закатил глаза к потолку, подумал и выпалил: – Сан манке!

У Архарова в особняке было немало всяких недоразумений – то дверь в третьем жилье повадилась сама среди ночи со скрипом отворяться, то дикий голос, опять же ночью, гудел и гулял по всему дому. Насчет голоса дознались – пожилой дворецкий Меркурий Иванович разучивал модные песни, не сообразив, что в особняке умопомрачительное эхо. А теперь вот Никодимка, взяв пример с архаровцев, стал перенимать у Клавароша всякие французские словечки. Веселый француз снабжал его в изобилии, но подозрительный Архаров чуял – тут дело неладно, в один прекрасный день Никодимка такую французскую матерщину загнет, искренне полагая ее приличными словесами, что позора на много лет вперед хватит.

Одно то, как он старательно мычал в нос, передразнивая француза, уже заслуживало хорошей порки.

– Ч-черт… – ругнулся Архаров. Он сообразил, что откуда тут взяться записке? Дунька-то писать не умеет!

– Так вести, что ли?

– Веди сюда.

И запахнулся поплотнее, и встал, чтобы встретить гостью стоя, а то невесть что подумает. При всей своей решительности и пренебрежении ко многим светским условностям, Архаров вечно побаивался, что дамский пол поймет его как-то не так и будет потом предъявлять однообразные претензии.

В спальню проскользнула невысокая девка, до самых глаз укутанная в накинутую на голову отсыревшую клетчатую шаль. Она действительно оказалась простого звания – даже не в модном платьице, как полагалось бы горничной девке содержанки, а вовсе в легком сарафане.

Девка довольно низко поклонилась.

– Ну, говори, что Фаншета передать велела, – позволил Архаров.

Девка повернулась к Никодимке, всем видом показывая: вот этот здесь нам не надобен.

– Поди вон, – мирно приказал камердинеру Архаров. И, когда дверь закрылась, повторил адресованную девке просьбу.

Однако она молча подошла к нему, и даже не подошла, а как-то вмиг оказалась рядом, грудь в грудь.

– Не шали, – отступая, приказал Архаров. – Кому сказано – не шали!

Последний шаг назад оказался лишним – обер-полицмейстер, подбитый под зад собственной кроватью, невольно шлепнулся на перину.

Девка скинула с головы шаль и расхохоталась.

Это была сама Дунька-Фаншета.

– Долг платежом красен! – закричала она. – Тут вы, сударь, не отвертитесь!

И нахально завалила на спину человека, которому не отказала бы, поди, самая привередливая из московских невест.

Архаров хотел было сказать Дуньке, что она все делает неправильно – это не ей нужно безобразничать, а ему самому, ей же – ждать, чего он соблаговолит придумать или потребовать. Таковы были условия амурной связи Архарова с какой бы то ни было женщиной, и, помнится, тогда, в Зарядье, Дунька вела себя, по его разумению, безупречно.

Но и сейчас получалось неплохо.

Дунька растребушила на нем розовый кафтан, раздернула на груди рубаху, но ему пришлось отпихнуть ее, чтобы встать – все-таки нехорошо лежать под бабой кверху пузом, неправильно, не она тут главная. Дунька, добрая душа, сама протянула ему руки, чтобы вытащить его из перины, и, видя ее разудалую улыбку, Архаров и сам невольно улыбнулся.

Дунькино лицо было честным – она и впрямь радовалась своей проказе.

Он прямо по-русски весело сказал ей, что и как собирается с ней сделать, а Дунька хохотала-заливалась и в нужную минуту опрокинулась на спину наилучшим для него образом… кажется, ей даже все это понравилось…

Потом она подвинулась, давая ему прилечь рядом, и обняла, и притихла. И ни словечка не произнесла – за что всякий мужчина женщине должен быть просто благодарен.

Архаров же, когда горячка спала, задумался вот о чем: красную цену Дуньке он знал, цена была названа еще тогда, в Марфином домишке, в чумную осень, и с того времени Дунька моложе и свежее не стала. Но тогда она была – шалая девка из Зарядья, да еще и попавшая в беду – вовремя не сбежала из чумного города, теперь же – вон какие ажурные чулочки взметнулись к потолку… знать бы, как положено платить чужой содержанке? Для Дуньки полтина – в самую пору, а содержанкам, поди, сотня полагается?

