Юркин хуторок

– И вот я стала «фея с разбитым носом», – со смехом заключила она свою исповедь и побежала вперед – предупредить дедушку о неожиданных гостях.

Дмитрий Иванович был очень доволен приходом Волгиных. Он угощал их свежей, душистой лесной земляникой со сливками и рассказывал им о хуторских делах и о лесах, и о старом князе и его сыне, уехавшем уже давно учиться за границу.

Только перед самым обедом вернулись дети домой с целым ворохом новостей для бедной слепой Лидочки.

* * *

– Юрка! Юрик! Где ты? – послышался как-то в полдень звонкий голос Бобки за фруктовым садом, доходившим до самой речки. На берегу речки сидели Сережа, Юрик и Митька. Митька копошился в земле, отыскивая червей, Сережа и Юрик удили рыбу. Солнце палило и жгло немилосердно, и все три мальчугана, покрытые густым налетом загара, казалась теперь похожими на арапчат. Бобка неожиданно вынырнул из-за группы деревьев и подошел к мальчикам. Он казался взволнованным и встревоженным.

– Что такое? – сердито спросил Юрик, недовольный тем, что ему помешали удить.

– Ах, Юрик! – начал прерывающимся от волнения голосом Бобка. – У нас целое происшествие. Знаешь, завтра будут гости, и папа послал за цыплятами в деревню, но Матрена не нашла нигде цыплят, и папа приказал Аксинье зарезать своих к обеду. А ты ведь знаешь, как Лидочка их любит!

– Как, и Чернушку велел зарезать? – испуганно вскричал Сережа.

– Нет, Чернушка – Лидочкина любимица, и папа не велел трогать Чернушку, но он не знает, что не только Чернушка дорога Лидочке, а и все цыплята. Ведь она сама кормит их по утрам и вечерам; они знают ее голос, вскакивают к ней на колени, берут у нее корм прямо из рук.

– Так почему же ты не скажешь все это папе? Тогда бы он не отдал приказания зарезать Лидиных любимцев.

– Да ведь я узнал это уже после папиного отъезда, – оправдывался Бобка. – Я слышал, как Матрена сказала Аксинье: «Зарежь вечером цыплят, кроме черной молодки, барышниной любимицы». Папа приедет только ночью, когда все уже будет кончено с цыплятами… Он поехал опять к этому противному учителю приглашать его поступить к нам. Так мне, по крайней мере, сказала Лидочка.

– А что она?

– Кто, Лидочка? Она плачет.

В один миг удочка выскользнула из рук Юрика и поплыла по реке.

– Митька, поймай! – крикнул он своему босоногому приятелю.

Тот не заставил повторять приказания: сбросив с себя одежду, он, как лягушка, нырнул в воду. А сам Юрик во весь дух помчался от реки к дому. Бобка сказал правду. Лидочка сидела на террасе и горько плакала. Над ней стояла Ирина Степановна и ворчала, разводя руками:

– Постыдитесь, сударыня! Нашла о чем кручиниться, слезки проливать. Из-за птицы глупой глазки нудить вздумала! Эка невидаль, цыплят на жаркое зарезать велено! Так из-за этого стоит ли рекой разливаться? Чего ж ты не плачешь, когда бифштекс или котлетку кушаешь? Ведь тоже из мяса коровы приготовлено, и тоже скотинку для того убить пришлось…

– Да ведь не то это, няня! – всхлипывая, проговорила Лидочка. – Ведь я их сама растила и кормила, понимаешь, – и вдруг…

Тут Лидочка не выдержала и залилась новыми слезами.

– Не плачь, Лида! – послышался подле нее голос Юрки. – Мы не дадим твоих любимцев в обиду, – сказал он, обнимая и целуя слепую. – А ты, няня, ступай, я успокою сестру.

– Ишь ты, какой лыцарь выискался, – заворчала на него по своему обыкновению старушка, – ты вот лучше скажи, где штаны продырявил!

