Уйти красиво и с деньгами

Мурочка сдалась первой: прилегла поверх одеяла. «Боммм!» – пробили часы в столовой.

Мурочка села на кровати.

– А вдруг их сторож поймал? – ужаснулась она.

Лиза даже думать о таком не хотела. И о мертвецах тоже. Нет, ничего такого уж страшного на кладбище нет – только могилы, кресты, каменные плиты, пустые скучные дорожки да сирень, которая действительно лучшая в городе. А у кладбищенской ограды – там, где хоронят всякую голытьбу и где никто не сажает ни бледных березок, ни печальной сирени – полно земляники. Она стелется, льнет к желтой сухой земле. Ее трилистники всегда с красной каймой, будто окровавленные, а ягоды мелкие, твердые и пахнут так сильно, как никогда не пахнут даже лесные. Говорят, они очень сладкие – босые ребятишки наедаются ими и таскают на базар. Но Лиза никогда этих ягод не пробовала – они могильные, их листья в крови…

– Боммм! Боммм! – загудело внизу.

– Только два часа! У меня глаза уже слипаются, – пожаловалась Мурочка.

– Ты спи, я ничего не провороню, – ответила Лиза. – Наверное, ваши часы отстают. Мне кажется, я сто лет тут сижу и уже стала старушкой.

– Как Наина у Пушкина? – тут же вспомнила Мурочка. – Ну нет! Ты такая же красавица. Бывает же людям счастье! Потому тебя все и любят.

Лиза с ней не согласилась:

– Допустим, любят не все. Ваша Аделаида Петровна не любит. Раньше она была такая ласковая, а сейчас видеть меня не желает.

– Она завидует! Красивых она не выносит, а женская ревность самая страшная, – сообщила многомудрая Мурочка. – Она ведь Зоею Пшежецкую едва не отравила нынешней зимой.

– Как это? – ужаснулась Лиза.

– Обыкновенно. У нее есть яд кураре в пузырьке. Думаю, она у отца его выманила или стащила. Когда они ссорятся, она достает пузырек из-за пазухи (а места там предостаточно, четверть, не то что пузырек можно спрятать!) и приставляет к губам. Мол, отравлюсь! Отец тогда плачет, и они мирятся.

– А как она Зоею отравить собиралась?

– Зося лежала при смерти с пневмонией, отец ее лечил и даже сам ей питье готовил из каких-то корешков, каких нигде не купишь, ни в какой аптеке. Вот она и разъярилась: ворвалась в кабинет, разлила отвары, потоптала склянки. Только собралась пить свой кураре, как вдруг захохотала и говорит: «Я буду не я, если не подолью яду в зелье этой твари (Зосе то есть). Пускай она (тварь то есть) издохнет в страшных корчах». Отец сразу свои склянки спрятал, стал лечить Зоею патентованным аспирином, и никто не издох.

– Ужас какой! От Аделаиды Петровны буду теперь держаться подальше, – пообещала Лиза.

– А я тебе что всегда говорю!

Три раза пробили медлительные часы в столовой. Звезды все-таки сдвинулись с насиженных вечерних мест, небо начало сереть. Лиза склонила на подоконник голову, горячую и тяжелую от бессонницы. Она только собралась закрыть глаза, как внизу звякнула Дамкина цепь. Послышался довольный визг.

Лиза толкнула задремавшую Мурочку:

– Идут!

Мурочка сонно вздохнула:

– Кто? Зачем? Откуда?

А в дверь уже скребся Володька и стучал условным стуком. Без рукава на голове, в теннисных туфлях и с какой-то палкой в руке, он ввалился в комнату.

– Рянгин! – шепотом позвал он. – Иди сюда. Все, кончено!

Иван Рянгин, хоть и не был одет в черное, как японский ниндзя или Вова Фрязин, тоже умел ступать бесшумно. Его полотняная рубашка белела в темноте, а в руках он держал пучок сирени. Пучок этот Иван протянул Лизе.

