Двоевластие

Врачи поднялись и осторожно приблизились к постели патриарха. Они по очереди держали его руки, слушая пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами. Состояние медицины было в то время настолько жалко, что врачи не могли, в сущности, определить ни одной болезни. Но панацеи существовали и в то время в виде пиявок, банок и пускания крови, и к этому согласно прибегли и царские врачи.

– Полегчало, батюшка? – радостно спросил Михаил, когда к Филарету после этих средств, видимо, вернулись упавшие силы.

– Полегчало, – ответил он, – но чувствую, что болезнь эта последняя. Не крушись! – ласково прибавил он.

И, действительно, к вечеру с патриархом сделался бред, а в следующие дни он явно угасал.

Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе; всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриаршего дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.

Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез; склонясь у одра болезни, он беспомощно твердил:

– Не покинь меня, батюшка!

Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.

– Государь, – говорили царю бояре Шереметев, Стрешнев и князь Черкасский, – не падай духом. Страшные вести! поляки на Москву двинулись…

Михаил махал рукою.

– Не будет для Руси страшнее кончины моего батюшки!

– Что делать? Прикажи!

– Сами, сами!

Владислав действительно отрядил часть армии на Москву.

Ужас охватил жителей при этой вести. Вспомнились тяжелые годы московского разорения и вторичного вторжения поляков в стольный город.

– Невозможно так! – решил Шереметев. – Князь! – обратился он к Черкасскому. – Надо дело делать! Есть у нас еще ратные люди. Стрельцы есть, рейтары. Надо собрать и на ляхов двинуть!

– Кто пойдет?

– Пошлем Пожарского! Я нынче же к нему с приказом князя Теряева пошлю. Пусть они оба и идут.

На другой день князь уже собирал рать, чтобы двинуться на поляков. Народ успокоился. Спустя неделю десять тысяч двинулись из Москвы под началом Теряева и Пожарского.

Они встретились с поляками под Можайском и были разбиты, но все‑таки удержали движение поляков.

Князь Черкасский, сжав кулаки, с угрозой подымал их в думе и говорил:

– Ну, боярин Шеин, зарезал ты сто тысяч русских. Будешь пред нами отчитываться.

И никто ему не перечил; только Теряев – князь, качая головою, сказал Шереметеву:

– Торопитесь осудить Шеина. Ведь о нем еще и вестей нет!

– Я что же? – уклончиво ответил Шереметев. – Смотри: на него и дума, и народ!

Только патриарх, мирно отходя на покой, не ведал вовсе московской тревоги. В ночь на 1–е октября 1634 года он спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет.

Михаил рыдая упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:

– Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть! Слушай!

Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало торжественно – серьезным.

Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последние приказания:

– Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души… Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой – Морозов! Помни! муж добрый! Возложи руку мою!

Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его рука соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.

– Батюшка! – раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.

С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон, и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.

Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.

Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе. Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.

– А, Федор Иванович пожаловал? – сказала она. – С чем?

Шереметев земно поклонился ей.

– Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился!

Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:

– Уготовил Господь ему селения райские!

Шереметев поднялся с колен.

– Наказывал он что‑либо царю? – спросила инокиня Марфа.

– Наедине были, государыня. Не слыхал!

– Кого за себя назначил?

– Не ведаю!

– Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори – Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!

– Слушаю, государыня!

– Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного – к старице Евникии. Измучились они в опале.

– Слушаю, государыня!

– Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит. А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.

– Слушаю, государыня!

XIV

Последние дни

Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать!

Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом; ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире: пусть выпустят только!

Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.

«Что у ратников?» – подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.

Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.

«Есть вина моя! – с ужасом решил он в сердце. – Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь… – И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: – Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!..»

Он задыхался и вышел из ставки. Прислонясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:

– Молодец, ты чьего отряда? А?

Стрелец не шелохнулся.

«Заснул, упаси Боже, – подумал Шеин, – на морозе смерть!»

– Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя! – И он толкнул стрельца в плечо.

Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.

– С нами крестная сила! Замерз! – в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. – Завтра же пошлю! – решил он и медленно стал ходить по ставке. – Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними… ну, князя Теряева! Завтра же…

Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники, – ужас сковал бы все члены зрителя; больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые – все лежали в одной куче, думая только о том, чтобы согреться.

