Клятва при гробе Господнем

Шемяка не отвечал: он уже спал крепко.

Не прошло двух часов после того, как заснули Шемяка и сопутник его, дверь тихо растворилась, несколько человек вооруженных воинов вошло в избу, осторожно светя глухим фонарем. Старков следовал за ними. Тихо подошли они к оружию, сложенному на столе Шемякою и сопутником его, и схватили это оружие. Тут несколько человек бросились к Шемяке, несколько к Чарторийскому и уцепились им за руки и за ноги.

– Что? – тихо спрашивал Старков. «Не выскочат!» – отвечал один воин.

– Подавай же огня! – вскричал Старков, растворяя дверь в сени. Там стояло множество воинов с зажженными фонарями.

Едва мог опомниться Шемяка. Раскрывая с трудом глаза, еще отягченные сном, он не понимал: во сне или наяву видит он избу, освещенную огнями, и толпу вооруженных воинов. Он хотел перевернуться, не мог, и только тогда заметил, что несколько сильных воинов держат его крепко.

– Чарторийский! спишь ли ты, или нет? Что это такое?

«Не сплю, князь Димитрий Юрьевич, да пошевелиться не могу – меня держит дюжина здоровых рук».

– Князь Димитрий Юрьевич! – сказал тогда Старков, выступая вперед, – от имени Великого князя Василия Васильевича объявляю тебя пленником.

Шемяка не отвечал ни слова. Он безмолвно смотрел на всех, окружавших его, и наконец сказал с негодованием: «Да воскреснет Бог! Какой дурной сон мне грезится! Кажется, я не много выпил с вечера».

– Изволь вставать, князь Димитрий Юрьевич, и прошу пожаловать за мною, – сказал Старков, сам сторонясь за своих воинов.

«Неужели это не сон? – вскричал Шемяка, стараясь пошевелиться. – Прочь от меня! Эй, ты, боярин Старков, или сам черт в его образе! вели отпустить меня этим бесам, а не то я не оставлю в вас живой души – с людьми управлюсь мечом, с чертями крестом!»

– Прошу не буйствовать, князь Димитрий Юрьевич, или я принужден буду употребить силу.

«Силу?» – И с этим словом кровь вскипела в жилах Шемяки. Как бешеный, рванулся он, вырвался из рук державших его воинов, вскочил и бросился к столу, где лежал меч его. Воины кинулись снова схватить его – стол полетел вверх ногами.

«Меч мой! – громко закричал Шемяка, – вставай, Чарторийский! это разбойники!»

– Воины! схватите князя! – закричал Старков, отступая к самым дверям.

«Прочь!» – загремел Шемяка, ухватил скамейку, стоявшую подле стола, и от одного размаха полетело с ног несколько человек.

– Князь! сопротивление бесполезно! – сказал Старков, – я кликну еще сто человек; ты безоружен – щади жизнь свою.

«Князь Димитрий Юрьевич! – сказал Чарторийский, – и я примолвлю: сопротивление бесполезно. Думать было в Кубене, думать было в Ярославле, а теперь поздно…»

Шемяка опустил на пол скамейку, бывшую в руках его; тяжкая печаль изобразилась на его лице. Никто не смел к нему подступить.

Безмолвие продолжалось с минуту.

– Говорите после этого, что добродетель есть на земле, что правда есть в мире! – сказал тихо Шемяка. – Ах! Софья моя, Софья! Ах! Князь Димитрий Васильевич! если бы вы теперь были здесь и знали!

«Князь! – сказал Старков, – прости меня: я исполняю повеления своего государя; не увечь без надобности невинного народа, а я поклянусь тебе, что никакого зла причинено тебе не будет!»

– Поклянись! – сказал Шемяка, обращаясь к нему с горькою улыбкою, – ну, поклянись, я послушаю!

«Вот тебе Бог порукою, и святая икона Владимирская, что жизнь твоя сохранится, и что мне велено только отвезти тебя в безопасное место и держать под стражею до дальнейшего повеления».

