Полная версия
Денис Давыдов
Воины Нея выстроились в шеренги и по сигнальным выстрелам лавиной выкатились из-за леса.
Пушкари встретили французов ураганом картечи.
Неся большие потери, неприятель отступил. Воспользовавшись замешательством в стане врага, Багратион послал вперед кавалерию. Всадники с саблями наголо врезались в колонны французов, смяли их и обратили в бегство. Вслед за кавалерией двинулась пехота.
Расстроенные на первых порах колонны неприятеля были усилены свежей гвардией, возглавляемой закаленными в боях ветеранами. Французы оправились от потрясения.
Маршал Ней приказал артиллерии открыть огонь – и на русскую пехоту обрушилась картечь из тридцати шести орудий.
Наши пушкари, растянутые в боевую линию, не могли ответить неприятелю должным образом. Пехотинцы дрогнули и стали отступать. Лишь полки под командованием Багратиона стойко удерживали свои позиции. Сюда, на левый фланг, Ней направил шквальный огонь всех своих батарей. Ничто – ни грозные приказы командования, ни дерзкие вылазки в стан неприятеля отчаянных храбрецов – не могло удержать отступавшего и таявшего с каждой минутой русского войска. Тогда Багратион обнажил саблю и воскликнул:
– Ребята, вспомните Суворова! Не выдайте! Умрем, как умирали наши братья в Италии! Вперед!
Генерал прошел перед солдатами и двинулся на врага. Батальоны московцев бросились вслед за ним. Воины сгрудились вокруг любимого полководца, заменяя тех, кто падал замертво под градом картечи. Однако никому из них так и не суждено было дойти до неприятельской батареи. Арьергард наш поредел и оказался прижатым к стенке. В досаде и гневе Багратион приказал:
– К реке!
Доблестно и бесстрашно защищали солдаты ворота города. То была последняя, отчаянная и смертельная ошибка русских с французами на этом фланге.
Остатки корпуса гренадер отходили через шаткий мост на другую сторону Алле. Пехотинцы запалили дома города, дабы затруднить неприятелю преследование. Потрясенный и раненный Беннигсен думал теперь только о спасительном бегстве. Наши войска отступали поспешно, гибли от пуль, тонули в реке...
Оценив обстановку как весьма благоприятную, Наполеон отдал приказ о начале общего наступления – и на улицах Фриндлянда закипела жестокая сеча.
Для русских солдат оставался один удел: либо штыками пробить себе путь, либо сложить голову. В жаркой рукопашной схватке они задержали французов, а сами тем временем начали стягиваться к реке. Однако ближние мосты оказались разрушены. Пока солдаты Багратиона из последних сил сдерживали натиск неприятеля, во все концы были посланы офицеры на поиски брода. Вода в Алле вскипала от сотен бросавшихся в нее и плывущих солдат. И тут адъютант генерала Уварова объявил: «Брод найден!» Войска устремились к переправе.
Наступила долгожданная передышка.
Давыдов, не успев остыть от боя, решил взглянуть на дымящимся и пылающий город. Поблизости от него упала и с грохотом разорвалась граната. Засвистели осколки. Лошадь одного гусара, словно ужаленная осой, в бешенстве скакнула в сторону. Оглушенный и осыпанный землею с головы до ног, офицер чудом удержался в седле. Когда пальба утихла, Давыдов увидел его бледное окровавленное лицо: от ран гусар едва держался на коне.
– Какого эскадрона? – спросил Давыдов.
Гусар чуть слышно пробормотал:
– Шестой эскадрон. Николай Пегов.
Видя страдальца на грани смерти, Давыдов живо вспомнил свое боевое крещение под Вольфсдорфом, когда казаки в самый опасный момент выскочили из ближнего леса и спасли ему жизнь. Не раздумывая, он спрыгнул на землю, привязал повод коня гусара к шее своего Цыгана и двинулся к реке.