В маленькой землянке, плотно прижавшись друг к другу, прикрывшись тулупом, лежали Эхе и князь Михаил Теряев и оба не спали. Князь весь отдался мечте о Людмиле. Думал он, как она родила, как ждет его, и представлял себе радость свидания с ней. Мысль, что он может не вернуться, вовсе не приходила ему в голову, равно как и мысль о молодой жене. Только недавно верный княжеский конюший пробрался к нему в лагерь и принес весть о рождении наследника, но Теряев даже не сумел притвориться радостным. Что ему до нее? Она княгиня, все ей приложится. А его зазнобушка, его лебедь белая, как позорная прячется…

«И награжу я ее! Усадьбу ей выстрою. Гнездо сделаю, соболями выстелю!..»

А Эхе думал свою думу. Вчера они съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему князя.

В землянку вошел какой‑то человек и окликнул князя. Теряев вскочил.

– Кто? Чего надо?

– От Павла Аверкиева, к князю, – сказал казак, вошедший в землянку, – на тебя наряд сегодня: за дровами идти!

– Один?

– Приказал и Безродного поднять! Много вас?

Князь обратился к Эхе.

– Сколько у нас осталось людей?

– Сорок и нас двое!

– Ну, так и собирайтесь! Ух, и мороз же… страсть!..

Казак вышел.

– Ну, вот и согреемся! – с усмешкой сказал князь, натягивая на себя тулуп. – Собирай людей, Иоганн!..

Эхе грустно поднялся и засветил сальник.

– Варить не будем, – сказал, бодрясь, Эхе, – потом, как вернемся, покушаем!

Князь улыбнулся.

– Эх, Иоганн! Да разве я не видел, что мы остатки съели?

– Швед поник головою.

– Не тужи, друже, Бог не захочет – не умрем! – сказал князь и обнял Эхе.

Они крепко поцеловались, и Эхе вышел.

Через несколько минут вышел за ним и князь.

В темноте толпился его народ.

– А возы?

– Тут! – отозвался голос.

– Куда идти?

– Приказано за северные ворота.

– Ну, с Богом!

Князь пошел по знакомой дороге, за ним двинулись пешком его люди и десять санных передков.

Они уже прошли половину лагеря, когда с ними поравнялся отряд Безродного.

– Где князь? – спросил Алексей.

– Я, здоров будь!

– И тебе того же! – Алеша подошел к князю и заговорил: – Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают!

Князь кивнул головой и заметил:

– А ты все от меня воротишься; будто недруг! Отчего?

Безродный не ответил. Они подошли к воротам, и им тихо отворили.

Они вышли. При блеске луны пред ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.

– Ты уж сначала бери! – сказал Алеша. – Мне такой приказ был!

– Ладно! – согласился князь.

Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.

– Сани вперед! – сказал он. – Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, – обратился он к остальным, – цепью вокруг. Ты, Эхе, сам у просеки стань. Возьми правее, а ты, Алексей, левее! С Богом!

В лесу застучали топоры. Их стук разносился по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.

Князь сменил дровосеков.

Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.

– Славно! – шутил молодой ратник. – Теперь хоть на неделю станет тепло‑то! А то беда!

– Поторапливайтесь! – говорил князь. – Ну!

Нагруженные сани тронулись.

Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники, Эхе и Алексей.

– Конница! – сказали они.

– Гони из леса! – приказал князь. – Братцы, собирайтесь в круг… Ну!

Сани скрипя двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом человек в семьдесят. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.

– Стой! – приказал Теряев.

Уланы выстроились и вихрем полетели на отряд.

– Пищали! Пищали! Пики вперед! Вот! – закричал князь. – Разом!

Уланы почти подскакали, как вдруг грянул залп из нескольких пищалей и люди Теряева бросились с пиками на улан. Кони вздыбились и понеслись обратно врассыпную. Несколько всадников упало наземь.

– Славно! – радостно воскликнул князь. – Теперь скорее в дорогу! Ну, ну!

Сани опять тронулись. Однако уланы снова стали выстраиваться.

