Варенька Олесова

«Что бы ему сказать этакое охлаждающее и примиряющее?» – усиленно думал он, сплетая сеть комплиментов.

Но его выручила из затруднительного положения сестра. Она уже насытилась и сидела, откинувшись на спинку кресла. Тёмные волосы её были причёсаны старомодно, но эта прическа в форме короны очень шла властному выражению её лица. Её губы, вздрогнувшие от улыбки, открыли белую и тонкую, как лезвие ножа, полоску зубов, и, красивым жестом остановив брата, она сказала:

– Позвольте и мне слово! Я знаю одно изречение какого-то мудреца, и оно гласит:

«Неправы те, которые говорят – вот истина, но неправы и те, которые возражают им – это ложь, а прав только Саваоф и только Сатана, в существование которых я не верю, но которые где-нибудь должны быть, ибо это они устроили жизнь такой двойственной и это она создала их.

Вы не понимаете? А ведь я говорю тем же человеческим языком, что и вы. Но всю мудрость веков я сжимаю в несколько слов, для того чтобы вы видели ничтожество вашей мудрости».

Кончив свою речь, она с очаровательно ясной улыбкой спросила у мужчин:

– Как вы это находите?

Ипполит Сергеевич молча пожал плечами, – его возмущали слова сестры, но он был доволен тем, что она укротила Бенковского.

А с Бенковским произошло что-то странное. Когда Елизавета Сергеевна заговорила, – его лицо вспыхнуло восторгом и, бледнея с каждым её словом, выражало уже нечто близкое к ужасу в тот момент, когда она поставила свой вопрос. Он хотел что-то ответить ей, его губы нервно вздрагивали, но слова не сходили с них. Она же, великолепная в своём спокойствии, следила за игрой его лица, и, должно быть, ей нравилось видеть действие своих слов на нём, в глазах её сверкало удовольствие.

– Мне, по крайней мере, кажется, что в этих словах действительно весь итог огромных фолиантов философии, – сказала она, помолчав.

– Ты права до известной степени, – криво усмехнулся Ипполит Сергеевич, – но всё же…

– Так неужели человеку нужно гасить последние искры Прометеева огня, ещё горящие в душе его, облагораживая её стремления? – с тоской глядя на неё, воскликнул Бенковский.

– Зачем же, если они дают нечто положительное… приятное вам! – улыбаясь, сказала она.

– Ты берёшь очень опасный критерий для определения положительного, – сухо заметил ей брат.

– Елизавета Сергеевна! Вы – женщина, скажите: великое идейное движение женщин какие отзвуки будит в вашей душе? – спрашивал вновь разгоравшийся Бенковский.

– Оно интересно.

– Только?

– Но я думаю, что это… как вам сказать?., это стремление лишних женщин. Они остались за бортом жизни, потому что некрасивы или потому, что не сознают силы своей красоты, не знают вкуса власти над мужчиной… Они – лишние. Но – нужно есть мороженое.

Он молча взял зелёную вазочку из её рук и, поставив её перед собой, стал упорно смотреть на холодную, белую массу, нервно потирая свой лоб рукой, дрожащей от сдерживаемого волнения.

– Вот видите, философия портит не только вкус к жизни, но и аппетит, – шутила Елизавета Сергеевна.

А брат смотрел на неё и думал, что она играет в скверную игру с этим мальчиком. В нём весь этот разговор вызвал ощущение скуки, и, хотя ему жалко было Бенковского, эта жалость не вмещала в себе сердечной теплоты.

«Sic visum Veneri!» («Так угодно Венере» – Ред.) – решил он, вставая из-за стола и закуривая папиросу.

– Будем играть? – спросила Елизавета Сергеевна Бенковского.

И, когда он, в ответ на её слова, покорно склонил голову, они ушли с террасы в комнаты, откуда вскоре раздались аккорды рояля и звуки настраиваемой скрипки. Ипполит Сергеевич сидел в удобном кресле у перил террасы, скрытой от солнца кружевной завесой дикого винограда, всползавшего с земли до крыши по натянутым бечёвкам, и слышал всё, что говорят сестра и Бенковский. Окна гостиной, закрытые только зеленью цветов, выходили в парк.

– Вы написали что-нибудь за это время? – спрашивала Елизавета Сергеевна, давая тон скрипке.

– Да, маленькую пьеску.

– Прочитайте!