На берегу Алле гусар в беспамятстве повалился к ногам лошади. В дыму пороховом адъютант Багратиона отстал от своего полка. Нагнувшись с пологого берега, он зачерпнул в пригоршни холодной воды и омыл ею окровавленное лицо раненого. Гусар вздрогнул, приоткрыл глаза.
– Будьте столь милостивы, не бросайте меня, – взмолился несчастный. – Конь у меня добрый и кроткий. Отведите меня к своим.
Меж тем жители Фридлянда выскакивали из охваченных огнем домов с криками о помощи, а русские войска отступали.
– Садись-ка, молодец, на коня! – решил ободрить страдальца Давыдов. – Я помогу тебе!
Гусар с трудом поднялся на ноги. Одной рукой взяв поводья, другой помогая раненому просунуть ногу в стремя, Давыдов едва не упал наземь от одного его неловкого движения.
– Спасайтесь! – крикнул пробегавший мимо солдат. – Француз близко!
Направляясь к переправе через Алле, артиллеристы везли на конях пушки. Давыдов спросил у раненого:
– Как, Николай? Может, останешься при артиллерийском обозе? – и прибавил с участием: – Ведь на пушечном лафете куда покойнее, чем в седле.
Пегов несказанно обрадовался предложению своего спасителя. Давыдов тотчас же остановил артиллериста и горячо попросил:
– Будь милостив, братец! Возьми под свою опеку раненого офицера и его лошадь!
Бравый усач-артиллерист согласно кивнул в ответ и помог Давыдову снять гусара с коня. Они постелили попону на лафет и положили на нее Пегова.
– В случае если гусару потребуется какая-либо помощь, – сказал Давыдов артиллеристу на прощание, – пусть разыщет адъютанта Багратиона Дениса Давыдова.
Свой долг перед страдальцем он выполнил с честью и помчался на рысях догонять полк.
В сумерках все смолкло. Пробирающий до самых костей ветер нагнал темные тучи, хлынул дождь. Солдаты в овраге решили запалить бивачные костры, которые шипели от мокроты и отчаянно дымили. Трудно было заснуть в ту промозглую ночь. Стужа ломила кости. Гусары кутались в шинели, сушили обувь и обогревались у тощего пламени. Разговоры не вязались, каждый думал свою нелегкую думу.
По вине бездарного и медлительного барона Беннигсена войскам Наполеона при поддержке «густой массы чугуна и свинца» удалось одержать при Фридлянде победу.
Русская армия, потеряв более двадцати пяти тысяч убитыми и ранеными, вынуждена была отступить к Неману. Однако, несмотря на тяжелый исход битвы, стойкость и доблесть наших солдат восхищали даже иностранцев.
Английский посол, лорд Гутчистоп, донес о сей жесточайшей баталии своему правительству следующее: «Мне недостает слов описать храбрость русских войск. Они победили бы, если бы одно мужество могло доставить победу. Офицеры и солдаты исполняли свой долг самым благородным образом. В полной мере заслужили они похвалу и удивление каждого, кто видел Фридляндское сражение».
«Русский солдат привычен ко всем переменам погоды и нуждам, к самой худой и скудной пище, к походам днем и ночью, к трудным работам и тяготам. Солдаты храбры и возбуждаются к славным подвигам, преданы своему государю, начальнику и Отечеству, набожны, но не омрачены суеверием и терпеливы. Природа одарила их самыми лучшими способностями для военных действий; штык есть истинное оружие русских, храбрость их беспримерна», – писал о Фриндлянде другой англичанин, Вильсон.
За доблесть, проявленную в битвах с французами на земле Восточной Пруссии, Денис Давыдов удостоился золотой сабли с надписью «За храбрость». За боевые заслуги в заграничном походе командование представило его к почетному прусскому ордену «За достоинство».
О майн либе!
Бывали ль вы в стране чудес,
Где, жертвой грозного веленья,
В глуши земного заточенья
Живет изгнанница небес?