Ваня обломал сирень по-мальчишески бездарно: черенки оказались слишком короткими. К тому же он умудрился основательно растрепать букет. Ванина ладонь была горячая и влажная. Взяв сирень, Лиза почувствовала жар его руки и то, как крепко, изо всех сил, только что сжимал он ветки и хрупкие листья, которые слиплись в комок. Пусть и не в самом нарядном виде, но это была она – губернаторшина белая сирень. Единственная в городе!

– Ну а кладбищенские огни вы видели? – требовательно спросила Мурочка.

Ваня промолчал, а Володька зачем-то оглянулся по сторонам и прошептал:

– Видели! Еще как видели!

– Тогда чего же ты тут расселся? Рассказывай!

И Володька стал рассказывать. Начал с того, что ночью кладбище выглядело ужасающе. Помянул и длинные тени, и бледный, неверный свет луны, и зловещий мрак, и бешеный вихрь, и стаи стервятников, и глухое уханье совы.

– Не ври, пожалуйста! Откуда там стервятники? – возмутилась Мурочка. – Какой вихрь? Не было ни малейшего ветерка. Ваня, лучше уймите его и рассказывайте сами.

– Нет, Рянгин не сможет! – запротестовал Вова. – Он все упустит, он спартанец – в смысле лаконических речей.

– Вот и хорошо! Не надо размазывать!

– Нет, тут надо до последней подробности все дать!

В общем, если отбросить вихри и уханье, получалось, что до зарослей возле часовни Володька с Ваней добрались благополучно. Они повторили путь Сашки Соловова и даже слышали полуночный бой на соборной колокольне. А вот дальше начались странные вещи.

– На кладбище был кто-то еще кроме нас, – объявил Вова и вытаращил глаза, которые так и сверкнули в темноте.

– Вы кого-то видели? – пискнула Мурочка.

– Не видели, но чувствовали!

Мурочка облегченно вздохнула:

– А! Так, значит, это тебе показалось. Что ты, Чумилка, можешь чувствовать, кроме какой-нибудь ерунды?

– Вы не правы, – вступился за приятеля Ваня. – Когда очень тихо, самый слабый звук или движение можно уловить – наверное, по колебанию воздуха. Это трудно объяснить, но так бывает. Нам было ясно, что где-то рядом разговаривают, и не черти, а живые люди. Голоса были мужские, только странные какие-то, глухие, как из подпола.

– Откуда же такие голоса? – спросила Лиза.

– Да мы сначала и сами не могли понять – ведь ни души кругом! Тогда я предложил тихонько подкрасться к часовне, – с жаром поведал Вова и сделал руками такие движения, будто он плыл по-собачьи.

Ваня его поправил:

– Ты как раз предложил вернуться домой. Но глупо было уходить, ничего не узнав. Мы ведь даже до могилы губернаторши не дошли. К тому же скоро показались огни.

– Они в самом деле плавают в воздухе, как рассказывают? – обрадовалась Мурочка.

– Нет, – ответил Ваня. – Огни просто мерцали из-за веток примерно в том месте, о котором говорил Соловов.

– Тогда мы решили сойти с аллеи, – подхватил Володька. – Ведь иначе нас легко можно было заметить. Мы стали подбираться с левой стороны, из-за оградок. Крапивы там тьма – вот, смотрите, все руки ожег! В следующий раз надену перчатки.

– Не надо следующего раза! – взмолилась Мурочка. – Еще одной такой ночи я не переживу.

Лиза потеряла терпение:

– Да ну вас всех! Никак не дождешься самого интересного. Чумилка со своими красочными подробностями пусть лучше помолчит, а то все только запутывает. Лучше вы, Ваня, рассказывайте дальше.

Спартанец тянуть не стал:

– Мы подошли к самой часовне. Тут я и увидел куст, о котором вы говорили. Белая сирень! В самом деле, ничего подобного больше поблизости нет. А рядом надгробие губернаторши – большой мраморный сундук. Только огни к этой могиле никакого отношения не имеют. Соловов ошибся.