– Право, не хочется.

– Хотите, чтоб я просила вас?

– Хочу ли? Нет… Но хотел бы прочитать те стихи, которые теперь слагаются у меня…

– Пожалуйста!

– Да, я прочту… Но они только что явились… и вы их вызвали к жизни…

– Как мне приятно слышать это!

– Не знаю… Может быть, вы говорите искренно… не знаю…

«Пожалуй, мне нужно уйти?» – подумал Ипполит Сергеевич. Но ему лень было двигаться, и он остался, успокоив себя тем, что им должно быть известно его присутствие на террасе.

Твоей спокойной красотыХолодный блеск меня тревожит…

– раздался глухой голос Бенковского.

Ты осмеёшь мои мечты?Ты не поймёшь меня, быть может?

– тоскливо спрашивал юноша.

«Боюсь я, что уж поздно тебе спрашивать об этом», – скептически улыбаясь, подумал Полканов.

В твоих очах – участья нет,В словах – холодный смех мне слышен…И чужд тебе безумный бредМоей души…

Бенковский замолчал от волнения или недостатка рифмы.

А он так пышен!В нём песен вихрь, в нём жизнь моя!Он весь проникнут буйной страстьюРешить загадку бытия, Найти для всех дорогу к счастью…

«Надо уйти!» – решил Полканов, невольно поднятый на ноги истерическими стонами юноши, в которых звучало одновременно и трогательное – прости! – миру его души, и отчаянное – помилуй! – обращённое к женщине.

Твой раб, – воздвиг тебе я тронВ безумствах сердца моего…И жду…

«Своей гибели, ибо – так хочет Венера!» – докончил стихи учёный, идя по аллее парка.

Он удивлялся сестре: она не казалась настолько красивой, чтоб возбудить такую любовь в юноше. Наверное, она достигла этого тактикой сопротивления. Быть может, ему, как брату и порядочному человеку, следует поговорить с ней об истинном характере её отношений к этому раскалённому страстью мальчику? А к чему может повести такой разговор теперь? И не настолько он компетентен в делах Амура и Венеры, чтоб вмешиваться в эту историю…

«А что было бы, если б этот факел страсти пылал пред сердцем Вареньки?»

Полканов не стал решать этот вопрос, а задумался о том, чем занята в данный момент девушка? Бьёт по щекам своего Никона? Он почувствовал обиду за неё. Как жалко, что она живёт далеко и нельзя видеть её чаще, чтобы день за днём расшатывать всё то, что искажает её душу!

Из дома неслись певучие звуки скрипки, нервные ноты рояля. Одна за другой в парке рождались фразы сладостных молений, нежного призыва.

С неба тоже лилась музыка – там пели жаворонки. Взъерошенный, чёрный, как кусок угля, на сучке липы сидел скворец и, пощипывая себе перья на грудке, многозначительно посвистывал, косясь на задумчивого человека, который медленно шагал по аллее, заложив руки назад и глядя куда-то далеко улыбавшимися глазами.

Вечером за чаем Бенковский был более сдержан и не так похож на безумного; Елизавета Сергеевна казалась тоже согретой чем-то.

– Ты ничего не рассказываешь о Петербурге, Ипполит, – сказала Елизавета Сергеевна.

– Что о нём сказать? Очень большой и живой город… Погода в нём сырая, а…

– А люди сухие, – перебил Бенковский.

– Далеко не все. Есть много совершенно размякших, покрытых плесенью очень древних настроений; везде люди довольно разнообразны!

– Слава богу, что это так! – воскликнул Бенковский.

– Да, жизнь была бы невыносимо скучна, если бы этого не было! – подтвердила Елизавета Сергеевна. – А что, в каком фаворе у молодёжи деревня? Продолжают играть на понижение?

– Да, понемножку разочаровываются.

– Это явление очень характерно для интеллигенции наших дней, – усмехаясь, заявил Бенковский. – Когда она была, в большинстве, дворянской, оно не имело места. А теперь, когда сын кулака, купца или чиновника, прочитавший две-три популярные книжки, уже интеллигент, – деревня не может возбуждать интереса у такой интеллигенции. Разве она её знает? Разве она для них может быть чем-то иным, кроме места, где хорошо пожить летом? Для них деревня – это дача, – да и вообще они дачники по существу их душ. Они явились, поживут и исчезнут, оставив за собой в жизни разные бумажки, обломки, обрывки – обычные следы своего пребывания. Придут за ними другие и уничтожат этот сор, а с ним и память об интеллигенции позорных, бездушных и бессильных девяностых годов.