И она, поймав Юрика за руку, указала ему на громадную дыру на панталончиках около колена.

Но Юрик только сердито отмахнулся от няни и, наклонившись к уху Лидочки, зашептал тихо оживленно:

– Не горюй, Лидок, ведь мы хотя и большие шалуны, а тебя, нашу бедную слепенькую Лидочку любим очень-очень крепко. Не беспокойся за своих курочек. Слышишь? Даю тебе мое Юркино слово, что ни одна из них не будет зарезана, и завтра поутру ты будешь по-прежнему кормить на крыльце всех своих цыплят!

– Что ты там шепчешь, греховодник? – тем же сердитым голосом спросила няня, все еще не решавшаяся уйти с террасы и оставить свою любимицу с самым отъявленным, по ее мнению, из шалунов-братьев.

– Ничего, нянечка, – с самым невинным видом отвечал ей Юрик, – я только сказал Лидочке, что ты ужасная ворчунья, такая ворчунья, что сил с тобой больше нет!

Сморщив свое хорошенькое личико в гримасу, Юрик стал вдруг необычайно похож на свою ворчунью-нянюшку, а когда он вдобавок заговорил, очень удачно подделываясь под ее тон и манеру: «Ишь ты, какой лыцарь выискался! Ты мне лучше скажи, где ты штаны продырявил», то слепая Лидочка и сама няня не могли не засмеяться забавной выходке шалуна.

– Ну, уж ты разбойник известный! – махнув на него рукой, добродушно проговорила нянюшка и заковыляла с террасы.

В тот же вечер Юрик кликнул Митьку, гонявшего голубей на голубятне. Митька кубарем скатился с лестницы и в одну секунду предстал перед лицом своего юного начальства. Нужно сказать, что с первого же дня знакомства Митька поступил под команду Юрика и исполнял каждое желание маленького барчонка.

– Вот что, Митька, – оживленно заговорил Юрик, – ты предложи сегодня твоей тетке загнать цыплят самому, и как загонишь, позови нас с Сергеем и Бобкой, да только никому не говори об этом, слышишь?

– Для чего говорить? – степенно произнес Митька. – Говорить не стану, нет! – добавил он убежденно.

– Да ты пораньше загони, слышишь?

– А по мне, хошь сейчас! – широко улыбаясь во весь рот, произнес мальчишка. – Единым духом загоню.

Прежде чем Юрик мог что-либо ответить, Митька действительно «духом» помчался к тетке Аксинье и самым сладеньким голоском заговорил с нею:

– Тетенька! Позвольте, я подсоблю вам загнать кур в курятник нонче.

– Ишшо чего выдумал! – недоверчиво произнесла та. – С чего это тебе на ум пришло?

– Уж больно мне жаль вас, тетенька! Больно вы много трудитесь. «Дай-кось, говорю себе, пособлю в чем тетушке Аксинье», – ласково отвечал хитрый мальчуган.

– Ин ладно! – согласилась птичница, подкупленная смиренным тоном своего приемыша. – Загони кур, коли есть на то охота.

А Митьке только того и надо было… Стрелой помчался он на задний двор, и скоро оттуда послышалось отчаянное кудахтанье кур и писк цыплят, а минут через десять все куриное царство было уже водворено на ночлег в курятнике.

Перед самым закатом солнца четыре мальчика под предводительством Юрика тихонько пробрались туда. В руках следовавшего позади троих барчат Митьки было небольшое ведерко с какою-то черною жидкостью и большой кистью вроде тех, которые имеются у маляров. И ведерко, и кисть, и жидкость Сережа достал еще поутру у Антона Савельича, никогда ни в чем не отказывавшего детям. Краска, находившаяся в ведерке, напоминала своим цветом чернила и лоснилась, точно глянцевая. Ею красилась обыкновенно на кухне и в людской мебель, которая благодаря черному цвету не казалась запятнанной и грязной. Антон Савельич долго не соглашался давать краску Сереже, и только когда мальчик таинственно сообщил ему, что они готовят сюрприз, старый приказчик торжественно вручил ему ведерко с краской и кисть.