– Где же были огни?

– Дальше, в конце поперечной аллеи. Там есть склеп, где у входа сидит мраморный ангел.

Лиза с Мурочкой понимающе переглянулись. Склеп Збарасских! Это было приметное место на кладбище и, пожалуй, самое романтическое. Располагалось оно поодаль от часовни, там же, где все польские могилы (отдельного католического кладбища в Нетске не было). Среди аллегорических колонн, обелисков и саркофагов стояло внушительное сооружение из мрамора. Оно напоминало приземистую беседку и густо позеленело от времени. Его широкие ступени вели вниз, под круглый свод, и дальше, в царство тьмы. Вход в склеп был забран кованой решеткой. Она прикрывала боковой проход – одни говорили, влево, другие – вправо. Невидимые снаружи, ступени вели в подземелье, и сколько было их, точно никто не знал.

Подземелье склепа, говорили, было как в каком-нибудь средневековом замке. Скорбными рядами стояли там шесть мраморных гробов. В гробах лежали Збарасские, гордые паны из Великой Польши, угасшие лет сорок назад в унылой ссылке. Старики и теперь еще помнили блистательных покойников, сказочно богатых на родине и одних только украинских холопов имевших чуть ли не тридцать тысяч. Збарасские говорили по-французски бойчее многих французов, а северных варваров ненавидели с жаром, какой был возможен лишь в истинно романтические времена.

Те, кто видал когда-то Збарасских живьем, утверждали, что они все шестеро (отец, трое сыновей и двое племянников) были на одну колодку – худые, плоскогрудые, с горбатыми и тонкими до прозрачности носами. Держались они всегда вместе, служили как ссыльные на каких-то никчемных и ненужных должностях при губернаторе. Все Збарасские были неподкупны, высокомерны, вечно холодны, и никогда их узкие уста не исторгали ни единого русского слова.

Однажды один из племянников Збарасских поведал кому-то из сослуживцев (по-французски, разумеется), что он во время Великого восстания, гарцуя на верном Сбогаре, вот этой самой рукой (он показал небольшую голубовато-жилистую руку) зарубил саблей сто восемнадцать русских пехотинцев. Слух этот быстро распространился по городу. Число погубленных удалым Збарасским служивых росло с каждым ахом и охом. Лишь доктор Сретенский, известный тогда в Нетске материалист и скептик, смеялся над обывательскими страхами. Он твердил, что особа столь жидкой конституции, каков Збарасский, свершить мало-мальски серьезное физическое действие не в состоянии.

Доктору никто не верил. На Збарасских стали смотреть с ужасом и обходили за версту: если племянник такой свирепый, сколько же народу извел Збарасский – старший? Этот был крепче остальных и надменен до того, что казался слабоумным.

Недолго Збарасские пугали город – их одного за другим свела в могилу фамильная чахотка. Три приехавших невесть откуда пани Збарасских соорудили своим героям пышную гробницу. Погрузив, по странному обычаю, сердца покойных в резные кубки, дамы отправились с ними на родину, а в Сибири оставили лишь опустевшие выпотрошенные тела.

Поляки, которые жили в Нетске, не походили на шестерых кровожадных и заносчивых страдальцев, но патриотически поддерживали порядок в склепе. В особые поминальные дни они ставили на гробовые ступени плошки, в которых колебались и прыгали невысокие огоньки. Внутри, за чугунной решеткой, тоже сияли недоступные чуждым взорам лампады и светилось зыбкое преддверие вечного мрака. Неуютное было место! К тому же над склепом Збарасских восседал небольшой ангел – страшноватый каменный слепец с вечной бело-пегой голубиной струей на плече. Он указывал сломанным пальцем в жестокие сибирские небеса.

– Я знаю это место! – вскричала Мурочка. – И с огнями все понятно: они у склепа Збарасских всегда стоят в чашечках по праздникам!