– А что это такое: безопасное место? Могила что ли? Видно, что до этого безопасного места любезный братец мой, Великий ваш князь, не думает уладить добром!

«Сохрани нас, Господи! мне повелено тебя чествовать и хранить».

– Откармливать на убой? Ха, ха, ха! – Опять все вамолчали.

– Слушай, – сказал Шемяка, идя к Старкову, – слушай… – Старков боязливо пятился от него. – Не бойся! – сказал Шемяка, – слушай мое препоручение, слушай же: если ты станешь посылать в Москву и доносить о поимке меня, то вели сказать брату, что скорее борода вырастет у него на ладони, нежели я помирюсь с ним; скажи ему, что он… выдумай самое непримиримое слово, – воскликнул Шемяка, схватя за руку Старкова и сильно сжимая ее, – скажи ему это слово от меня и прибавь к тому, что он изменник, обманщик, трус… Давайте мне одеваться! Готовы ли палачи твои, боярин?

«Поверь мне, князь…»

– Верю, всему верю, потому, что в роде нашем все бывало – и резали друг друга, и в тюрьмах душили, и глаза вынимали… Ба! Свирестель! ты ли это? – сказал Шемяка, увидя одного из воинов, – и ты здесь?

«Здесь, батюшка-князь!»

– Тебя не желал бы я встретить здесь: как мог ты принять на себя должность моего спекулатора? Помнишь ли ты битву у Николы Нагорного: я размозжил было тебе голову – ты закричал мне: «Пощади – у меня трое сирот!»

«Батюшка-князь!» – вскричал Свирестель, бросаясь целовать руку Шемяки, со слезами.

– Спасибо, хоть добро помнишь. Князю твоему уступил я целое царство, а он забыл это. Пояс мой! А меча мне не отдадут?

«Князь…» – сказал Старков, запинаясь.

– Ну, хорошо, хорошо! Смотрите только, чтобы он не заржавел. Отпустите же теперь Чарторийского. Старков! могу, ли я написать несколько слов, или послать кого-нибудь к моему будущему тестю?

«Князь…» – сказал опять Старков, в замешательстве.

– И этого нельзя? Хорошо. Готов ли ты, Чарторийский? Пойдем!

Шемяка вышел в сени. Толпа воинов занимала всю улицу; лошади были уже готовы; сторонясь, когда проходил Шемяка, один из воинов чем-то загремел; быстро взглянул на него Шемяка; воин что-то прятал позади себя; Шемяка сильно повернул его и увидел – железные кандалы!

– Видно, это кушанье не было готово ко вчерашнему ужину? – сказал он, обращаясь к Старкову.

Старков молчал.

– Подай мне их – я положу их с собою! – сказал Шемяка, схватывая кандалы, и скорыми шагами пошел к саням, сказав: – Будет время, когда звон этих кандалов обвинит Василия перед престолом Божиим!

Шемяка сел вместе с Чарторийским. Воины окружили его сани; другие скакали впереди и сзади. Своротили в сторону с Московской большой дороги. Шемяка завернулся в медвежью полсть и спокойно заснул.

– Где мы? – спросил он, проснувшись поутру, у Чарторийского.

«Мы выехали на Рязанскую дорогу».

Опять завернулся Шемяка и не говорил более ни слова. Переменять лошадей останавливались в маленьких селениях, проезжая большие.

– Боярин! – спросил Шемяка у Старкова, когда тот подошел к нему, – скажи: стало быть, приготовлены были здесь для меня лошади, и вы ждали меня?

«Да, князь!»

– А помнишь ли ты, что говорил, встречая меня в Братищах?

«Забыл, князь!» – Старков улыбнулся. Шемяка сам засмеялся.

Быстро привезли Шемяку в Коломну. Сани въехали в тамошний Кремль. Жилищем Шемяки определено было две комнаты в одной из башен Кремля. Ворота заперли и весь Кремль окружили стражею. Старков просил сказать: что ему нужно?