Итак, четыре мальчика тихонько пробрались в курятник. Одноглазый старый петух, участник многих драк и боев, потерявший свой глаз в одном из таких сражений, с недоумением смотрел своим единственным глазом на вошедших поздних посетителей. Куры и цыплята, мирно отдыхавшие на жердочках и приготовившиеся уже расположиться ко сну, разом всполошились и забегали по курятнику.

– Ну, братцы, лови и давай сюда! – шепотом приказал Юрик.

И, схватив одной рукою первого попавшегося рыженького цыпленка за лапки, другой, свободной рукою он обмакнул кисть в ведро с краской и… и в одну минуту цыпленок из пушистого и рыженького превратился в облизанного и черного, как галчонок. Глупая птица не понимала поступка своего благодетеля и кричала на весь курятник, точно ее собирались резать. За ним запищали и закудахтали на разные голоса другие куры и цыплята, и разом поднялся такой концерт, какого, наверное, никогда не было в стенах курятника.

Куры кудахтали, цыплята пищали, одноглазый петух залетел на самую высокую жердочку и оттуда кричал свое «ку-ка-ре-ку» самым отчаянным петушиным голосом. Мальчики гонялись за курами и цыплятами, натыкаясь в полутьме друг на друга, стараясь подавить разбиравший их смех. Бобка налетел с размаху на Сережу и тотчас же у обоих, и у Сережи и у Бобки, образовались две здоровые шишки на лбу. Едва удавалось поймать какого-нибудь цыпленка, как его тащили к Юрику, и тот с быстротою и ловкостью настоящего живописца разрисовывал желтые, пегие и белые перышки в черный с глянцевитым блеском цвет.

Так продолжалось до тех пор, пока все белые и рыжие и серые куры и цыплята не превратились в настоящих арабок, ничем не отличавшихся от Лидочкиной любимицы – Чернушки.

Покончив с этим делом, мальчики вышли из курятника. Но, боже, в каком виде! Их светлые матроски и синие панталончики – все это было покрыто черными безобразными пятнами. Те же пятна красовались на лицах и на руках, а не в меру усердный Митька так располосовал свое и без того чумазое лицо черными полосами, что выглядел настоящим индейцем.

Зато и досталось же на орехи в этот вечер Митьке! Больно прибила его тетка Аксинья за измазанную краской рубаху.

Впрочем, и сама Аксинья пережила неприятную минуту в этот вечер. Расправившись с Митькой, она, вооружившись острым ножом, направилась к курятнику – исполнить приказание барина. И вдруг, открыв дверцу, отступила в испуге… Все, решительно все куры и цыплята изображали из себя ту черную курочку, которую ей, Аксинье, не приказано было трогать…

– Наваждение! Батюшки! Наваждение! – завопила она на весь двор с испугу и со всех ног помчалась к Матрене – делиться с нею удивительною новостью.

А четыре мальчика, в том числе и Митька, уже позабывший свою недавнюю трепку, так и покатывались со смеху над испугом и недоумением птичницы.

Маленькие шалуны добились своей цели. Выкрашенных цыплят никак нельзя было отличить от Лидочкиной Чернушки, и из боязни зарезать нечаянно Чернушку Аксинья не решалась резать и остальных.

Вернувшийся из города раньше назначенного срока Юрий Денисович много смеялся над выходкой своих шалунов. Узнав же о причине этой выходки, он был очень растроган их участием и любовью к слепой сестре и крепко перецеловал мальчуганов. А Митька получил новую рубаху взамен старой, запятнанной краской. Жаркое из цыплят было заменено на следующий день жареным поросенком, и Лидочка на другое утро могла, как ни в чем не бывало, снова кормить своих любимцев.