– Ничего подобного, – возразил Володька. – Во-первых, никаких чашечек на ступеньках не было, а во-вторых, люди сидели в самом склепе, внутри! Мы не разобрали, о чем они говорили, но они не молились и не поминали усопших. Они спорили и смеялись! Почему на кладбище? Ясное дело: это отличное конспиративное место.

– В книжке «Ник Картер против Кровавого приора» описывается черная месса, – напомнила Мурочка. – Ты, Чумилка, сам мне читал. Есть такие особые тайные общества, которые собираются на кладбищах. Они режут младенцев…

– Младенцев там не было, – твердо заявил Ваня. – И мессы тоже – эти люди просто поболтали, как в какой-нибудь лавочке, и разошлись. Было их человек пять. Жаль, мы их толком не разглядели.

– А вдруг это боевая группа? И на кого-то готовится покушение? – предположила Лиза.

Ваня задумался.

– Политика? – сказал он. – Может быть… Нам это как-то не пришло в голову.

– Это тебе не пришло! А я как раз все время про это думал, только тебе не говорил, – без всякого зазрения совести заявил Чумилка. – Нам осталось только узнать, для кого готовится бомба – для губернатора или начальника полиции. А может, для Вурдалака?

Вурдалаком прозвали директора мужской гимназии Неелова за бледность впалых щек и скверный нрав.

– Не пори чушь, – одернула брата Мурочка. – На директоров гимназий не бывает покушений.

– Это еще почему? Вурдалак настоящий зверь!

– Ну и что! Сам подумай: какая это боевая группа будет заниматься такими пустяками, как Вурдалак?

Вова с сестрой не согласился:

– Ты, Маруся, не понимаешь! Как раз группа-то мстителей и имеется. Месяц назад нескольких удальцов из шестого класса (они с тобой, Рянгин, могли бы учиться!) поймали в кафешантане. И позорнейшим образом поймали: они там пива нализались и пели дурными голосами. Троих сразу из гимназии выкинули. Только Фендрикова отец, присяжный поверенный, отстоял. Он доказал, что его Борьку друзья против воли привели веселиться. Пиво в рот тоже насильно лили, а чтоб Борька пел громче всех, приставляли вилку к брюху. Какие-то лакеи все это подтвердили – наверное, папаша Фендриков их подкупил. И вот теперь те, кого исключили, задумали прикончить Вурдалака.

– Зачем? Я бы на их месте Фендрикова прикончила. Или хотя бы отлупила как следует, – сказала Мурочка.

– Они его уже лупили. Три раза! – сообщил Володька. – Только их жажда мести до сих пор не утолена. Вот они и задумали…

Ваня прервал его:

– Ерунда! Разве гимназисты были в склепе? Голоса-то мужские!

– О, ты не представляешь, какие в вашем шестом классе попадаются голоса! Многие ревут, как бараны: Третьяков, Снытин, Болонский… Кстати, их как раз и исключили.

– Мы не рев бараний слышали, а нормальный разговор вполне взрослых людей, – настаивал на своем Ваня. – Там еще женщина была. Ей-то на что Вурдалак сдался?

– Женщина? – в один голос воскликнули Лиза и Мурочка.

– Да! Мы и женский голос слышали, тоненький такой, – подтвердил Вова.

– Чего же вы раньше молчали? Тогда это точно террористы, – обрадовалась Мурочка. – У них всегда полно женщин: Шарлотта Корде, Вера Фигнер, Перовская. А Надя Хлопова!

Надя Хлопова была местная героиня, молоденькая нетская учительница. В конце 1905 года она стреляла в казачьего офицера Драникова, который сек забастовщиков с мыловаренного завода. Скандал был страшный, но кончился мирно: Драников, которого ни одна Надина пуля не взяла, отсиделся на гауптвахте, а Надю оправдали присяжные. Она некоторое время побыла чем-то вроде местной иконы – до тех пор, пока не вышла замуж за заводчика Савватеева и не укатила с ним куда-то на юг. Но ее долго помнили. Даже продавали ее карточки в шубке, с муфтой у щеки, в маленькой шапочке, надвинутой на строгие союзные брови.