Не заплатить он не мог. Не так сам себя воспитал.

Тут некстати вспомнился Шварц – нарисовался в голове, как живой, с поднятым вверх указательным перстом и назидательным изречением на устах: «Всякий труд должен быть оплачиваем».

Опять же – должность. Обер-полицмейстеру совать девке за услугу полтину – как-то нехорошо, не по чину. Надо больше, но сколько? Может, с высоко залетевшими Дуньками не звонкой монетой, а имуществом расплачиваются? Перстеньками, каретами, платьями, мебелью? Архаров не знал, да и перстеньков не имел, вот разве что те новехонькие вызолоченные стулья с Ильинки. Вообразив себе Дуньку, перетаскивающую под дождем полдюжины стульев, он невольно усмехнулся.

Нет, коли она повадится к нему бегать, то нужно как следует подумать об оплате… и вообще устроить так, чтобы повадилась, это избавляет от большого неудобства…

Да, ее нужно как следует отблагодарить. Она ворвалась вовремя. Она избавила от большого затруднения, сама того не зная. Она вытряхнула из души смятение, погнавшее на Ильинку, и вселила туда звонкую и блаженную пустоту. Вот только Архаров не знал подходящих слов для таких объяснений. Он даже не представлял, как вообще в таких обстоятельствах можно благодарить словами.

– А нам, Дуня, кое о чем потолковать надобно, – сказал он наконец.

– А потолкуем, – как-то очень сонно отвечала она, и тут лишь Архаров понял причину ее умного молчания – Дунька вздремнула. Он легонько похлопал ее по плечику.

– Аюшки?

– Потолкуем, Дуня. Ты, я гляжу, совсем дама сделалась. Сожитель твой на тебя денег не жалеет.

– Да ну его совсем… ты лучше.

Архаров ужаснулся – ну как шалая Дунька в голове своей решила, будто нужно бросить того сожителя и пойти к нему на содержание?!.

– Я тебе дело говорю, – строго молвил он. – У тебя, коли по твоей карете судить, дом открытый, гости бывают.

– Да наезжают, только все старики. Мой-то хитрый.

Тут и пришло окончательное озарение.

– И в картишки играют?

– Так для того и ездят! Мой велел, чтобы всегда в доме нераспечатанные колоды были. И угощение им выставляем. Не хуже, чем в Париже, – вино и бисквиты! А потом три-четыре старичка обязательно ужинать останутся.

– А сама? Садишься с ними? В мушку хотя бы?

Архаров нарочно назвал одну из несложных модных игр.

– Бывает… – тут Дунька поняла, что амуры иссякли, пошла неожиданно деловая беседа. – А на что тебе?

– Так, может, и записных игроков знаешь? Тех, кто с карт кормится? Не может быть, чтобы они твое гнездышко миновали.

– Мой их не жалует. Говорит – карты не коммерческая игра, а приятное времяпро… препро…

– Времяпрепровождение, – четко выговорил Архаров. – Но ведь заглядывают? Не может быть, чтобы не заглядывали и под тебя клинья не подбивали.

– Да на что тебе мои клинья?..

Архаров подумал, подумал – да и брякнул прямо.

– На Москве шайка шулеров завелась. Завозят ночью людей в какие-то дома, затевают игру по-крупному, грабят хуже налетчиков. И, Дуня, играют там под запись. Кто проигрался – вексель дает. Векселю тому цена, правда, медный грош – указ такой был… Но они, черти, видать, по-хитрому все обставляют, дома имеют благородный вид. Придется вылавливать. Так вот, коли услышишь, что кто продулся до кишок…

– А как это можно обставить по-благородному? – заинтересовавшись, спросила Дунька. – Может, и мне у себя так же завести? Мой денег не пожалеет! Мы и князя Волконского у себя принимали – мой говорил Михайле Никитичу, что тут у нас амурное гнездышко, князь много смеяться изволили!

– Как обставить?

Тут Архаров понял, что девка случайно навела на верную мысль.