– Эти другие – реставрированные дворяне? – щуря глаза, спросил Полканов.

– Вы меня, кажется, поняли… очень нелестно для вас, извините! – вспыхнул Бенковский.

– Я спросил только, кто эти будущие?

– Они – молодая деревня! Пореформенное поколение её, люди уж и теперь с развитым чувством человеческого достоинства, жаждущие знаний, пытливые и сильные, готовые заявить о себе.

– Приветствую их заранее, – равнодушно сказал Полканов.

– Да, нужно сознаться, что деревня начинает производить на свет нечто новое, – примиряюще заговорила Елизавета Сергеевна. У меня тут ость очень интересные ребята – Иван и Григорий Шаховы, прочитавшие почти половину моей библиотеки, и Аким Мозырев, человек «всё понимающий», как он заявляет. Действительно, блестящие способности! Я проверяла его – дала ему физику – прочитай и объясни закон рычага и равновесия, так он через неделю с таким эффектом сдал мне экзамен, просто я была поражена! Да ещё говорит, отвечая на мои похвалы:

«Что ж? Вы это понимаете, – значит, и мне никем не заказано – книжки сочиняются для всех!»

Каков? А вот… их понимание своего достоинства пока ещё развилось только до дерзостей и грубостей. Эти новорождённые свойства они применяют даже ко мне, но я терплю и не жалуюсь земскому начальнику, понимая, что на этой почве могут расцвести такие огненные цветы… пожалуй, в одно прекрасное утро проснёшься только на пепле своей усадьбы.

Полканов улыбнулся. Бенковский взглянул на женщину с грустью.

Поверхностно задевая темы и не особенно сильно самолюбие друг друга, они побеседовали часов до десяти, и тогда Елизавета Сергеевна с Бенковским снова пошли играть, а Полканов простился с ними и ушёл к себе, заметив, что его будущий зять не сделал даже и маленького усилия скрыть то удовольствие, которое он чувствовал, провожая брата своей возлюбленной.

«…Узнаешь то, что хочешь узнать, и, как бы в виде вознаграждения за пытливость, является скука». Именно это обессиливающее ощущение почувствовал Полканов, когда сел за стол в своей комнате с намерением написать несколько писем знакомым. Он понимал мотивы своеобразных отношений сестры к Бенковскому, понимал и свою роль в её игре. Всё это было нехорошо, но в то же время всё это было как-то чуждо ему, и душа его не возмущалась разыгравшейся пред ним пародией на историю Пигмалиона и Галатеи, хотя умом он осуждал сестру. Меланхолически постучав ручкой пера по столу, он уменьшил огонь лампы и, когда комната погрузилась в сумрак, стал смотреть в окна.

Тишина царила в парке, сквозь стёкла окон луна казалась зеленоватой.

Под окнами мелькнула какая-то тень и исчезла, оставив за собой тихий шорох ветвей.

Полканов, подойдя к окну, открыл его, – за деревьями мелькнуло белое платье горничной Маши.

«Что же? – подумал он, улыбаясь, – пусть хоть горничная любит, если барыня только играет в любовь».

Медленно исчезали дни – утомительно однообразные. Впечатлений почти не было, а работалось с трудом, ибо знойный блеск солнца, наркотические ароматы парка и задумчивые лунные ночи – всё это возбуждало мечтательную лень.

Полканов наслаждался растительной жизнью, со дня на день откладывая решение приняться за работу. Иногда ему становилось скучно, он укорял себя в бездеятельности, недостатке воли, но всё это не возбуждало у него желания работать, и он объяснял себе свою лень стремлением организма к накоплению энергии. По утрам, просыпаясь после здорового, крепкого сна, он, с наслажденном потягиваясь, отмечал, как упруги его мускулы, эластична кожа, как свободно и глубоко дышат лёгкие.