– Может, это все-таки не террористы, – задумчиво проговорил Ваня Рянгин. – Надо бы еще разок туда сходить и разузнать хорошенько.

Его серьезное лицо теперь ясно проступало из поредевшей тьмы. Лиза испуганно уткнулась в мятую сирень. Неужели он снова отправится ночью на кладбище, к склепу, в котором горит огонь и неизвестно кто переговаривается?

– Итак, завтра снова туда? – бодро спросил Володька.

– Завтра, может, еще рано. Надо сначала разобраться с уликой, – ответил Ваня.

– С какой уликой? – удивилась Мурочка.

– Ну вот, Рянгин, проболтался! Мы вообще-то решили лишнего вам не говорить, – значительно объявил Вова. – Дело сложное и, скорее всего, опасное. Хотя… Может, все-таки покажем? Вдруг они нас просветят, что мы нашли. Вещица-то определенно дамская!

Ваня пожал плечами и достал из кармана что-то небольшое, но длинное, вершка в полтора. Лиза взяла вещицу, повертела в руках.

– Это шпилька для волос, – сказала она удивленно.

– Ага! Что еще раз подтверждает, что в шайке есть женщина! – торжествовал Володька.

– И женщина достаточно элегантная, раз носит в прическе такое, – добавила Мурочка.

Шпилька в самом деле была необыкновенная. Сделанная в виде павлиньего пера, она заканчивалась ажурным лепестком с камушками. Камни-то, возможно, были и ненастоящие, но работа тончайшая и очень модная.

– Где вы эту прелесть взяли? – спросила Лиза.

– Нашли на второй ступеньке склепа, – ответил Иван.

– Мы искали какие-нибудь следы, чтобы их измерить, – таинственным голосом сообщил Володька. – Потом мы стали бы присматриваться к обуви нетских обывателей…

– Которых тридцать с лишком тысяч? – засмеялась Мурочка. – Вы что, гонялись бы за ними и просили подошвы показать? Как в сказке про Золушку?

Ваня заметно покраснел.

– И потом, откуда сейчас следы возьмутся? – не унималась язвительная Мурочка. – Дождя-то три недели не было. Если только террористы не наступили в какую-нибудь гадость…

– Ты, Мура, все понимаешь буквально! – вспылил Вова. – А я, наоборот, выразился фигурально. Мы искали всякие следы: ног, рук. А еще окурки, сигарный пепел, оброненные записки, забытые перчатки или шляпы. Ты что, книжек не читаешь? На месте преступления всегда такого добра полно. Только нам ничего подходящего, к сожалению, не подвернулось. Зато мы нашли эту шпильку!

– Может, ее еще днем кто-то обронил? – спросила Лиза.

– Исключено! – отрезал Володька. – Вечером вокруг богатых могил всегда сторож подметает. Он не мог не заметить такую блестящую штуку. А то, что мы ночью на ступеньке ее нашли, о чем говорит?

– Ну, и о чем же? – фыркнула Мурочка.

– О том, что дама, ее обронившая, присутствовала на сходке. Она из склепа выходила, голову наклонила – свод-то там низкий! – шпилька и вывалилась из прически. Логично?

Мурочка не нашлась что ответить.

– Надо все это выяснить, – сказал Ваня Рянгин. – Если уж что-то меня задело, я не отступлю, до конца дойду.

Что еще он мог сказать – герой, пловец, знаток косматых мамонтов, бесстрашный посетитель старых кладбищ?

4

Ослепительным утром – белым, сулящим долгий знойный день – Лиза вернулась домой от Фрязиных. В столовой как раз завтракали. Лиза зевала и щурилась на солнечные пятна, которые лежали на скатерти, чашках, салфетках. Теткин начищенный кофейник сиял нестерпимо.