* * *

«Милая Мая! Ты непременно должна прийти к нам сегодня вечером и помочь нам в одном деле». Так гласила записка, написанная крупным, размашистым почерком Сережи и заключавшая в себе две кляксы.

Записка была заключена в крошечный конвертик, на котором стоял адрес: «Фее Мае, в лесной домик». Под словом «домик» красовалась новая клякса, необычайно крупных размеров.

Записку вручили Митьке, он сунул ее за пазуху и рысью помчался в лес.

Мая не заставила себя долго ждать и явилась на хутор тотчас же после завтрака.

– Вот что, Мая! – с деловым видом проговорил Юрик, встречая девочку на пороге дома. – Папа и Лидочка с няней уехали в город, а к нам приедет сегодня новый учитель. Вот мы и решили подшутить над ним на первых же порах и поставить его в тупик. А ты должна помочь нам в этом. Слушай… – И Юрка, наклонившись к уху девочки, зашептал ей что-то, отчего Мая так и покатилась со смеху.

Юрий Денисович действительно уехал с дочерью и Ириной Степановной в уездный город – отчасти по делам, отчасти, чтобы дать своим трем сорванцам, как он называл сыновей, как следует познакомиться с новым гувернером без вмешательства старших. И дети прекрасно воспользовались предоставленной им свободой. Должно быть, выдуманная проделка была очень смешна, потому что то тот, то другой из них так и заливался громким, раскатистым смехом. Смеялся и Митька, не отстававший теперь ни на шаг от господ и бывший главным участником всех их шалостей и проделок.

Гувернера ждали к обеду, к четырем часам – и ровно в четыре часа к крыльцу хуторского домика подъехала бричка, в которой сидел очень толстенький, почти круглый человечек в соломенной шляпе.

– Ну, ну, Фрицхен! – произнес сам себе круглый человечек, с трудом соскакивая с высокой подножки брички, и, чуть-чуть подпрыгивая и раскачиваясь на ходу, направился к крылечку, держа в одной руке круглый предмет, завернутый в бумагу, а в другой – небольшой чемодан с бельем и платьем.

У человечка было очень довольное, сияющее лицо, и толстые губы его улыбались самой радостной улыбкой.

Круглый человечек снял шляпу, отер платком пот с лица и вошел своей подпрыгивающей, с развальцем, походкой в гостиную.

– Никого не имеется! – снова широко улыбаясь, произнес он. – Ну-с, надо подождать! Подождем, Фрицхен, проговорил он самому себе и поставил круглый предмет и чемодан на окно в гостиной. – Ошен корошо! Ошен корошо! – произнес он, потирая руки и не без удовольствия оглядывая комнату. – Многа свет, многа солнце, а Фрицхен ошен лубит, где свети солнце!

В эту минуту дверь в гостиную отворилась и пять совершенно одинаково одетых в матросские курточки мальчиков вошли в комнату и, остановившись неподалеку от порога, глядели во все глаза на приезжего.

Тот еще больше оживился при появлении детей, и пошел им навстречу, лепеча на ходу все с той же своей простодушной улыбкой:

– Ошен корошо! Ошен корошо! Целых пять мальшик. А господин Вольгин говорил менэ, што только три мальшик!

– Папа ошибся! – вставил свое слово Юрик и с самым развязным видом разлетелся перед гувернером и шаркнул ему ножкой.

– Ай! Ай!! Как можно ошибайт! Не можно ошибайт папахену! – высоко приподнял толстяк свои белокурые брови. – Как вас зовуйт? – обратился он к Сереже, как к самому старшему из детей.

– Пупсик! – отвечал тот, не сморгнув.

– Шево? – недоумевающе переспросил немец.

– Пупсик, – серьезно и ясно отчеканил Сережа.

– Странный имен! У русских такой странный имен, – покачивая головой, произнес учитель.

– Ну, а ви как зовуйт? – перевел он глаза с Сережи на Юрика.

– Мупсик! – словно выстрелил маленький шалун, давясь от смеха.