Денис ДавыдовРусская армия под начальством барона Беннигсена, насчитывавшая около восьмидесяти тысяч человек, отступала с боями по прусской земле. Близ малого селения Шлотен французы атаковали наши войска. Земля содрогалась от звона сечи. В решительные минуты боя князь Багратион выдвинулся вперед, дабы смять и опрокинуть неприятеля. Давыдов скакал рядом с храбрым полководцем. Упругий и статный, он справно сидел в седле на молодом дончаке и, гусарской саблею сверкая, разил улан. Яростная сеча длилась около часа. Внезапно французы дрогнули и попятились назад. Но тут разорвалось ядро и убило под Давыдовым лошадь, а сам он был легко ранен в ногу и контужен.
Удалого адъютанта Багратиона отправили на излечение в сельскую больницу, под опеку доктора Рольфа Винера. В молодости Винер жил и обучался в Москве и довольно сносно изъяснялся по-русски.
На дворе стояли солнечные майские дни. За окнами больницы шелестели ветвями цветущие вишни и яблони, а на клумбе подрагивали от порывов ветра белые ароматные нарциссы.
Взращенный среди лесов, лугов и полей Бородина, Давыдов более всего на свете любил простор и раздолье. Он часами смотрел на плывущие по небу перистые облака, на потолок и белые стены палаты, вел душеспасительные беседы с доктором Винером и, несмотря на все это, томился от скуки и мечтал как можно скорее подняться на ноги и снова стать в строй.
В то лучезарное утро гусар проснулся раньше обычного, сел к окну и принялся читать свои новые стихи:
Я на чердак переместился:Жаль, выше, кажется, нельзя!С швейцаром, с кучером простилсяИ повара лишился я.Толпе заимодавцев знаюИ без швейцарца дать ответ;Я сам дверь важно отворяюИ говорю им: «Дома нет!»В дни праздничные для катаньяГотов извозчик площадной,И будуар мой, зала, спальня —Вместились в горнице одной.Гостей искусно принимаю:Глупцам – показываю дверь.На стул один – друзей сажаю,А миленькую ... на постель.– Гутен морген, куссар Давыдофф! – в палату тихо вошла миловидная, с пышной русой косой за плечами, дочь доктора Винера Эльза и поставила на стол букет белоснежных нарциссов.
– Гутен морген... – проронил приятно удивленный гусар. – Благодарю вас за цветы!
– Как вы себя чувствует?
– Благодарю вас, хорошо, милая Эльза! Того же и вам желаю. А где же?.. Где доктор Рольф?
– Мейн фатер, папа, он есть доктор, сегодня немного нездороф...
– Как странно! Не правда ли? – рассудил Давыдов. – Прежде я думал, что доктора никогда не болеют, а гувернеры знают все на свете.
– Это очень хорошо, куссар Давыдофф...
– Что хорошо?
– А то, что у вас возникло чувство юмор.
– О да! – улыбнулся гусар.
– Мой фатер, доктор... Он говорит мне, когда у больной возникает юмор, – это очень хорошо! Зер гут! Значит, дело идет на поправку!
– Да я и сам это чувствую... С каждым часом и каждым днем...
– Зер гут!
– Знаете, Эльза, меня словно распирает сегодня от любви и юмора. Послушайте-ка:
И что ей наш земной восторг,Слова любви? Пустые звуки!Она чужда сердечной муки,Чужда томительных тревог.Из-под ресниц ее густыхГорит и гаснет взор стыдливый...Но отчего души порывыИ вздохи персей молодых?Был миг: пролетная чертаСкользнула по челу прекрасной,И вспыхнули, ланиты страстью,И загорелися уста.Но этот миг – игра однаКаких-то дум... воспоминаньеО том небесном обитанье,Откуда изгнана она...– Это плохо! – сказал Эльза. – Зер шлехт, куссар Давыдофф!
– Что – плохо?
– Мне нельзя слушать такие стихи, – девушка заткнула уши. – Мне только шестнадцать!
