Кот и крысы

– Ну, сударь, говори, – велел Архаров, а Федька с Тимофеем встали к стеночке чинно и смирно, как покорные слуги, выполнившие хозяйскую волю безупречно и в том обретшие себе награду.

Клаварош облокотился о высокую консоль – вещь в архаровском хозяйстве совершенно бесполезную, потому что нечего на нее было ставить, ни часов больших бронзовых, ни ваз он еще не завел. Француз для того ее и облюбовал, чтобы принимать картинную позу, и Архаров, подметив причуду, никогда его не одергивал. И то – позы ему удавались почище, чем иному танцмейстеру.

– Я самое несчастное в свете существо! – звонко сообщил щеголь.

– Подробнее нельзя ли?

– По земле ступать недостоин, – уже не так уверенно добавил собеседник.

– Сделай милость, сударь, растолкуй, какого черта ты по ней ступать недостоин.

Но щеголь спрятал лицо в ладони и разревелся, как дитя, скрючившись при этом в три погибели.

– Федор Игнатьич, докладывай. Никодимка, подавай одеваться, – и Архаров сделал шевельнувшемуся было Клаварошу знак ладонью: не подходи к дитяти, усмири в себе гувернера, пусть до конца выревется.

Затем не стесняясь, потому что все тут – свои, мужики, да и какое стеснение у человека, почитай, выросшего в казарме, Архаров скинул богатый шлафрок и стянул через голову рубаху, остался в белых подштанниках. Тут же подоспел Никодимка с другой рубахой, штанами, и, усадив хозяина на стул с овальной спинкой, тоже – единственный в своем роде, рухнул на колени и стал натягивать на архаровские ноги белые чулки.

– А чего докладывать – все было просто. Мы его, ваша милость, в «Ленивке» подобрали. Сидит пьяный в зюзю и с приказчиком каким-то забубенным торгуется – хочет у него кафтан купить, домотканый, а взамен перстень с руки сулит.

– Перстень где? Ну?

– Да вот он, – Федька неохотно добыл из кармана вещицу. Архаров принял ее на ладонь, изучил с нарочитым вниманием и испытующе посмотрел на рыдающего щеголя.

– Вот и мне показалось, что камушек настоящий, – сказал Федька. – Вряд ли, что шибко дорогой, но у него других на руках не было, вот те крест. А тут уж людишки какие-то подозрительные вокруг него вьются, подсаживаются, дружбу заводят. Ну мы, его, дурака, у них и отбили. Там Москва-река в двух шагах, а «Ленивка» – место известное. Обчистят, разденут донага – и в воду. Нам же потом и разбираться.

– Знаю… Отбили, значит. Вот оно что. В «Ленивке», поди, потом вышибленные зубы метлой выметали…

– Да там народишко случился какой-то суетливый, – в порядке оправдания степенно молвил Тимофей. – Сами под руку суются. Да еще этот господин идти с нами не пожелал.

– Он упирался и чушь нес, мы в него кружку мадеры влили, его развезло, – продолжал Федька. – Решили – чем на Лубянку через пол-Москвы, лучше на Пречистенку, опять же – мало ли кто его с утра отыскивать примется, так лучше, чтобы у вас тут нашли, мало ли чье чадушко…

– Да уж, чадушко, – согласился с Федькой Архаров. – Еще раз узнаю, что вы в «Ленивку» повадились, – ей-Богу, выпороть велю. И Клавароша с вами вместе.

– Так ведь для пользы дела! – воскликнул обиженный Федька.

– И выпороть – для пользы дела. Опять же, конюшню обновить надо.

Архаров совсем недавно завел свой выезд и очень им гордился. Даже без дела порой заглядывал и к лошадям, и в каретный сарай. Кучера Сеньку ему самолично князь Волконский приобрел и подарил – Сенька славился тем, что при самой отчаянной гоньбе ни одной кареты еще не опрокинул. А гоньбы обер-полицмейстеру хватало – должность такая.

Никодимка застегнул овальные пряжки башмаков, и Архаров встал.

– Ты, Федька, не дурак, а хуже дурака, – сообщил он подчиненному. – Дома, что ли, напиться нельзя? Вон полезай ко мне в третье жилье (тут он ткнул пальцем в потолок) и пей без продыху хоть неделю! Там пусто, бить некого, ломать нечего! А то от ваших проказ уже вся Москва стоном стонет!