– Аа-ай-ай! – недоверчиво произнес учитель. – Такой славний мальшики такой собачонкин имен вам давали ваши папахен и мамахен.

– А ви как зовуйт? – обратился он к черноглазому мальчику с длинными кудрями, разбросанными вдоль спины и плеч.

В этом тоненьком и высоконьком мальчике было почти невозможно узнать Маю, одетую в костюм Сережи.

– Меня зовут Лоло, – бойко отвечала девочка, – а его Коко! – указала она на Бобку. – А вот он, – протянула она руку в сторону Митьки, ставшего неузнаваемым от Юркиного костюма, – его зовут маркиз Жорж; он наш двоюродный брат-француз и ни слова не понимает по-русски.

– Как странно все эта! – проговорил тоном глубокого изумления немец. – Как странно, что господин Вольгин ни слов мне о пяти мальшик, о француз. Ви ни слов не может по-русски? – обратился он к Митьке, снова высоко поднимая брови.

Митька открыл было рот, чтобы ответить, но подоспевший как раз вовремя Юрик так ущипнул его за руку, что он чуть не завизжал от боли.

– И по-немецки ни слов не знаете? – снова обратился к нему с вопросом гувернер.

Тут уже Митька, не рискнувший получить второго щипка от Юрки, рта не разинул, а только заморгал своими серыми глазами.

– Пойдемте, мы вам сад покажем, – предложил Сережа. – Мупсик, Лоло, Коко и вы, маркиз Жорж, – обратился он к детям, – идемте показывать сад учителю!

– Меня зовут Гросс! – любезно подсказал немец. – Я маленький, а мой фамилий Гросс (Гросс – значит «большой» по-немецки). А зовут меня Фридрих. Господин Фридрих.

Потом, пристально взглянув на мнимого маркиза-Митьку, он добавил, изумленно покачивая головою:

– Удивительно, как эта ви не многа похож на француз… Совсем у вас русской лишико. Ви из Париж?

– М… м… м… – замычал неожиданно Митька и замотал головою.

Юрик строго-настрого приказал ему мычать и мотать головою на все, что бы ни спрашивал у него гувернер. И Митька, получив барское платье, готов был исполнить всякое приказание своего начальства, лишь бы как можно дольше остаться в Юркином костюме.

– Не из Париж! Ошен шаль! В Париже ошень корошо! – проговорил Гросс, все еще с недоумением поглядывая на белобрысые вихры Митьки, торчавшие предательски из-под шапки и так не подходившие к типу французского маркиза.

Мальчики и Мая, между тем, степенно спустились с крыльца в сад и повели Гросса по желтым и прямым, как стрелки, аллеям.

Господин Гросс оказался очень разговорчивым. Он рассказывал детям, что раза три был в этом саду со своим воспитанником, князем Виталием Черноземским, и приходил бы сюда с удовольствием и чаще, так как хуторской сад очень нравился ему, но хутор нанимали на лето дачники, и они поневоле должны были довольствоваться садом и лесом, окружавшим княжеский дом.

Господин Гросс очень забавно перевирал русские слова, и это выходило очень смешно. Дети тихонько подталкивали друг друга и хихикали ежеминутно. Митька, следовавший за ними, поминутно зажимал рот обеими руками, боясь расхохотаться в голос и навлечь на себя гнев господ.

ГЛАВА 4

За обедом. Монсиньор Жорж из деревни. Тайна Гросса. Неожиданное открытие. Маленькая смутительница

– Господа, обедать! – и веселая, смешливая горничная Евгеша, большая участница всех шалостей молодых господ, предстала в конце аллеи.

Евгеша была посвящена в тайну детей и теперь едва удерживалась от смеха при виде важно выступавшего в господском костюме Митьки.

– Ишь ты, курносый, – тихонько фыркая в передник, произнесла она звонким шепотом. – Тоже хранцуз – чумазый! Выдумают тоже, проказники!

– Обедать! Обедать! – засуетились дети и, окружив господина Гросса, потащили его из сада в столовую.