Лиза съела булку с маслом, напилась чаю и ушла к себе с неизменной мадам де Сегюр под мышкой. С порога она бросилась на свою кровать, такую же беленькую, как у Мурочки. Нетронутая постель была прохладной, гладкой, вчерашней. Заснула Лиза мгновенно.

Когда она открыла глаза, было уже поздно – пожалуй, часа три. Зловредное солнце перебралось из столовой в Лизину комнату и накалило белые занавески. Они пылали жаром, а в оплошно оставленную между ними щель пробрался огненный луч и начал греть и жечь ту часть Лизиной головы, которая оказалась ему подвластна. Ухо, глаз и половина щеки горели, будто их натерли горчицей.

Лиза моргнула полуослепшим глазом и передвинулась на теневую часть подушки, блаженно прохладную. Не сразу удалось вспомнить, что же такое странное и интересное было вчера. А ведь что-то было!

Вспоминать мешали голоса в соседней гардеробной. Переговаривались бывшая Лизина няня Артемьевна, которая вела теперь у Одинцовых хозяйство, и девушка Матреша, полукухарка-полугорничная. Обе они возились у шкафов, копошились в тряпье – должно быть, выбирали шерстяное для просушки во дворе. Это был ежегодный обычай в дни, когда устанавливалась жарища.

– И что ж теперь нашей барышне будет? – жалостливо говорила Матреша.

– Пожурит тетка да перестанет – злости настоящей в ней нет. А вот штучку не знаю куда подевают, – отвечала няня.

О чем это они, интересно?

– Вещь, я слышала, дорогая. Откуда взялась? Дал кто-то барышне, что ли? – продолжала беспокоиться Матреша.

– А хоть бы и дал. А хоть бы и кавалер! Девка молода, справна – пусть погулят. Дома томить хуже – сама сбежит али болеть будет.

– Что вы, Артемьевна, такое говорите!

В подобных вопросах Матреша и Артемьевна вечно оказывались несогласны. Это потому, что воспитаны они были слишком по-разному. Артемьевну взяли нянчить еще Лизину мать из глухой, чуть ли не приполярной деревни Перфилово. Лизин дед оказался там проездом по каким-то спекуляциям, которые в конце концов его и разорили. Артемьевна тогда была довольно молодой, очень румяной вдовой. Имя было у нее то ли сказочное, то ли чересчур старинное – Агафоклея. Все до единого жители деревни Перфилово (и Агафоклея, разумеется, тоже, причем как до замужества, таки после, по мужу) носили одинаковую фамилию – Перфиловы. Слыли они чуть ли не потомками самого Ермака и его удальцов. Судя по наружности местных жителей, казачью кровь основательно разбавили скуластые остячки.

Нравов в Перфилове придерживались самых архаических: девки с парнями гуляли невозбранно, на вечерках усаживали возлюбленных себе на колени и замуж шли, родив одного, а то и двух ребят. Детная невеста считалась надежна и плодпива, в отличие от той, которую никто не пожелал или которая слаба оказалась забрюхатеть. А вот перфиловские жены были неприступны и строги, в противном случае побивались крепко.

И муж, и дети у Артемьевны умерли. В Нетск она от вдовьего скучного житья поехала с охотой. Была она веселая, работящая, но перфиловских взглядов на жизнь и любовь в городе не переменила, как и своего исконного говора. Через нее Лиза узнала много такого, что прочим девицам если и снилось, то было решительно непонятно.

Матреша же происходила из переселенческой деревни Касимовки и воспитывалась в строгости, в незыблемых понятиях о девичьей чести. Она была некрасива от природы и от скромности и чиста, как весталка. Самоотверженно нарабатывала деньжат, полотенец и кашемировых подшалков себе на приданое. Почему-то только после накопления этих припасов могла она, как мечтала, соединиться со своим женихом Митрофаном. Верный Митрофан тоже восьмой год, как библейский Иаков, работал у мясоторговца Жунина: сбирал капитал для грядущего счастья с Матрешей.