– Так не собирались же, само вышло! – вступился за друга Тимофей. – Мы, ваша милость, тихонько посидеть хотели, без шума, ей-Богу, выпить по стопочке, закусить…

Никодимка, наслушавшийся подобных объяснений, интереса к ним более не имел. Сгребя в охапку шлафрок и рубаху, направился было из кабинета прочь, да оказался у окна и застрял.

– Барин Николай Петрович, к нам гости!

Шагнул к окну и Архаров. Очень не ко времени был бы еще один визит.

К воротам подъехала большая берлина, к которой сзади была привязана верховая лошадь, гнедая о трех белых чулках, на ней сидел мальчишка в ливрее. Кучер вступил в переговоры с дворовым мужиком, тем временем дверца открылась, и за кованой решеткой явилась долговязая фигура в преображенском мундире, очень знакомая, попрыгала, разгоняя кровь, нахлобучила треуголку…

– Тучков! – воскликнул Архаров. – Никодимка, дармоед, беги, лети, зови!

Но Никодимка уже бежал, летел, мчался по ступенькам.

– Федя, забери этого страдальца, – велел Архаров. – Тащите его наверх, стул ему поставьте, да не забудьте запереть. Клаварош, ты останься.

Федька с Тимофеем подняли рыдающего Кирилу Вельяминова и, опять же под локотки, вывели на лестницу.

Никодимка доставил Левушку наверх с такой гордостью, будто сам привез его из Санкт-Петербурга сквозь ружейную пальбу и пушечный гром. И тут же вернулись Федька с Тимофеем.

Архаров встретил Левушку без внешнего восторга.

То есть, он, несомненно, был рад, очень рад – насколько вообще был способен к таким чувствам. Вот только проявить этого не умел и даже не хотел, ему казалось, что в открытых чувствах есть нечто неприличное и даже немного опасное.

Потому Архаров и смотрел сперва не в глаза молодому человеку, а себе под ноги.

– Николаша! – завопил с порога привычный к таким нежностям Левушка, раскинул объятия и рухнул на старшего друга, словно покачнувшаяся и слетевшая с невысокого постамента статуя в полтора человеческих роста.

Был он с дороги помят, устал, но так же голосист, и тут же потребовал подавать фрыштик, гречневой каши непременно, потребовал кофею со сливками, и послал Никодимку в карету – там у него петербургские конфекты, десять фунтов конфект в нарочно купленном коробе, и, вдруг забыв про конфекты, разволновался – есть ли в архаровском особняке клавикорды. Понятное дело, их не было. Архаров даже не знал, где такое добро покупают.

Наконец ему удалось дознаться у восторженного Левушки – тот выпросился в отпуск и примчался в Москву врачевать сердечную рану. Какую именно – не сказал, и Архаров заподозрил было, что виной всему юная смольнянка, исторгающая из арфы божественные звука, но не угадал – Левушка уставился на него круглыми глазами и честно задумался: какая такая смольнянка? Ведь это было давно, еще до похода на чумную Москву, и он тогда был так молод, делал такие дурачества! Где их все упомнить?!

– А тебя уж вся Москва знает! – прервав бессловесную критику своей миновавшей молодости, неожиданно воскликнул Левушка. – У кого не спросишь, где дом господина Архарова, все на Пречистенку посылают!

Никодимка!

– Он на поварню побежал, – сказал Архаров. – Ты хоть обернись да на товарищей своих взгляни. Или забыл?

– Нет, я вас не забыл, – дрогнувшим голосом сказал Левушка Федьке, Тимофею и Клаварошу. – Ребята, братцы, да что же вы? Ну, давайте… давайте без чинов!

И распростер руки для объятия – сажени на полторы, не меньше. И обратился к Клаварошу с живой и взволнованной речью по-французски, из которой Архаров разобрал только, что поминалось сердце, а Клаварош назван другом.

Потом, когда удалось отвести Левушку к столу и усадить, Архаров уже знал, для чего судьба послала ему такой подарок. Отпрыск хорошего рода, взбалмошен, но при необходимости очень даже неглуп – вот кого следовало послать к старой княжне, ей будет приятно, что не черная кость ей вопросы задает, а дворянин при шпаге и известной на Москве фамилии. И при нем – ловкого Федьку. Федька все разглядит, втихомолку с бабами и сенными девками потолкует.

Тут Архаров сам себе возразил, что до сих пор Федькины толковища с девками почему-то добром не кончались – как-то даже сказался больным, а потом Устин Петров проболтался, что у орелика нашего вся рожа исцарапана. Видимо, Федька, числя себя красавцем, ломился напролом. Можно послать Тимофея, можно еще кого из той когорты, что он, буквально своими руками отцепив от каторжного этапа, привел в дом на углу Мясницкой и Лубянки, сказав: до первой дури! Но Федор все-таки лучше, и не только потому, что боек.