– Ничего! – отвечал Шемяка и не стал более говорить со Старковым. Он был разлучен со всеми спутниками своими. Почти весь первый день, молча, угрюмо, сложа руки, ходил он по небольшой тюрьме своей.

– От Великого князя приехали к тебе бояре, князь, – сказал ему Старков на другой день.

«Я не хочу их видеть, – отвечал Шемяка. – Прошу и тебя, боярин, не являться ко мне, или я ни за что не ручаюсь!»

Старков поспешно ушел. Пристав и несколько прислужников являлись к пленнику с обедом и ужином.

Уже более недели пролетело для Шемяки в тяжком его заключении, когда вечером в один день отворил кто-то дверь в его тюрьму и тихонько задвинул изнутри засовом. Шемяка равнодушно смотрел в окно на далекую Москву-реку и хладнокровно оборотился к пришедшему. Казалось, что Шемяка не обращает никакого внимания ни на один предмет из всего, что его окружало.

Вошедший низко поклонился и тихо стал подходить к Шемяке. Недоверчиво обвел глазами Шемяка и схватился рукою за тяжелый стул, подле него стоявший.

Вошедший понял движение Шемяки и сказал ему: «Неужели ты боишься меня, старика безоружного?»

– Зачем ты пришел сюда? – спросил его Шемяка. – Прошу убираться, а боюсь или не боюсь я тебя, или кого-нибудь – до этого нет тебе дела!

«Ты не узнаешь меня, князь Димитрий Юрьевич? Правда, мельком, и то давно, виделись мы с тобою, и ты мог позабыть меня».

– Кто бы ты ни был – ты раб Василия, ты один из палачей моих – пошел вон: по крайней мере, эта тюрьма мой удел, которым законно владею я, по воле Великого твоего князя. Вон! – воскликнул громче Шемяка, с умножающеюся яростью.

«Умей отличать друга от врага, князь!» – твердо отвечал пришедший, не сходя со своего места.

– Великий князь твой доказал мне хорошо свою дружбу, а с презренным смердом его дружиться я сам не захочу.

«Я не раб московского князя – я жилец целого мира и раб тому, кто, – тут голос незнакомца понизился, – кто враг московскому князю!»

Шемяка изумился и при сумраке внимательно смотрел на старика, стараясь разглядеть его.

– Я принес к тебе вести от брата твоего, от князя Димитрия Васильевича, от княжны Софии Дмитриевны.

«Искуситель! какие имена произносишь ты! – воскликнул Шемяка, закрывая лицо руками. – Зачем пришел ты смущать меня, меня, всеми позабытого? Я приучился было смотреть на свою участь и слова бы не сказал, если бы целый век суждено мне было здесь просидеть. Мое безумие слишком стоило такой награды – моя глупость достойна наказания!»

– Нет! добро никогда не погибнет, и кто сеет его горестью, тот пожнет радостью…

«Молчи, молчи, враг ли ты, изменник, искуситель, или в самом деле, друг мне! Слово добродетель, за этими затворами, в этих стенах, будет насмешкою на людей и укором Богу! Но говори – лги мне о вестях от тех людей, имена которых пробуждают еще душу мою!»

– Они все живы, здоровы, кланяются тебе.

«Живы – и забыли меня…»

– Ах! не забыли, князь добрый! Князь Заозерский и невеста твоя теперь в Угличе!

Как от громового удара вскочил Шемяка со своего места. «В Угличе? – воскликнул он. – Но ты лжешь… Кто ты?»

– По имени Иван, по прозвищу Гудочник, по душе недруг московского князя.

«Да, я узнаю тебя, кажется; не помню только: где мы виделись?»

– Мы виделись с тобою однажды, в страшный час кончины боярина Иоанна Димитриевича, в золотых надворных сенях.

Минувшее пролетело, казалось, перед взорами Шемяки. «Да, правда – помню!» – сказал он.