Коли игра идет в грязном притоне – то от записи отречься можно запросто, а пригрозить, что притон будет разгромлен. Человеку с именем добиться такого несложно – взять да и приехать самолично с жалобой к обер-полицмейстеру. А коли игра идет в благородном доме на слово, с лицами чиновными и титулованными, чье слово на Москве много значит, то тут и без всякого векселя изволь платить.

Вельяминов мог не знать про указ – сопляк еще, запутали, запугали. Но даже всякий взрослый человек, что не первый год балуется картишками, может попасть в ловушку благородства и навесить на себя неподъемный долг чести. А теперь понять бы, кто им там это благородство своим ясновельможным присутствием обеспечивает… кто из московских аристократов нанялся к шулерам, будь они неладны…

Вот и прелестно, подумал Архаров, у них – ловушка, и у нас тоже.

Ежели в городе появится место, где по-крупному играют люди благородного звания, однако же шулерство по каким-то причинам невозможно, то вокруг того места начнут вертеться посланцы шайки, чтобы разнюхать, что да как, чем переманивают их дойную скотинку, потому что рискуют лишиться заработка… Именно те самые сукины сыны, которые образуют благородную часть общества шулеров… графья да князья, поди…

Архаров встал и потянулся. Затем надел и крепко подпоясал розовый кафтан.

– Собирайся, Дуня, – велел он. И вышел.

Никодимка околачивался поблизости. Архаров велел ему отыскать Устина, выдернуть из постели и отправить в кабинет, а одновременно – собрать на поднос кренделей, апельсинов, всяких заедок и доставить к дверям спальни, водрузив на стул.

Устина долго ждать не пришлось. Приплелся даже одетый – заново, вспомнив былые грехи, вычитывал перед образами допоздна молитвенное правило.

– Пиши, – сказал Архаров. – В Санкт-Петербург, в Главную полицию, как полагается, тут же отправишь к князю Волконскому, чтобы спозаранок послал со своим курьером.

И задумался.

Устин довольно долго глядел на него, ожидая слов.

– Надобно, чтобы они отыскали в Санкт-Петербурге французскую рулетку, – вдруг сказал Архаров. – Вот черт, надо бы это слово по-французски написать, а Сашка в деревне, Клаварош хрен знает где! Пусть отыщут и как можно поспешнее доставят в Москву, тайно. Расходы покрою. Изложи вразумительно, понял? Чтобы не приняли меня за бешеного. Напишешь, стукни в дверь спальни, только сам не лезь, я выйду и руку приложу.

Затем он отпер большую черную шкатулку, в которой хранил деньги, долго на них смотрел, наконец решил – деньгами нехорошо. А надо завтра послать Левушку в ювелирную лавку выбрать модные браслеты.

Вернувшись к Дуньке, он прямо на кровать поставил поднос.

– Угощайся и слушай. Заведешь у себя в доме большую игру. Я сам первый приеду деньги проигрывать. Среди товарок раззвони – у нас-де теперь по-крупному играют. Тысячи на стол мечут, поняла? И… погоди…

Оставив Дуньку с лакомствами, он опять мелкой побежкой устремился в кабинет.

– Устин, припиши еще – пусть объяснение пришлют, как играть! Они-то уже грамотные, а мы тут сиволапые, опозоримся! Подробное, понял?

– Напишу «доскональное», – пообещал Устин.

– Ну-ка, прочитай, чего ты там навалял.

Навалял Устин невразумительно – и они долго ломали головы, как описать рулетку, которой оба ни разу в жизне не видели, словами. Сошлись на цифирном игровом колесе.

Устин сел переписывать письмо.

Архаров быстро вернулся к Дуньке и сел рядом.

– Чего-то ты пыхтишь, монкьор, – жеманно сказала она.

– Дунька, я тебя самой модной на Москве блядью сделаю. Слушай и не перебивай. Привезут к тебе в дом одну игрушку, что все карточные игры разом заменяет. И эта игрушка будет у тебя самой главной для гостей приманкой, поняла? Второй такой на Москве нет – так всем и говори. Всякую шваль не зови, а с большим разбором! Чтобы понимали – им честь оказана!

– Не блядью, а мартоной, – поправила Дунька.

– Кем?

– Мартоной. Так теперь называют.

– Может, Матреной? – усомнился Архаров.