Митька, или маркиз Жорж, важно засунув руки в карманы, последовал за остальными.

Первая смена обеда прошла более или менее благополучно. Митьку посадили между Маей и Юриком, подальше от гувернера, чтобы господин Гросс не мог видеть, какими огромными кусками отправлял в рот слоеные пирожки с капустой мнимый маркиз.

– У него прекрасный аппетит, у нашего кузена, – каждый раз говорила Мая, когда гувернер взглядывал в их сторону, и добавляла шепотом, так, чтобы слышал один только Митька: – Ты подавишься. Уверяю тебя, ты подавишься, Митька, или разорвешь себе рот. Можно ли так есть! Не забывай, что ты маркиз, то есть очень важный барин. А важные господа всегда кушают очень мало и очень деликатно.

Но Митька, как говорится, и в ус себе не дул на эти слова Май. Попав раз в жизни за барский стол, где подавались такие вкусные вещи, он забыл обо всем.

Когда после супа подали котлеты, и Евгеша, раскладывавшая вместо отсутствующей нянюшки порции по тарелкам, поставила тарелку с жарким перед Митькой, тот попросту, без затей, схватил котлетку с тарелки руками и тотчас выронил ее обратно на тарелку, закричав на весь зал от боли. Котлета была очень горяча, и Митька сильно обжегся ею.

– Что с вами, маркиз? Что с вами, милый кузен? – поспешили к нему с двух сторон Мая и Юрик. – Вы обожгли свой ротик? Ах, какая жалость! Какая жалость! – И тут же тихим шепотом Юрка добавил: – Эх, ты! Не мог подождать немного… Чего раскричался?

– Да коклетка энта самая… – начал слезливо оправдываться таким же шепотом Митька, – во как жжется!

– Молчи! Молчи! – зашикал на него перепуганный Юрик. – Услышит!

Но Гросс ничего не слышал. Он занялся в этовремя Сережей и Бобкой, своими соседями по столу, и рассказывал им о том, какой милый и умный был его воспитанник, князь Виталий, и каким он теперь стал ученым человеком.

Митька, видя, что учитель, как он называл немца, не обращает на него никакого внимания, снова ободрился и благополучно стал есть свою котлетку, так громко чавкая на весь стол и причмокивая губами от удовольствия, что Мая и Юрик, а заодно с ними и веселая Евгеша просто задыхались от смеха. Потом, покончив наконец со злополучной котлетой, он как ни в чем не бывало обтер губы рукавом куртки и высморкался в салфетку, очевидно, принимая ее за носовой платок.

Тут уже поведение необыкновенного маркиза не могло не обратить на себя внимания гувернера. Теперь уже Гросс не отрываясь смотрел во все глаза на странного кузена. А Митька от удовольствия сидеть за столом с господами, а главным образом, от вкусного обеда, стал красен, как вареный рак, и так болтал под столом ногами, что поминутно ударял ими по коленке то Юрика, то Маю.

На третье подали желе. Желе было очень красивое, красное и желтое, в виде высокой башенки.

Когда Евгеша несла его к столу, оно мерно покачивалось на блюде.

– Да неужто ж мы эфто ложками хлебать станем? – шепотом обратился снова Митька и своему соседу Юрику, легонько подталкивая его локтем в бок.

Юрик только отмахнулся от него рукою и с ужасом скосил испуганные глаза в сторону гувернера.

– Ровно тебе стекло! – не унимался Митька, страшно заинтересованный диковинным кушаньем, которое Евгеша успела уже положить ему на тарелку.

Он попробовал желе сначала пальцем и тотчас же засунул палец в рот.

– Сладко! – произнес он и при этом даже глаза зажмурил от удовольствия.

Потом, внезапно расхрабрившись, он запустил в желе свои грязные пальчики.

– Ишь ты, никак не уколупнешь его! – пробормотал он себе под нос, с недоумением поглядывая на трясущееся прозрачное кушанье.