«Горе излишне мудрствующему, горе князю слабому, окруженному злым советом! От первого погиб боярин Иоанн; от второго родитель твой потерял престол!»

– А горе ли тому, кто добыл его мечом и потом вольно уступил своему врагу?

«Горе, если раздор кипит между родными, и один брат парит соколом, а другой, как рак, пятится в воду».

– Я знаю, что тебя все считают человеком бывалым и оказавшим большие услуги темными делами моему родителю.

«Нет, не темными, князь, – мои дела просветлеют солнцем там, некогда, где и когда светлые мирские дела многих князей и бояр покажутся тьмою кромешною!»

– Чего же хочешь ты от меня?

«Я пришел сказать тебе, что я состою в твоих повелениях». – Гудочник стал на колена и поцеловал руку Шемяке.

– Что же ты можешь для меня сделать?

«Разве недовольно уже и того, что к тебе перепадает через меня весточка от милых тебе людей? Весть от милого, как капля воды на палимый зноем язык, подкрепляет и оживляет нас».

– Но что же, если они живы только, что из этого?

«Они помнят тебя, а кто помнит, пожалеет ли чего-нибудь за твое спасение?»

– Что говоришь ты!

«Неужели в несколько дней дух твой до того ослабел, рука твоя до того разучилась держать меч, а душа таить крепкую думу?»

– Нет! нет!.. – сказал Шемяка, удерживая свое нетерпение, – но человек благовейно должен принимать наказание Божие.

«Князь! эти речи не по твоей голове, эти мысли не по твоему плечу! Что если бы кто теперь принес тебе весть свободы?»

– Свободы, – воскликнул Шемяка, – раздолья воле, разрушения мечу…

«Тише, ради Бога, князь!»

– Говорит о свободе моей и велит шептать – боится тюремных стен! Прочь от меня, соблазнитель! Я не верю тебе, краснобай, не верю ни вестям, ни словам твоим!

«Хорошо – надобно тебя уверить – до тех пор ни слова. Завтра, когда заблаговестят к обедне, смотри в это окошко, прямо на берег Москвы-реки, вглядись, с кем буду я там говорить. Добрая ночь!» – Старик ушел и запер за собою дверь.

Как взволновалась кровь Шемяки, как вскипелись все его мысли! До тех пор, беспрерывно, какое-то бесчувствие владело им после первого порыва, после той минуты, когда он готов был не отдаться живой в руки злодеям своим. Пролетела эта минута, и мысль о безрассудной доверчивости к Василию и ненависть к людям, сменившие его радостное ожидание, его надежды на мир и счастие, подавили его душу. Он не смел даже и роптать на самого себя, не смел осуждать своего поступка: его присоветовали, его одобрили люди столь добродетельные, столь милые ему; они, конечно, терзались после того, узнав судьбу Шемяки и гибель, в какую повергли его. Все это уничтожало, смешивало все помыслы, и Шемяка почитал все сие Божеским испытанием, наказанием, терпеливо решаясь ждать своей участи. А теперь? А! теперь все ожило в его душе: мщение, любовь, ненависть, гордость, оскорбление, позор, нанесенный его роду и званию, даже мысль о том, что он выдал беззащитного брата своего на жертву неутолимому, хитрому Василию! Ему пришло в голову помышление и об опасности, какой подвергались, может быть, Заозерский и дочь его. Он загорел, закипел мыслью свободы, мщения! Он вспоминал потом все, что слыхал о Гудочнике, странном, непонятном человеке; готов был верить, что этот старик оборотнем проходит сквозь двери и затворы темниц, невидимо присутствует во дворцах и увлекает души людей колдовством. Он вспоминал, что таинственный Гудочник всегда оказывал преданность Юрию и роду его; что он был участником и важным действователем во всех умыслах и смятениях до первого завладения Москвы Юрием. Но почему Гудочник ненавиствует московскому князю? Кто этот непостижимый старик? И если он доставит ему свободу, что начать тогда? Куда устремиться? Только бы выйти из темницы, только бы свободно дохнуть в чистом поднебесье – душа встрепенется сильною, крепкою думою…