– Ну, ну! – подгонял князь. – Полпути уже есть! Стой! – Он остановил отряд снова, потому что уланы снова мчались. – Пищальники вперед! Цельтесь лучше!

Но уланы, подскакав, на залп ответили залпом и ускакали прочь.

Алеша схватился за грудь. Эхе торопливо подхватил его. Несколько человек упало.

Князь увидел раненого Алешу, и слезы навернулись ему на глаза. Но жалеть было некогда – на помощь полякам скакал свежий отряд, стремясь перерезать путь в лагерь.

– Раненых на сани! Живее! – скомандовал Теряев. – Ну, еще раз, пищальники!

Уланы опять скакали и, отраженные, ворочались назад, а князь со своим отрядом медленно двигался вперед, с ужасом думая, как пробиться сквозь линию конницы, что стояла между ним и лагерем.

Но в лагере увидели его положение. Грянула пушка; ворота распахнулись, и отряд русских с криком побежал на поляков. Князь ускорил шаг. Поляки рассеялись.

Теряев вошел в лагерь и прежде всего подумал об Алеше. Он и Эхе перенесли его к себе в землянку.

Алеша умирал. Он вдруг схватил руку князя и, сжимая ее, сказал:

– Я был врагом тебе. Прости! Я любил Ольгу, и она меня. Ты взял ее… Скажи ей, чтобы забыла меня… Тебя бы… ты… брат… люби!..

Он продолжал говорить несвязно, потом захрипел и умер.

Князь поднялся с колен.

«Господи, – с горечью подумал он, – загубили отцы наши души! Бедный Алеша!»

Однако думы князя вскоре были прерваны: в землянку вошел стрелец.

– Князь Семен Васильевич за тобой, князь, послал! – сказал он и, увидев покойника, стал креститься, а потом повернулся и добавил: – Идти спешно наказывал! Ждет!

Князь горячо поцеловал холодеющее лицо Алеши и выпрямился.

– Обряди его! Я сейчас вернусь! – сказал он Эхе и, кивнув ему головой, вышел.

Князь Прозоровский встретил его дружески.

– Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтаров. Шарлей то же мыслит. Наши мрут от холода, голода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.

– Сдаться! – в ужасе воскликнул молодой князь.

Прозоровский нахмурился.

– Не сдаться, а просить выпустить нас. Это иное!

– Лучше умереть! – сказал Теряев.

Прозоровский горько усмехнулся.

– Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что‑нибудь сохраним, а тогда?.. Нет, – перебил он себя, – на том все и порешили, так и будет. А тебя я позвал потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?

– На коне!

– Тогда идем! Двадцать казаков с тобой поедут. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот плат тебе!

Прозоровский взял из угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал ее князю.

Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар; но князь приказал поднять значок, и гусары без выстрела окружили его и казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.

– Что угодно от нас пану? – спросил он князя, с сожалением окидывая его и его отряд взглядом.

Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки, чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые, сидели на сытых конях, а наши – худые, угрюмые, оборванные – на тощих, словно скелеты, лошадях.

– Наши воеводы хотят говорить с вашими, – ответил князь, – и сейчас выедут. Какая им встреча будет?

– А – а, – радостно воскликнул полячок, – подождите! Я мигом! – И, оставив свой отряд, он вихрем помчался назад в ставку.

Князь спешился и в нетерпении стал ходить. Его думы перешли на умершего Алешу и Ольгу. Гнева не было в его душе. Он представил молодую любовь Алеши, Ольгино горе, когда она, не любя, венчалась, и его сердце наполнилось жалостью.

«Он сказал: «Люби!» – думал князь, – а как любить, коли мое сердце все с Людмилою! Что‑то она, голубушка? Воркует теперь, поди, со своим птенчиком в гнездышке… Эх, увидеть бы ее!»

До него донесся топот, и он очнулся. Молоденький офицер скакал сломя голову и, подле князя лихо осадив коня, быстро спешился.

– Пан круль велел сказать, – заговорил он, – что встретит ваших генералов как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с ними. Я же встречу и провожу вас.

Князь быстро сел в седло и повернул коня.

– До доброй встречи! – крикнул полячок.

Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением и, едва он передал им ответ, приказали ему сопровождать их и тотчас сели на коней.

Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу. Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры, и возле них грелись солдаты.

Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:

– Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холоднее?

– У нас топлива хватит еще на две зимы! – ответил Теряев.

– Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!

Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой‑то генерал, и все начали спешиваться.

– Князь, с нами пойдешь! – приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.

Радзивилл жил в большом деревянном срубе. По внешности дом казался простой избою, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием. Не так жил Шеин в своей воеводской ставке! Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшала комнаты. Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах, с накинутым на плечи собольим ментиком, с золотой цепью на шее казался более кавалером в бальном зале, чем генералом на военном поле.

– А, Панове! – радушно встретил он русского воеводу и генерала. – Милости просим! Давно бы так! Садитесь! – Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: – Да, да! Вы – славные воины. Боярин Шеин – великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее, и надо кончить. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?

– Мы пришли говорить о пленных, – сказал Прозоровский, – давайте их менять! пока будем менять, отдохнем!..

Радзивилл усмехнулся.

– Запасемся топливом, достанем продовольствие, – окончил он.

Прозоровский вспыхнул, но сдержался.

– Что же? – сказал Дамм. – Ваше войско сильнее теперь, и вам нет нужды морить нас. Не даете нам дровами запасаться, но мы сами берем их, а продовольствия у нас хватит! Это все вам не опасно. Вы так сильны.

– А вы мужественны!

– Ну, вот! Устали и мы, и вы. Будем менять пленных и отдохнем.

Радзивилл задумался.

– Хорошо, – сказал он, – будем менять их в течение месяца, а в это время вы, может, одумаетесь.

– Предложите нам добрые условия, – сказал Дамм, – и мы снимемся!

– Какие условия! – воскликнул Радзивилл. – Пусть боярин Шеин предаст во власть короля свой жребий, вот и все!

– Никогда! – пылко ответил Прозоровский.

Князь Теряев сжал кулаки.

Радзивилл пожал плечами.

– Ваше дело! На месячное перемирие мы согласны, и завтра король пришлет вам подтверждение, а что касается выпуска, то мы составим условия и будем говорить. А теперь, – совершенно меняя тон, сказал Радзивилл, – запьем нашу беседу! Эй, пахолик! {Малый, работник.}

Но князь Прозоровский быстро встал.

– Прости, – ответил он, – воевода наказал не мешкать!

Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.

– Неволить грех! – сказал он. – Передайте боярину наш поклон. Скажите, что от сегодня мы снимаем караулы! – И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.

Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.

Усталый, голодный возвратился князь Теряев в свою землянку, и первое, что бросилось ему в глаза, был холодный труп Алеши. Он недвижно лежал на лавке в красной рубахе, сложив на груди руки, и его лицо выражало тихое умиление. Князь задрожал.

«Горемычный! Сколько горя выпало на его долю, и окончил он молодую жизнь нечаянной смертью! – Сердце князя дрогнуло, в голове промелькнули неясные, смутные мысли: – Что‑то есть во всем этом обидно несправедливое… но что? Кто виноват?».

– Устал, княже? – послышался голос, и в землянку ввалился Эхе с полной охапкою сучьев. – Постой, я вот огня разведу, а поесть… – Он бросил наземь вязанку и конфузливо покачал головою. – Сухарь достал, – сказал он, – размочи в воде и съешь!

Князь нетерпеливо отмахнулся.

– Его схоронить надо!

– Сделал! Наши тут могилку выкопали. С утра копали, земля‑то твердая. И попа достал. У Власа греется.

– Тогда скорее! А гроб?

Эхе развел руками.

– Теперь, князь, всякая щепка на счету! Так завернем!

Он подошел к трупу и бережно поднял его, потом переложил на пол, достал кусок холста от летней палатки и аккуратно завернул им Алешу.

Князь помогал ему и взял труп за голову, чтобы поднять.

– Подожди, людей кликну! – сказал Эхе.

– Не надо, – возразил князь, – понесем сами!

Они взяли Алешу и вынесли из землянки. Эхе шел впереди, неся его за ноги. Встречавшиеся люди набожно крестились. Невдалеке от землянки чернела яма, и князь опустил Алешу подле нее. Эхе пошел за священником и людьми.