– Мар-то-на, – четко произнесла Дунька. – По-благородному.

– Ишь ты. А скажи, Дуня, как это вышло, что ты вся в жемчугах и парче оказалась? Вряд ли твой сожитель тебя в Зарядье сыскал.

Дунька рассмеялась.

– А я в горничные нанялась, – сообщила она. – Марфа, пошли ей Господи здоровья и хорошего жениха на старости лет, место нашла. У госпожи Тарантеевой, что на театре Венер представляет. Она мне сказала: ты тут со мной пропадешь, зазря истаскаешься, а ты ступай-ка туда, где большие деньги крутятся. А у моей хозяйки как раз молодой любовник завелся, музыкант! А у нее сожитель об этом проведал!..

Дуньке страшно хотелось рассказать всю свою историю, достойную французского романа, где были и спрятанные под кроватями мужчины, и не вовремя тявкающие постельные собачонки, и звонкие оплеухи, и поспешные переодевания, и ларчики с деньгами, и побеги из окон, и много иного. Но Архарову было довольно – суть он уже понял.

* * *

На следующий день Архаров встал довольно рано – Никодимка разбудил.

– К вашем милостям дамская особа!

– Какая такая особа? – первым делом он, понятно, вспомнил благодетельницу Дуньку. И подумал – надо же, не наигралась!

– Да Марфа! – уныло воскликнул Никодимка.

Архаров невольно улыбнулся – день начался неплохо, Марфа не с пустыми руками явилась.

Встретил ее по-свойски – в шлафроке.

– Ух, пока от Зарядья до тебя, сударь, добрела! Вели Никодимке кофею сварить. Погляжу, не забыл ли, чему я его, дармоеда, учила, – потребовала Марфа, войдя в кабинет. – Ну, одно тебе скажу – женить тебя пора! Жена в дому-то порядок наведет.

– Садись, Марфа Ивановна, в ногах правды нет, – предложил Архаров. – Я тебя не только кофеем попотчую – а чумные пироги помнишь?

Она рассмеялась.

Архаров вывалил на блюдо тех конфектов в нарядных бумажках, которые Левушка привез из Санкт-Петербурга. Они были недолговечны – желательно бы съесть поскорее. А когда ешь – поглядеть с изнанки бумажки, там непременно стишок.

Марфа, жуя, разобрала по складам свой:

«Он был тотчасПленен заразами твоих прелестных глаз».

– Нешто у меня, кроме глаз, больше ничего не осталось? – смеясь, спросила она. – Ты глянь, сколько округлости! А тебе, сударь, что досталось?

Архаров вынужден был прочитать нелепицу:

«Коли душу погублю,То тебя я полюблю».

– Сечь таких шутников! – рассердилась Марфа. – Удумали – душу губить! Жить надо весело, да, но душу беречь… хотя ее скука пуще всякого соблазна губит… Никодимка, это у тебя кофей?! Пенку сам, что ли, слопал? Пеночка должна быть, сколько раз тебя учила, а сверху, над пузыриками, вроде масляной тоненькой пленочки!

Наконец дошло и до дела.

– Род Хворостининых на убыль пошел, и свелся он к немногим старикам, прямого потомства нет. Прасковья Хворостинина – вот тетка твоего Вельяминова. Хворостинина она по мужу, Вельяминова – в девичестве.

Все на ней сошлось, все к ней стеклось. Своих детей схоронила, есть внуки, но с внуками она в ссоре, и потому написала завещание на племянника Кирилу, а он ей даже не прямой племянник, а сын родного племянника. Коли и на этого озлится – опять все на внуков перепишет. Но Кирила ей угодил – красавчик, любезник, одет всегда как куколка! Лет ему восемнадцать, приписан к какому-то полку, но тетка дала кому надо денег – вот его в полк и не зовут.

– А многие ли про то знают?

– Да вся Москва!

Марфа еще кое-чего наговорила про Хворостининых, указала приметы недоросля – совпали, и замолкла. Никодимка догадался – сделал из бумаги фунтик, ссыпал туда оставшиеся конфекты. То есть, дал понять бывшей подруге: попила с барином кофею, пора и честь знать. Но Архаров еще кое-что вспомнил.