Всю ночь не спал Шемяка, и едва стало брезжиться, он подбегал уже десять раз к окну, указанному Гудочником. Сильный холод заволок окно морозными своими узорами; Шемяка оттаивал мороз своим дыханием, своими руками. Взошло солнце; ярко осветились окрестности; народ заходил, зашевелился – не видно было Гудочника! Тогда только вспомнил Шемяка, что благовест к обедне будет знаком условленного времени. С грустью бросился он на свое ложе и прислушивался к каждому шороху и самому легкому шуму. В ушах его, чудилось ему, беспрерывно звенели колокольчики, и несколько раз вскакивал и подбегал он снова к окну, думая, что уже слышит желанный благовест…

Он раздался наконец и казался вестью воскресения Шемяке. Князь перекрестился, подбежал к окну и нетерпеливо смотрел: Гудочник там – он стоит с кем-то. Но кто это с ним? Да, Шемяка не ошибается: это друг и боярин Заозерского – это старик Шелешпанский! Радостно закричал Шемяка, готов был выбить окно и броситься в него с башни. Шелешпанский говорит с Гудочником, обнимает его, оборачивается к тюрьме Шемяки, машет ширинкою, кланяется, и оба старика вместе уходят…

Итак – Шелешпанский здесь, вблизи; он пришел от милых сердцу людей; он видел недавно Софию… Часы казались годами Шемяке: он ходил, садился, ломал себе руки от досады и нетерпения, иногда решался даже ломать двери тюрьмы. Солнце показывало уже полдень; слышен стук – двери отворяются. – Кто это? Гудочник? – Нет! Пристав принес обед Шемяке. Нельзя ли вырваться теперь? Шемяка приблизился к двери – она отворена. Пристав оборотился и сказал улыбаясь: «Там двадцать человек стражи, князь – если хочешь, отвори и посмотри!»

– Убирайся вон! Я не хочу есть! – сказал Шемяка, сильно толкая пристава. – Убирайся, или я выкину тебя, и с обедом твоим!

Робко осмотрелся пристав и поспешил выйти. Шемяка слышит, как стучат снова затворы, как все умолкает…

Тоска отравила у него час, горесть съела другой – отчаяние начинало терзать Шемяку, когда день померк, никто не являлся, и о Гудочнике не было ни слуху, ни духу.

Но, вот снова стучат затворы, дверь отворяется – Шемяка ждет: это Старков; за ним пристав с обедом, или с ужином. Пленник готов был кинуться на них, задавить их, бросить в передние комнаты перед тюрьмою и лучше погибнуть, сражаясь с воинами, нежели еще томиться… Но за приставом шел Гудочник – Шемяка задрожал, и вся жизнь перешла у него во взоры. Гудочник остановился у дверей и потупил глаза в землю, с видом покорности.

– Мне донесли, князь Димитрий Юрьевич, что ты не изволил сегодня кушать, – сказал Старков. – Прости, что, вопреки твоему желанию, это привело меня сюда. Великий князь поручил мне блюсти твое княжеское здравие.

Шемяка ничего не отвечал.

«Прошу сказать мне, если ты, чего, Боже сохрани, сделался нездоров и чувствуешь какой-нибудь недуг телесный…»

– Я здоров, но не хочу есть! – отвечал Шемяка. – Скажи мне: что же приказал тебе делать со мною твой Великий князь? – быстро спросил он потом, после короткого молчания, подходя к Старкову.

«Я ничего не знаю», – отвечал Старков, удаляясь от него.

– Неужели я должен сгнить здесь? – вспыльчиво воскликнул Шемяка. – Казнить, так казните скорее! Только братоубийства и недоставало еще твоему князю!

«Ради Господа, не говори мне таких речей, князь! Ты, конечно, нездоров, и вот я привел к тебе знающего человека. – Старков указал на Гудочника. – Если ты нездоров, скажи ему свою болезнь».