– Помилуйте! Да когда ж их еще и слушать?! – возразил Давыдов. – Шестнадцать лет – самое время! Прекрасное безоблачное время!
– Что прекрасно, куссар Давыдофф?
– Что ваш фатер, то есть доктор, как вы изволили выразиться, сегодня нездороф!
– Ваши слова несправедлив...
– Почему же? Ведь я просто хотел сказать, как хорошо, что доктор сегодня «немножко нездорофф». И вместо него ко мне пришли вы...
– Отец сделал вам вчера перевязку? Как ваша нога?
Давыдов с большим трудом поднялся с кровати, попытался шагнуть, опираясь на больную ногу, но тут же громко вскрикнул и упал на пол:
– Ой! Ой! Ой! Бо-бо-лит!
– Насколько мне помнится, мейн фатер делал вам перевязку на правой нога, а здесь – левый...
– Неужто? Левая! Ах да, я, право, запамятовал... – тут же согласился с Эльзой Давыдов.
– Все нормально, – осмотрев раненую ногу, сказала Эльза. – Зер гут! Я должна вас порадовать, господин Давыдофф. Скоро вас выпишут...
– Странно... Довольно странно, Эльза! Какая-то метаморфоза! Пять минут назад мне хотелось выскочить из окна и убежать поскорей из этой белой и опрятной тюрьмы-больницы в свой полк, к гусарам:
Я люблю кровавый бой,Я рожден для службы царской!Сабля, водка, конь гусарский,С вами век мне золотой!– А сейчас такой желаний пропал? – испытующе посмотрела на него Эльза.
– Признаться, есть еще. Но мое желание становится все меньше и меньше. Тает, как глыба льда в жаркий день. Ведь вам всего лишь шестнадцать. А мне уже двадцать два... Я старик!
– Ничего, ничего... «Молодость – единственный недостаток, который с годами проходит», – так говорит мой фатер.
Внезапно Давыдов схватился за голову:
– Да я не об этом...
– Что такой?
– Что-то голова кругом идет...
– Это от запах цветов на столе, – забеспокоилась Эльза. – Хотите, я сейчас же выброшу за окно этот букет?
– Нет-нет, пусть цветы стоят в вазе. Это так приятно. Пусть голова идет кругом! Это очень хорошо!
– Хорошо, что голова идет вокруг шея? – пожимает в недоумении плечами Эльза. – Как это? Я не так вас поняла, куссар Давыдоф?
– Да почти что так. А знаете, Эльза, я ведь, кажется, сегодня влюблен...
– Когда кажется, то крестятся, – так говорят у вас в Россия.
Денис Давыдов встал с постели и троекратно перекрестился:
Я часто говорю, печальный, сам с собою:О, сбудется ль когда мечтаемое мною?Иль я определен в мятежной жизни сейНе слышать отзывы нигде душе моей?– Ничего-ничего, это быстро проходит, – Эльза кокетливо взмахнула руками. – Вы же поэт! А у поэтов все быстро проходит – грусть, рана, любов...
– Вы смеетесь надо мной?
– Ничуть. Все проходит. И любов – тоже. Как это вы изволили сказать по-русски: «Как глыба льда в жаркий день».
– Да ведь это всего лишь сравнение...
– Сравнение... Хорошо – плохо, горячо – холодно...
Давыдов печально качает головой:
– Плохи мои дела: у вас, Эльза, философский склад ума. Поэтам с такими девушками весьма трудно.
– Трудно? Ничего подобного, как говорит мой фатер, на поэтов оказывает расслабляющее влияние запах цветов, а на меня – стихи...
Давыдов рассмеялся и оживился:
– Правда?! Да вы, Эльза, – сказка! Нет, я хотел сказать – загадка!
– От стихов я таю... – Эльза потупила большие серые глаза. – Да-да, как та глыба льда... И очень даже могу совершить, как это... необдуманный легкомысленный поступок!