Его, несмотря на проказы, следовало тянуть вверх. Архаров на добро был памятлив, а Федька, похоже, однажды бескорыстно спас его от малоприятной смерти – на топчане в чумном бараке. Но, поблагодарив однажды, Николай Петрович более ему об этом не напоминал. Сам помнил – а не напоминал. Считал такое неприличным.

Задумавшись, он перестал видеть и слышать, что происходит в кабинете, и только возмущенный Тимофеев матерок привел его в чувство.

Совсем ошалевший Никодимка метался по кабинету с чугунной сковородкой в руке, а на сковородке шкворчала большая, на полдюжины яиц, яичница. Притащить – притащил, через весь дом – бегом, а куда поставить, чтобы мебель не повредить, – не знал.

– Ты сдурел, – сказал ему Архаров. – Катись на поварню, и со сковородкой вместе, а господин Тучков пойдет за тобой следом, и там ты ему настоящий фрыштик спроворь, понял?

За Левушкой вымелись и архаровцы – тоже ведь еще не завтракали. Сам Архаров есть не пожелал – у него по утрам желудок просыпался с трудом, чашки кофею с сухариком на сей раз вполне хватило. Вот к вечеру желудок приходил в азарт и требовал, чтобы его ублажали. И приходилось.

В кабинете наконец стало пусто и тихо.

Архаров запустил руки в волосы, взъерошил их, постоял, чувствуя пальцами собственный череп. Ему очень не хотелось допускать до головы Никодимку. А звать другого волосочеса не желал – Никодимка хоть в такие минуты священнодействовал молча.

Длинные вьющиеся пряди вдоль щек должны были насильственно закрутиться в аккуратные букли. Сейчас же висели уныло – глядеть противно. Архаров и всегда-то был недоволен своим лицом, а с утра – тем паче, обвислое какое-то, бодрости нет. И телом был недоволен – вон как взглянул поджарый Клаварош на архаровское пузо, когда начальство стояло босиком, в одних подштанниках. Сейчас оно было убрано в длинный красный камзол, и ряд пуговиц сверху вниз словно бы делал его незаметнее. Хотя последняя пуговка, застегнутая прямо под пузом, как раз и подчеркивала округлость, но что ж делать, раз все так носят?…

Архаров все про себя знал – некрасив, взгляд тяжелый, избыточно плотен – хотя на Москве, говорят, полноту достоинством считают, – и коротконог, на иную лошадь ему не взобраться. Потому в обществе мельтешить не желал – московские невесты, пусть и согласны под венец хоть завтра, а засмеют втихомолку. Вообще дамское общество его то пугало, то настораживало – как если бы зверь попал в стаю животных не своей породы.

Чаще всего женщины казались ему похожими на детей, играющих в какие-то непонятные взрослому человеку игры. Разве что Марфа несколько приближалась к его представлению о разумном существе, но Марфа немолода – было время поумнеть! И, перебрав чертову пропасть мужиков, от них немало нахваталась. Один Ванька Каин, чьей любовью всякий раз похваляется, чего стоит…

На этом месте размышлений прибыл Никодимка с тазиком, бритвой, полотенцем и прочим цирюльным прикладом. Усадил поближе к окошку, окутал пудромантелем и принялся наводить порядок. Потом прибежал с поварни мальчик, принес горячей и ледяной воды для компрессов. После бритья очень способствует свежести и цвету щек, как уверяет Никодимка. А нужна ли оная свежеть в тридцать один год?

Потом Левушка, поев, потребовал, чтобы господин обер-полицмейстер тут же показал ему свои новые владения. Пришлось повести по пустым комнатам, которые нисколько петербургского гостя не удивили – он и не такое видывал. Наконец оказались в большом помещении, с которым Архаров решительно не знал, как быть. Отапливать – на дрова разоришься, а оставить осенью и зимой без тепла – зданию на пользу может не пойти.

– Ишь ты, бальная зала! – восхитился Левушка. – Послушай, а ведь тут разминаться можно!

И тут же выхватил из ножен шпагу.

– Уймись, – сказал ему Архаров, подумав при этом, что приятель прав – тут можно учить полицейских, так, чтобы без посторонних глаз, не менуэты же разводить.