Шемяка хотел отвечать; но Гудочник, с низким поклоном, подошел к нему и тихонько шепнул: «Притворись больным!»

– Я не знаю, – сказал Шемяка, в замешательстве, – да и чье здоровье перенесет тоску и грусть моего заключения? Не единой души человеческой…

«Грусти и печали Господь помощник; в части и нечасти князь владыка; а мы, люди старые, люди бывалые, лечим недуги телесные, во имя Отца и Сына и Святого Духа, бесы прогоняющего, здравоносного, тело и душу радующего – лечим огневицу лихую, лихоманки злые, сорок лихоманок, Иродовых дщерей – трясущую, палящую, знобящую, удушающую, надувающую, бессонную, сонливую, медвежью, козлиную… Позволь, князь Димитрий Юрьевич, посмотреть в твои очи, пощупать твою руку – не сказывай болезни, угадаем и вылечим!»

Скороговоркою проговорил все это Гудочник, кланяясь Шемяке, но не показывая никакого знака душевного участия.

– Неужели ты знаешь, как лечить болезни всякие? – спросил Шемяка, невольно усмехнувшись.

«Знаем, знаем – погоди до завтра, до этого времени, и ты будешь здоров – тебе Бог судил еще много счастья и дарования в грядущее время… А мы лечим все, что ни попало: ту ли болезнь, что горячкою называют, а у иных огневою, ибо в той болезни человек, что твой огонь горит, подобно которая храмина горит и от того огня сгорает – знаем! В кашле лихом, что ли? Лекарственное снадобье невелико: толки чесноку три головки, клади в горшок, наливай медом пресным, ставь на ночь в печь теплую, покрывай крышкою, дай упреть, дай выпить – поможет! А у кого руки, или нога изломится – вылечит трын-трава, доброго слова не стоит: возьми пива доброго в ковшик, да столько же патоки, положи в горшок, парь гораздо, пока упреет до половины; да на плат намажь того спуска, около излома обвей, не отымай плата три дня и пока заживет переменяй. От уроков, от причудов, от змеиного укушения, от лихого глаза, от недоброго слова, от ветряного нашептанья, от вынутого следа, от сожженных волосов, от примиганья с левой, сердечной стороны – сыщем сделье, снадобье – Бог поможет, рукой снимет, недуг простится, человек укрепится!»

Говоря все это, с примолвкою благословений, Гудочник смотрел на Шемяку, ощупывал руку его и потом сказал: «Изволь покушать на здоровье, а как покушаешь, выкушай благословясь, вот это снадобье».

Он вынул из-за пазухи две сткляночки, смешал что-то жидкое, в серебряной чарке и поставил на стол. «На дне записка!» – шепнул он мимоходом, отступая к двери.

– Князь Димитрий Юрьевич! не введи меня в слово перед Великим князем, – сказал Старков, – исполни, что этот старик велит!

«Хорошо, боярин, хорошо; но мне всего более нужен покой… Прощайте!»

Боярин и Гудочник вышли; пристав остался. Наскоро проглотил кое-что из кушанья Шемяка и готов было гнать пристава, чтобы поскорее ухватиться за чарку, оставленную Гудочником. Вот и неповоротливый пристав удалился. Шемяка схватил чарку, выплеснул что в ней было: на дне лежал золотой перстень князя Заозерского, с его именем; к нему была привязана записка:

«Ободрись, утишь нетерпение, верь, что мы не дремлем».

Первая радость, с того дня, как Шемяка был захвачен, оживила теперь его душу! Он успокоился; мечты веселые усладили его; он уснул, и сны счастливые представили ему Кубену, Заозерье, Софью, клики ратные, стук мечей, ржание коней, звук трубный… Он еще не знал, что будет, на что он решится, но уже радовался.

Назавтра, Гудочник явился к нему вечером, один. «Веришь ли мне, князь, после того, кого ты видел и что получил?» – спросил он.

– Верю, верю старик! Скажи, что мне теперь делать? Скоро ли свобода моя?