Такая верность в любви поражала Лизу. Она все просила Матрешу показать фотографию жениха и искала в плоском, плохо слепленном Митрофановом лице следы жаркой страсти. Но Митрофан бессмысленно пучил с карточки глаза и не походил ни на какого героя. Эти двое из Касимовки были слишком некрасивы для своей небывалой любви! Только нежнейшее созвучие их имен – Матреша и Митроша – давало надежду, что любовь эта в самом деле будет вечной, и скопят они сколько надо денег, и поженятся, и даже умрут в один день.

Года три назад Митроша приехал с Матрешей повидаться. Лишь один день побыли они вместе. Даже полдня: жадный Жунин отпустил помощника к обеду, а вечером они оба должны были ехать в Тару.

Митрофан сидел посреди одинцовской кухни почти не двигаясь, будто его снова фотографировали. Оказалось, он точно такой же, как на карточке, только раскрашен ярко-красным, малиновым и кирпичным по плоскому неулыбчивому лицу. Он методически пил чай, ел пироги и баранки.

Поглазев немного на гостя, Артемьевна собралась уйти с кухни и увести любопытную Лизу, чтобы влюбленные помиловались наедине.

Но Матреша, оказывается, ничуть миловаться не желала! Она, как и Митроша, вся раскраснелась и стала от этого совсем некрасивой. Никак не могла она усидеть на месте, металась по кухне, выбегала то в комнаты, то на двор, и от нее кисленько и свежо пахло новым голубым ситцем. Это голубое, в мельчайший цветочек платье Матреша надела в первый раз. Оно топорщилось и было расчерчено квадратными складками, в которые слежалось в сундуке.

Артемьевну Матреша из кухни выпускать не хотела ни за что и поминутно заставляла пить чай. Няня сосала кусочек сахару, обмакивая его в чай, и подначивала Митрошу: мол, трудно смирно сидеть, когда ягодка рядом. Матреша тут же убегала во двор, размахивая руками. Митроша сидел лиловый от смущения, но не отвечал ни слова. Он громко глотал чай и стирал пот, который катил с лица.

Наконец няне надоела эта комедия. Она и сама пошла к себе, и Лизу прочь вытолкала. Матреша увязалась за Артемьевной, в передней вцепилась няне в кофту и горячим шепотом стала умолять еще посидеть на кухне. Люди должны знать, что у них с Митрошей все честно! А то еще наговорят чего, заподозрят Матрешу в беспутстве, и Митроша заболеет с огорчения.

– Дура ты! Каки тут люди? Где они у нас? Под лавкой сидят? – отмахнулась Артемьевна. – С чего Митроше кого слушать, когда он сам знат, что тебя даже не шшупал? Иди приголубь, не то Кондрат его хватит. Он же мушшина, им терпеть трудно. Вон поглянь – сидит, бедный, шшоки красные, ишшо лопнут!

– Что вы такое говорите, Артемьевна? – ахала Матреша. – Беды мне накличете!

– Кака беда, когда девка гулят? Лиза, ну-ка, к себе иди, рано тебе про тако знать! Это Матреше в самый раз. Матреша, горишь ведь, девка! Поди, поди к нему, не томись, не то сухотку каку займешь!

Так и не сговорились тогда Матреша с Артемьевной, и в компанию к неподвижному Митроше для приличия был приглашен дворник Семен. Эти двое выпили два самовара, съели пропасть пирогов. Влюбленные вновь расстались на годы.

Сейчас Матреше было уже двадцать пять лет. Приданое пока не набиралось, да и Митроша у Жунина не забогател. Он по-прежнему писал письма, мечтал о свадьбе, слал каждый год свои карточки с выпученными глазами – почти одинаковые, только его лицо с каждым разом становилось шире и шире.