Левушка попрыгал, кидаясь в свои знаменитые выпады – таких выпадов ни у кого в Преображенском полку более не было, оба бедра вытягивались в прямую линию, Левушка буквально садился на пол, еще делал движение плечом и доставал кончиком шпаги на локоть дальше, чем мог бы предположить противник.

– Поупражняемся? – предложил он.

Архаров понимал, что надо бы, давно он не сжимал шпажного эфеса, но отказался – возможно, потому, что не желал позориться.

– У меня к тебя просьба, – сказал он. – Нужно одну барыню навестить, поспрашивать. Там такое дело – воспитанница сбежала. Я этих московских чиновных старух видеть не могу – дуры, а спеси – через край.

– Думаешь, я их обожаю? У меня тетка – так больше часа вытерпеть не могу, – признался Левушка. – А она хочет, чтобы весь белый свет к ней на поклон ездил. Узнает, что я у тебя остановился, – со свету сживет.

Подумал и добавил:

– А может, и не сживет? У нее и без меня тесно.

Левушкина беззаботность, как всегда, действовала на Архарова просветляюще – плохое настроение, сгустившееся было, рассеялось.

– Стало быть, я на тебя рассчитываю. Ну, пошли.

Тимофей и Федька отправились было вместе с Левушкой – помочь принести из кареты пожитки и рассказать полицейские новости. Клаварош увязался за ними, радостно перебрасываясь с гостем французскими словечками.

– Федя, стой! – вдруг велел Архаров. – Надо твою кабацкую находку все-таки как следует допросить. Коли он сопли уж утер, тащи сюда.

Недоросля Вельяминова, и впрямь несколько угомонившегося, вернули в архаровский кабинет.

Усадили в то же кресло. Хозяин кабинета взял стул с овальной спинкой, сам установил его напротив кресла, сел, Федька встал возле бюро.

– Ну, сударь, рассказывай, как ты в «Ленивке» оказался, – велел Архаров.

– В какой «Ленивке»? – удивился недоросль.

– Кабак так именуется, на улице того же названия.

– Самый старый на Москве, – вставил Никодимка.

– Врешь, «Под пушками» – самый старый, – тут же перебил его Федька.

– Цыц, не то обоих выставлю, – даже не оборачиваясь, прикрикнул Архаров. – Ну так как же тебя, сударь, туда занесло?

Недоросль смотрел на пряжки своих башмаков и молчал.

– Федя?

– Прятался он от кого-то, – скучным голосом доложил Федька. – Думал, наденет посконный кафтан и спрячется.

– Прятался. Похвально. Дворянин прячется в кабаке. Достойное занятие, – столь же скучно произнес Архаров.

– Я желал не посрамить чести… – совсем тихо сказал Вельяминов. – Пистолет купил… и чтобы потом не узнали…

– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Федька, а ведь вы дурака поймали! Как есть дурак! Вам рядом с ним делать нечего! И что у тебя, сударь, за горе такое, ради которого ты Бога не побоялся, застрелиться решил? Дома у тебя блоха с печки упала?

Он кричал с умыслом – чтобы растормошить недоросля, услышать крик в ответ, а через тот крик добраться до правды. Но Вельяминов только рукой махнул.

– Стыдно ему, – подсказал Федька.

– Сам вижу. Девку обрюхатил? – тут Архаров вспомнил воспитанницу княжны Шестуновой и вмиг загорелся надеждой, что два дельца между собой увязаны. – Обрюхатить сумел, а под венец с тобой не пускают?

– Кабы девка… – прошептал Вельяминов и залился краской.

– Мне из тебя каждое слово клещами тянуть?

– А давайте, ваша милость, я в него вдругорядь кружку мадеры волью! – додумался Федька.

– Я в тебя в самого кружку дегтю волью.

Но Федькино средство, скорее всего, было единственным. Недоросль молчал, как записной вор. Архаров уж пригрозил, что пошлет за Шварцем. Безуспешно.

– Ну, хорошо. Молчишь – и молчи, – рассудил Архаров. – Федя, проводи кавалера. Выведи за ворота, убедись, что убрался.

Вельяминов вскочил.

– Я не могу! – воскликнул пылко. – Мне так нельзя!

Федькина физиономия расцвела – в допросе наметилась явственная подвижка.

– И мне нельзя, – возразил Архаров. – Держать тебя тут взаперти без причины не имею права. Ты закона не преступал, за руку не схвачен – ступай с Богом!

– Вы не можете меня выгнать!