Как сиротинку похоронили Алешу, без гроба, креста и могилы. Невысокий холмик занесло в ночь снегом, и навеки скрылось даже место его погребения.

Князь вернулся к себе. В очаге пылал костер, наполняя дымом тесную землянку. Князь лег на лавку, на которой только что лежал труп Алеши, и заснул.

Он проснулся словно от толчка. Правда, его слегка толкал в плечо какой‑то рослый, лохматый оборванец, но тот толчок, от которого проснулся Теряев, был изнутри и сразу сотряс все его тело.

– Кто? Что надо? – пробормотал князь, быстро садясь и в темноте чувствуя, что кто‑то стоит подле него.

– Ты, князь? Мне сказали, что ты тут, и я вошел. Эх, темень! – произнес кто‑то хрипло.

Князь задрожал.

– Ты‑то кто? Я князь! Что тебе нужно?

– Я‑то? – ответил голос. Да я Мирон! До тебя еле дошел. Три месяца шел. Поляки кругом… холод, беда!

Князь вскочил на ноги, потом сел.

– От Людмилы? Говори, что. Сын, что ли? Или иные вести? Да говори же!.. Эхе! Эхе! Засвети светец!

Но шведа в землянке не было, и они продолжали разговор в темноте.

– Вести‑то? – нехотя ответил Мирон. – Вести‑то худые! Ой, худые! Нес я к тебе их, а теперь и не рад!

– Что? Отвечай! Ах, да не мучь ты души моей!

– Чего мучить! Забрали их!

– Кого? – закричал князь.

– А всех: и Людмилу, и мать ее, и мою матку, и девок всех! Я только и убег!

– Кто забрал?

– Царевы сыщики. Налетели это и ну вязать, а потом увезли.

– Куда? Зачем?

Голова князя кружилась, он ничего не понимал.

– Сказывали, в земский приказ либо в разбойный… не упомню. Пришли это с Антоном, стремянным князя, твоего батюшки.

Что‑то с грохотом упало пред Мироном и ударило его по ногам. Он нагнулся и нашарил тело князя. Испуганный, он выбрался из землянки и стал кричать.

На его крик прибежал Эхе.

– Чего ты, дурак?

– Дурак ты! – огрызнулся Мирон. – Иди скорее, огня засвети, князь помер!

Эхе в один прыжок очутился в землянке и тотчас высек огня. Светец тускло осветил помещение, и Эхе увидел лежащего на земле князя. Он торопливо поднял его. Князь вздохнул и очнулся.

– Иоганн! – тихо сказал он и вдруг залился слезами.

Швед растерялся.

– Князь! Миша! Чего ты? Ну, ну же!

– Ох, кабы знал ты! – князь оправился и сел на лавку. – Позови Мирона!

Эхе оглянулся, но Мирон уже скользнул в землянку и стоял подле князя.

– Ух! – сказал он. – И напугал же ты меня, князь!

– Договаривай все! – тихо приказал ему Теряев. – Так, говоришь, Антон был?

– Антон! – подтвердил Мирон. – А раньше Ахлопьев.

– Жених ее?

– Он! С того она и выкинула. Пришел это Ахлопьев татем крадучись, да и шасть к ней… – И Мирон по порядку рассказал про посещение Ахлопьева и испуг Людмилы, а потом высказал свою догадку, близкую к истине.

Князь вскочил. Его слабость исчезла, глаза загорелись бешенством.

– Купчишка этот! О, я же поймаю его! Возьму за горло, внутренности вырву! Он скажет мне, что с Людмилой… покается! Отец! Что он мог отцу сказать? Я узнаю… все узнаю!.. Скорее!

– Князь, куда ты? – остановил его Эхе.

– К Прозоровскому… в Москву проситься!

Без шашки, в одном кафтане князь ворвался в избу Прозоровского. Тот перекрестил его, услышав его просьбу.

– Очнись! – сказал он. – Непутевое выдумал! На Москву! Да нешто пустят тебя ляхи? Тебя, как утку, подстрелят. Дурость одна.