– Серьезно?! Вот уж чего бы я никогда не подумал. Я всегда считал, что на такое способны ветреные барышни только в Москве.
– В Москве? – улыбнулась Эльза. – Москва – это очень далеко от нас.
– Да, не близко...
– Поэт Давыдов – это не география. Поэт – это чувство.
– О Эльза! Эльза! – воскликнул Давыдов и вполголоса запел:
Не пробуждай, не пробуждайМоих безумств и иступленийИ мимолетных сновидений,Не возвращай, не возвращай!Не повторяй мне имя той,Которой память – мука жизни,Как на чужбине песнь отчизныИзгнаннику земли родной...Давыдов так увлекся, что совсем забыл про больную ногу. Он встал на табуретку. Эльза прижалась к нему и тоже забралась на табуретку. Внезапно лица их оказались рядом... Гусар обнял и крепко поцеловал девушку. Но в этот миг дверь распахнулась и быстрой походкой в палату вошел доктор Рольф Винер в белом халате.
От неожиданности Эльза присела и вскрикнула: «Майн фатер! О ужас!»
Давыдов едва не упал с табуретки... и опустил глаза.
Доктор печально качнул головой.
– Фатер... Ну зачем вы явились, доктор Рольф, так не вовремя?!
– Позвольте узнать, гусар Давыдоф! Но ведь вы... вы же у нас немножко болен?
– Мне сегодня гораздо лучше!
– Я вижу, гусар Давыдоф, наше лечение пошло вам на пользу, улыбнулся доктор. – В далекой молодости я имел практику в Москве...
– Фатер! – вскрикнула Эльза – Представьте себе. И мы тоже только что вспоминали о Москве...
– Вижу, вижу... – усмехнулся отец. – И на эта табуретка забрались, наверное, чтобы поглядеть на далекая русская столица?
– Конечно, но не только это... – вставил словцо Давыдов.
– Мне понятно: гусар Давыдоф взбирался на высоту, чтобы испытать больная нога Но ты? Ты, Эльза, каким образом оказалась там?
– Сама не знаю...
– Сестра милосердия, юная девиц, оказывается на табурете рядом с раненым гусар, которому вчера сделали перевязку. Дочь не знает, что отвечать своему фатер?!
– Знает, доктор Винер, – заступился за Эльзу Давыдов. – Просто она робеет...
– Что такое за слово – ро-бе-ет? Я не знаю. Но тем более. Тут, на табуретка, даже сестра милосердия не может объяснить свой необъяснимый поступок?!
– Но, фатер... вы же сам изволил сказать, что он необъясним...
– Но тем хуже, – все более распаляясь, вопрошал доктор. – Каким образом сестра милосердия попал на табурет в обьятия горячий гусар? Доннер веттер!
– О фатер! – как бы спохватившись, отвечала Эльза. – Просто мы... хотел проверить, сможет ли завтра куссар Давыдов сесть на коня.
– Ну и как? Как, по-твоему? – рассмеялся отец. – На мой взгляд, испытания имел успех!
– Вы правы, как всегда, доктор! – радушно улыбнулся гусар. – Весьма удачно!
И тут доктор, сменив гнев на милость, по-настоящему развеселился.
– Вот и хорошо! Вот и прекрасно! Ладушки-оладушки! Так, кажется, говорят у вас в России?
При этих словах Винер несколько раз хлопнул в ладоши. Дверь отворилась, и в палату вошла дородная немка средних лет с лошадиным лицом.
– Вот, гусар Давыдов, ваша новая сиделка, фрау Брунгильда! – представил вошедшую даму доктор. – Прошу, как говорится, любить и жаловать!
Оглядев с ног до головы раненого гусара, фрау Брунгильда изрекла громким грудным голосом:
– О майн либе!
От столь неожиданного приветствия Давыдов смутился и опустил голову.
– Но ведь это же... Это же, доктор... – с негодованием вскричал Давыдов. – Гренадер в юбке!