– Отчего ж не могу? Ты в моем доме без моего ведома оказался. И недосуг мне разбираться… Ступай, сделай милость, не то прикажу – под руки выведут.

– Нет, нет, я не могу! – и недоросль длиннейшей разразился французской тирадой, в которой Архаров и Федька уловили неоднократно повторяемое слово «крюэль». То бишь, толковал о чьей-то жестокости.

Архаров понимал по-французски прескверно, а Федька кое-чего нахватался у Клавароша, но не настолько, чтобы допросы проводить. Да и по русски черта с два поймешь, когда так частят.

– Федька, тащи сюда Клавароша! – распорядился Архаров. – Пробил его час – пущай толмачит!

– С особенной охотой! – крикнул Федька и поскакал за французом наверх – туда, где обустраивался Левушка.

До явления Клавароша и обер-полицмейстер, и недоросль молчали.

– Вашей милости слуга! – сказал, входя, Клаварош.

– Переведи, что господин Вельяминов толкует.

Но господин Вельяминов, красный, как морковка, помотал головой. Клаварош любезно обратился к нему по-французски, тот соблаговолил кратко ответить, Клаварош не отстал, завязалось нечто вроде беседы, и опять «крюэль», и раз примерно шесть – «тромпери», и столько же «онер», то есть – честь. Жестокость, опасность и честь – приятнейшее сочетание, особливо коли дураку на голову рухнуло.

– А знаете, Николай Петрович, что этот фаля сейчас нам преподнесет? – спросил Федька. – Он, сукин кот, объявит, что по-французски ему сподручнее, нежели по-русски.

– И соврет, – отвечал Архаров. – Ты глянь, как Клаварош морщится.

Федька уже ничему не удивлялся. Раз начальство говорит – то так оно и есть. Не раз проверено!

И Архаров более не удивлялся тому, что люди, казалось бы, неглупые, не видят того на лицах, что прекрасно видит он сам. При ответах недоросля француз несколько кривился, как если бы нюхал кислятину, которую зачем-то предстоит пить. Из чего выходило, что недоросль шпарит по-французски хоть и бойко, но с ошибками.

– Его карточные шулера обобрали, – сказал, повернувшись к Архарову, Клаварош. – Завезли куда-то, новомодной игре обучили, сперва проиграл все, что при себе имел, потом дал расписки, на сколько – не хочет говорить.

Архаров и Федька быстро переглянулись.

Это был след! Долгожданный след!

– Значит, с горя и от ужаса, что расплатиться не сможет, решил застрелиться! – выкрикнул Федька. – Но какого рожна для этого тащиться в «Ленивку»?

– Боялся, что у трезвого у него на себя рука не поднимется, – предположил Архаров. – Оно не так уж глупо. Хотя на вид – дурак дураком.

Господин Вельяминов резко к нему повернулся.

– За таковое оскорбление, сударь!.. – и схватился было за то место, где у приличного человека имеется шпажный эфес. Но шпаги на боку не случилось – то ли потерял, то ли проиграл – и второе вероятнее, потому что вряд ли щеголек таскал шпажонку с дешевым эфесом, а на дорогой мошенники могли польститься.

– А это видел? – Архаров, шагнув вперед, поднес к носу Вельяминова свой знаменитый кулак. Тот и обалдел.

– Среди дворян не полагается!..

– Как еще полагается. Я этим самым кулаком господина князя Орлова так благословил – по сей день почесывается.

Орлов действительно был уже князем, и не абы каким, а Священной Римской империи. Архаров сам проследил, чтобы в Санкт-Петербург было от него отправлено достойное поздравление с его собственным росчерком внизу. Впрочем, поздравлять-то и не с чем – титул входил в ту гору отступного, которое получил бывший фаворит от государыни – лишь бы впредь в ее дела не мешался. И кому он теперь такой нужен, чем ему заниматься – никто не знал, не ведал.

Обидно было, что в падении своем Гришка Орлов увлечет за собой и братьев, которые как раз были способны к государственной деятельности, особливо же – Алехана Орлова, к которому Архаров относился с уважением. Он сам, из гвардейцев попав в московские обер-полицмейстеры, превосходно понимал положение Алехана, человека сухопутного, волей судьбы возглавившего в Чесменском сражении российский флот. Турок удалось разгромить, за победу Орлов получил прозвание «Чесменский», и даже в Царском Селе поставили в его честь памятник. Было это в семидесятом году, еще до московской чумы, и тогда недоброжелатели помалкивали, теперь же распустили языки – якобы победу Алехан одержал случайно, не загорись турецкий корабль «Реал-Мустафа» и не рухни его пылающая мачта на русский «Евстафий», который от того взорвался, уничтожив флагман турецкой эскадры, удирать бы разгромленному российскому флоту неведомо куда. Архаров понимал, что и случайность свою роль сыграла, не без этого, однако отношения к Алехану не изменил.