– Ложкой, ложкой ешь, – зашептали ему с отчаянием в голосе Юрик и Мая.

Митька послушно взял ложку в руку, предварительно обтерев пальцы о грудь куртки. Но желе не бралось и на ложку. Оно трепетало и покачивалось во все стороны, и каждый раз бедный мальчуган снова ронял куски его с ложки на тарелку, не успевая донести до рта.

– А когда так – так я ж тебе! – выйдя, наконец, из себя и окончательно позабыв про свою важную роль барина, заорал он благим матом на всю столовую и, неожиданно поднеся к своему носу тарелку с злополучным кушаньем, стал есть желе так, как обыкновенно едят собаки, кошки и прочие животные, прямо языком с тарелки.

Громко чавкая, сопя и причмокивая, Митька до того увлекся едою, что не заметил, как Гросс неожиданно поднялся со своего места, подошел к Митькиному стулу и, ударив мальчугана по спине салфеткой, громко и сердито закричал ему в ухо:

– Пошел вон! Пошел вон в одна минута! Ты не маркиз… не кузен… а простой мужицка мальшенка!

Митька, никак не ожидавший такого происшествия, вскочил, как ошпаренный, со своего места. От быстрого движения тарелка с остатками сладкого выскользнула у него из рук и, упав на пол, разлетелась на мелкие кусочки. Митька заревел с испугу во всю глотку и рысью кинулся вон из столовой.

– Ошен корошо! Ошен корошо! – с гневом заговорил Гросс, сверкая своими маленькими глазками, в которых, впрочем, не было ничего злого. – какой стид! Такие большие мальшики и такие обманщики! Хотели провести менэ, ваш старый наставник! Стид! Срамота! Посадил на стол неотесанный мужшионка и звал его маркиз! О! Как нехорошо! Как нехорошо! Вас шетыре типерь. В комнате шетыре угол. Каждый некороший мальшик полушаит по углу в наказание. Ступайт! Марш! Раз, два, три!

Но вот из кучки сбившихся на середину мальчиков выделился один, тоненький, смуглый и черноглазый, с вьющимися по плечам смоляными кудрями, и проговорил своим серебристым голоском:

– Я не мальчик, господин Гросс! Я – Мая.

– Как не мальшик? Какой такой Мая? Ви зовут Лоло, ви мальшик Лоло, ви сам говорил.

– Мало ли что я говорила, – начиная уже раздражаться, произнесла избалованная девочка. – А я не мальчик, не мальчик, не мальчик! – затвердила она упрямо.

Надо сказать, что Дмитрий Иванович не только не наказывал свою внучку, но даже не сделал ей никогда ни одного строгого выговора, и шаловливая, проказливая девочка не выносила никаких замечаний. Теперь она вся вспыхнула от выговора Гросса, вспыхнула и оскорбилась.

– Как вы смеете кричать на меня? Я вам не Митька, – резко проговорила она, сверкнув на гувернера своими сердитыми глазенками.

– Кто таков Митька? – спросил с недоумением тот.

– Митька – маркиз, которого вы только что прогнали.

Напоминание о глупой шутке, которую позволили себе выкинуть над ним проказники, еще более рассердило Гросса. Он весь покраснел и, топнув ногою, закричал таким сердитым голосом, какого никто бы не мог ожидать от простодушного толстого человечка:

– Марш по углам! Без разговоров, марш!

– Ни за что не пойду в угол, я не мальчик, а дедушкина внучка, и вы не смеете наказывать меня! – по-прежнему возражала упрямая Мая.

– Вздор! – кричал в свою очередь окончательно выведенный из себя немец. – Ви негодный мальчишка и шагайт в углу сей же момент.

Напрасно Юрик, Сережа и Бобка в один голос уверяли гувернера, что Мая – девочка и переоделась в Юркино платье только ради шутки Гросс ни за что не хотел им верить и расставил по углам всех четверых детей.