– Гренадер? – лукаво усмехнулся доктор. – Это то, что вам сейчас необходимо. Фрау Брунгильда – вдова. И, кстати, тоже очень любит поэзия!
– О майн либе! – Воскликнула фрау.
От этих слов Давыдов вздрогнул и с мольбой в голосе обратился к доктору:
– У меня к вам, Рольф Карлович, одна маленькая просьба.
– Просьба?! Что за просьба?
– Не разрешите ли вы мне остаться в одиночестве, без сиделки?
– Ни в коем случае. Вы не просто раненый или больной. Вы – поэт! А у поэтов всегда... как это по-русски теплый? Нет, очень горячий голова!
– О майн либе! – вновь подала голос фрау Брунгильда.
Не на шутку испугавшись возгласов сиделки, Давыдов покорно лег в постель, накрылся одеялом и поинтересовался:
– А эта милейшая фрау еще что-нибудь знает, кроме этого несносного «О майн либе!»?
– По-русски она не знает, – пояснил доктор. – Но фрау Брунгильда знает много другого... весьма полезного. Скажем, военных эпизод из практика ее покойного мужа. Он был смел и решителен: пух-пух! Настоящий артиллерист!
– О, нет-нет! – взмолился Давыдов и тотчас же вскочил с постели. – Премного благодарен фрау Брунгильде! И вам, доктор Винер, за заботу о бедном гусаре... Я вполне здоров и чувствую себя превосходно!
– Ну что вы, гусар Давыдоф! Не стоит благодарности. Это мой долг. Долг врача и... несчастный отец этой ветреной юный созданий!
Давыдов, напевая, стал танцевать с Эльзой вокруг злополучной табуретки шуточный семейный танец с пением – гросфатер.
На прощание все обнялись.
Зыбкий Тильзитский мир. Предсказание судьбы Бонапарта. Близость военной грозы
О храбрые враги, куда стремитесь вы?
Отвага, говорят, ничто без головы...
Денис ДавыдовПосле Фридлянда русские войска прикрывали отход армии к Тильзиту и защищали переправу через Неман. Князь Багратион послал Давыдова к Беннигсену с донесением о расстановке корпусов неприятеля и приказал также передать главнокомандующему важный пакет. В дороге Давыдов случайно повстречал майора Эрнеста Шепинга, служившего при главном штабе.
Адъютанту Багратиона довелось знавать майора прежде, еще по Петербургу, и посему он поинтересовался:
– Что нового, Шепинг?
– Новое то, – насупившись, отвечал важный щеголеватый майор, – что я везу письмо от Беннигсена Багратиону. Главнокомандующий предписывает князю выйти через меня на связь с французами и предложить им перемирие. Приступаем к переговорам о мире. Прощай!
Эта весть потрясла Давыдова, как гром средь ясного неба. Ему горько было слышать, что главнокомандующий русской армией просит у французов мира, так и не отомстив им за недавнее поражение.
Прибыв на главную квартиру, адъютант Багратиона увидел там панику и замешательство, коих не встречал даже среди отступающих, смертельно усталых и голодных солдат. Ему показалось, что у Беннигсена сложилось неверное представление об упадке воинского духа в армии, в особенности ее арьергарда.
Давыдов хотел лично доложить главнокомандующему об истинном положении дел в войсках, сказать, что атаки французов день ото дня слабеют и настает самая благоприятная пора для того, чтобы перейти в наступление и свести счеты с неприятелем.
Молодой гусар застал в главном штабе весьма разнообразное общество: тут были военные и гражданские чиновники, а также англичане, шведы, пруссаки... Ему сказали, что Беннигсен отдыхает, но через час-другой его превосходительство соизволит пожаловать в залу. Чтобы скоротать время, Давыдов вышел на улицу взглянуть на переправу войск через Неман и на приготовление к поджогу моста. Здесь он увидел знакомого штабного офицера и решил посоветоваться с ним о своем намерении доложить главнокомандующему об истинном положении дел в армии. Но щуплый офицер из немцев тотчас же резко изменился в лице и замахал руками: «Нечего тебе соваться не в свое дело». Однако это ничуть не охладило пыл гусара.