– Но с чего бы вдруг в «Ленивку»? – не унимался Федька.

– Клаварош, потолкуй с ним особо. Забери его куда-нибудь и докопайся по-французски, где его ночью нелегкая носила, – велел Архаров. – Раз уж он по-русски не желает.

Клаварош приподнял брови и изобразил недоумение.

– Где его черт носил, – попроще выразился Федька, после чего француз по-своему объяснил недорослю, чтобы шел за ним следом, и тот неохотно, но подчинился.

Архаров и Федька остались одни.

– Это – они! – воскликнул Федька. – Как Бог свят!

– Сдается, да… – пробормотал Архаров.

Не так давно им было получено странное письмо из Франции, из Парижа, от тамошнего полицмейстера. Переводил Клаварош с небольшой помощью архаровского личного секретаря Саши Коробова.

Господин Габриэль де Сартин, выражая всякое почтение, извещал – поскольку в Париже карточных шулеров прижали, то они и подались на ловлю богатых дураков по иным городам. А ходят слухи, что российские вельможи на золоте едят и бриллиантами лакеям чаевые дают. Есть основания полагать, что вскоре иные из них объявятся в Санкт-Петербурге, но скорее уж – в Москве. И есть некий мусью Дюкро – коли мелькнет где его запятнанный многими безобразиями хвост, так чтоб не упустили. К сему прилагался словесный портрет мошенника: лет от тридцати пяти до сорока, ростом без дюйма шести футов, лицо округлое, нос широкий, мясистый, с нависанием над губой, левое ухо чем-то повреждено, как ежели бы его кусали – а может, и впрямь кусали, волосом черен, глаза черные, впалые, рот обыкновенный…

Господину де Сартину было отвечено очень любезно, однако в меру Клаварошевой грамотности. Француз всяко отбрыкивался от необходимости писать, но Архаров прикрикнул – пришлось. Проверить его было некому – секретарь Саша сам писал с ошибками.

После чего архаровцы пустились собирать слухи и сплетни – где да кто по-крупному проигрался. Пока что новости были неутешительные – знатные господа играли между собой и ежели путались с парижскими мошенниками – то сие дело держали в строжайшем секрете. Правда, завелось в свете несколько французов – граф какой-то из Санкт-Петербурга наехал, дама некая неподалеку, на Остоженке, поселилась, довольно богатая, чтобы иметь свой выезд. За ними потихоньку присматривали – но без особого толка.

Заодно узнали причину, по которой парижские шулера отправились ловить свою фортуну в Россию.

Причина оказалась забавная. Де Сартин здраво рассудил, что запрещать карточные игры бесполезно. Уже сто лет назад строжайшие законы принимали – ежели в чьем доме играли в брелан или открывали «игорную академию» (многие без всяких сомнений почитали карточную игру наукой), то хозяина такого дома могли выгнать из города. Карточные долги объявлялись недействительными, отцы получили право взыскивать по суду деньги с тех, кому их беспутные сыновья проиграли хоть какую сумму, долло до штрафа для игроков в три тысячи ливров и даже до тюремного заключения. Все было тщетно.

По части карточного мошенничества же Франция имела давние и стойкие традиции. Уже двести лет назад пришлось печатать карты с рубашкой, крапленой мелким рисунком, чтобы шулера не могли делать на ней своих тайных знаков. И хотя в приличном обществе для всякой игры брали новую нераспечатанную колоду, а один раз игранные карты могли и скинуть под стол, шулера и тут исхитрялись метить карты или ногтем по боковому обрезу, или нарочно изготовленным перстрем с острым коготком. И Сартин решил заменить карты, предоставлявшие прорву возможностей смошенничать, иным видом азартной игры, где мошенничество исключается.

Трудно сказать, действительно ли он сам додумался, или кто помог, но слух ходил такой – парижский полицмейстер изобрел игровое колесо. Оно-де крутится, в него кидают костяной шарик, шарик останавливается на цифре, предугадать которую невозможно. Модное устройство так и называется – «колесико», но петиметры не могут по-русски, и потому именуют затею по-французски – «la roulette», для удобства – «рулетка».