«От тебя нужно согласие; тебе потребны твердость духа, бодрость, отвага. Мы должны поспешить исполнением: время дорого, драгоценные часы могут пролететь безвозвратно. К несчастию, твой брат, кроме дикой храбрости, не имеет никаких других достоинств княжеских. Если бы он слушался советов, если бы временил немного, пока ты взовьешься соколом из своего заточения, то победа была бы вдвое вернее. Но я трепещу, что он опрометью бросится на московское войско один и – погибнет! Тогда тебе одному трудно будет бороться с Москвою. Души людские расклеились; Москва страшит всех своею властию. Одна надежда на Новгород, и – ни на кого более!»

– Итак, брат мой уже сходится с Москвою?

«Да, рать московская сильно гонится за ним. Он отступил в Устюжские леса. Рать московская двигается туда, а с нею и другие многие князья».

– Меня нет там!

«Князь! решаешься ли ты на последнюю борьбу с Москвою? Уверился ли ты, что между тобою и Василием мира нет и быть не может? Если будешь ты на свободе, не станешь ли опять доканчивать с Москвою чем-нибудь другим, кроме меча и дубины? Твердо ли надеешься на крепость души и руки?»

– Победить, или пасть!

«А если твои родные, Заозерский, юный брат твой Димитрий, не согласятся с тобою – муж ли ты?»

– Они видели последнее усилие мое к миру с Москвою – совесть моя спокойна – они не запротиворечат моей совести…

«А если, жертвуя всем за твое спасение, брат твой уже присоединил войска свои к Василию, если князь Заозерский мирится, ладится с ним, уступает ему все, дает ему обещания за тебя и за себя?»

Шемяка ходил скорыми шагами по темнице: «Отвори мне дверь тюрьмы моей, и я клянусь тебе…»

– Не клянись, князь! не клянись! Еще одно слово: если хочешь, чтобы Новгород пристал к тебе, если хочешь, чтобы я положил свою голову, спасая тебя, посвятил тебе всю кровь, всю жизнь мою – обещай мне, обещай… – Гудочник упал на колена перед Шемякою, – когда Бог пособит тебе одолеть Москву – возвратить потомкам суздальского князя их наследие, неправедно отнято гордым, бесчеловечным дядею твоим Василием Димитриевичем сорок лет тому назад… Обещай мне!

«Старик! что ты говоришь: в тюрьме думать о будущем, когда мой грядущий час мне ненадежен?»

– Обещай возвратить все, чем владел прадед твой по матери, мудрый Константин, и что отнял у детей его несправедливый Василий Димитриевич, хищник дедовского наследия! Если ты не в силах будешь этого исполнить – ты ни к чему не обязываешься…

«Изъясни мне…»

– Ты не обещаешь, и я не слуга твой! Знай, что Заозерский и София твоя в страшной опасности: они в Угличе, но московская рать идет на Углич, и мир тем более невозможен, что твоя дружина, узнав о твоем бедствии, присоединилась к твоему брату. Часть дружин твоих хочет крепко защищать Углич; но может ли? Гибель храбрым, и в смятении битвы и разорения погибнет и София твоя и Заозерский, которого не выпускают из Углича. В Кубену пошла особая рать Василия…

«О моя дружина! О мои храбрые люди! узнаю вас! Если бы я был с вами!»

– Ты испытал уже душу Василия. Если Углич возьмут, если брат твой в то же время погибнет, что ожидает тебя и Заозерского? Ты в тюрьме – лобное место; скрытный яд, вечное заточение…

«Полно, старик, полно!»

– Но у нас все готово к твоему побегу. Никто не знал, куда увезли тебя – я сообщил эту тайну твоим, и Шелешпанский, презирая запрещение своего князя, приехал скрытно сюда. Мы сыщем случай и прямо помчимся к брату твоему. Ужас обнимет Василия, когда он о тебе услышит; Новгород готов идти за потомков Константина. Он будет с тобою!