Вскоре Давыдов со свойственной ему решительностью и горячностью прорвался к Беннигсену, передал ему пакет от князя и сказал об удовлетворительном состоянии арьергарда.
Главнокомандующий выслушал адъютанта Багратиона со вниманием и даже с некоторым удивлением. Задал ему ряд вопросов. Многое оказалось для Беннигсена неожиданностью. Вскоре аудиенция закончилась, и надменный барон молча отпустил Давыдова.
После ряда поражений русские войска продолжали отступать к Неману. Наша пехота, артиллерия и конница с трудом преграждали путь полчищ Наполеона к границам России.
За это время в русский арьергард прибыло «подкрепление» – несколько полков башкир, вооруженных луками и стрелами.
Русские и те из французов, которые впервые узрели «грозных» башкир, встретили их улыбками.
Вскорости Давыдов стал очевидцем довольно забавного случая.
После одной ожесточенной перестрелки был пленен французский подполковник. Причем матушка-природа одарила его носом громадной величины. Превратности войны «пронзили этот нос стрелой насквозь, но не на вылет». Словом, стрела застряла в носу.
Подполковнику помогли слезть с лошади и усадили его на землю, дабы избавить от опасного «украшения».
Лекарь вынул из своего чемоданчика пилку с намерением поскорее перепилить стрелу и облегчить муки страдальца.
Несколько солдат и стрелков-башкир обступили лекаря.
И надо же такому случиться: в тот момент, когда лекарь приступил к делу, один лысый башкир с узкими карими глазами признал свою стрелу и мертвой хваткой вцепился в руки медика.
– Нет-нет, бачка! – вскричал башкир. – Я не дам резать стрелу мою...
– Как это твою? – возмутился лекарь.
– Не обижай, бачка, не обижай! Я лучше тебя знаю свою стрелу...
– Так что же ты хочешь? – пуще прежнего гневался лекарь.
– Это моя стрела, я сам ее выну...
– Что ты задумал? – накинулись на него солдаты. – Каким образом ты вынешь стрелу?
– Да, бачка, очень просто! Возьму за один конец и вырву вон. Стрела будет цела!
– А нос? – спросил лекарь.
– А ног? Что нос? Черт возьми этот нос!
Солдаты, давясь от смеха, тотчас же силой отогнали сумасбродного и настырного башкира.
Меж тем плененный француз, не зная русского языка, все же догадался, о чем идет речь, и с мольбой обратился к лекарю за помощью.
Вскоре грозное орудие смерти благополучно перепилили, и громадный нос подполковника восторжествовал!
Через несколько дней после встречи с Беннигсеном Денис Васильевич с прискорбием наблюдал, стоя среди офицеров в главной квартире, за визитом французского парламентера Луи Перигора. Перигор пожаловал из приграничного городка Тильзита с миссией о перемирии.
В торжественной обстановке парламентер вручил главнокомандующему письмо от маршала Бертье. Причем за время этой тягостной для русского командования церемонии француз держал себя весьма надменно, «нос кверху», не пожелав даже снять с головы пышной медвежьей шапки, сославшись на воинский устав. Сам же барон Беннигсен и генералы его свиты учтиво улыбались, обнажив и почтительно склонив головы перед наглым молодым французом. Все это вызвало бурю негодования в душе патриотически настроенных офицеров, ибо, по их единодушному мнению, не могло идти речи о мире между императором Бонапартом, преступно обагрившим руки в крови многих европейских народов, и законным русским государем. «Если бы мы сбили тогда шапку с головы Перигора, – с горькой иронией вспоминал об этом визите Давыдов, – из головы Наполеона вылетело бы несколько статей мирного трактата. Дело было в шапке».