Прискорбная привычка философствовать, слишком часто проявлявшаяся у его сестры, первое время раздражали его, но постепенно он помирился с этим недостатком Елизаветы Сергеевны и умел так ловко и безобидно доказать ей бесполезность философии, что она стала сдержаннее. Её стремление обо всем рассуждать вызывало у него неприятное впечатление: он видел, что сестра рассуждает не из естественной склонности уяснить себе своё отношение к жизни, а лишь из предусмотрительного желания разрушать и опрокидывать всё то, что так или иначе могло бы смутить холодный покой её души. Она выработала себе схему практики, а теории лишь постольку интересовали её, поскольку могли сгладить пред братом её сухое, скептическое отношение к жизни и людям. Понимая это, он не чувствовал, однако, в себе желания упрекнуть и пристыдить сестру; он осуждал её в уме, но в нём не было чего-то, что позволило бы высказать вслух своё осуждение.

Почти каждый раз после визита Бенковского он давал себе слово поговорить с сестрой об её отношениях к юноше, и не находил удобного момента для этой беседы.

«Неизвестно, кто будет страдающей стороной, когда здравый смысл проснётся в этом воспалённом господине, – оправдывал он себя. – Сестра твёрдо помнит, что он моложе её, о ней нечего заботиться. А если она будет наказана, – что же? Так и следует, если жизнь справедлива…»

Варенька бывала часто. Они катались по реке вдвоём или втроём с сестрой, но никогда с Бенковским; гуляли по лесу, однажды ездили в монастырь вёрст за двадцать. Девушка продолжала нравиться ему и возмущать его своими дикими речами, но с нею всегда было приятно. Её наивность смешила его и сдерживала в нём мужчину; цельность её натуры вызывала в нём удивление.

Всё чаще он спрашивал себя:

«Разве у меня нет столько энергии, сколько нужно для того, чтоб выбить из её головы все эти глупости?»

Не видя её, он чувствовал необходимость освободить её мысль из уродливых пут, но Варенька являлась – и он забывал о своём решении. Иногда он замечал за собой, что слушает её так, точно желает чему-то научиться у неё, и сознавал, что в ней было нечто, стесняющее свободу его ума. Случалось, что он, имея уже готовым возражение, которое, ошеломив её своею силой, убедило бы в очевидности её заблуждений, – прятал это возражение в себе, как бы боясь сказать его. Поймав себя на этом, он думал:

«Неужели это у меня от недостатка уверенности в своей правде?»

И убеждал себя в противном. Ему трудно было говорить с ней ещё и потому, что она почти не знала даже азбуки общепринятых взглядов. Нужно было начинать с основ, и её настойчивые вопросы: почему? зачем? – постоянно заводили его в дебри отвлечённостей, где она уже совершенно не понимала ничего. Однажды, утомлённая его противоречиями, она изложила ему свою философию в таких словах:

– Бог меня создал, как всех, по образу и подобию своему – значит, всё, что я делаю, я делаю по его воле и живу – как нужно ему… Ведь он знает, как я живу? Ну, вот и всё, и вы напрасно ко мне придираетесь!

Всё чаще она раздражала в нём жгучее чувство самца, но он следил за собой и быстро гасил в себе чувственные вспышки, даже старался скрывать их от себя, когда же не мог скрыть, то говорил сам себе, виновато усмехаясь:

«Что же? – это естественно при её красоте… А я мужчина, мой организм с каждым днём становится всё крепче под влиянием солнца и воздуха… Это естественно, но её странности вполне гарантируют от увлечения ею…»

У него не было сил любить слепо – он это знал, но в глубине его ума всё чаще вспыхивала надежда обладать девушкой, и втайне от себя он ожидал, что она увлечется им.

Рассуждая с самим собой о всём, что не унижало его в своих глазах, он удачно скрывал в себе всё, что могло бы вызвать у него сомнение в своей порядочности…

Однажды за вечерним чаем сестра объявила ему:

– Знаешь, завтра день рождения Вареньки Олесовой. Нужно ехать. Мне хочется прокатиться… Да и лошадям это будет полезно.

– Поезжай… и поздравь её от моего имени, – сказал он, чувствуя, что и ему тоже хочется ехать туда.

– А ты не хочешь поехать? – с любопытством гляди на него, спросила она.

– Я? Не знаю. Кажется, не хочу. Но могу и поехать.

– Это не обязательно! – заявила Елизавета Сергеевна и опустила веки, скрывая улыбку, сверкнувшую в её глазах.

– Я знаю, – с неудовольствием сказал он.

Наступила длинная пауза, в течение которой Полканов сделал себе строгое замечание за то, что он так ведёт себя по отношению к этой девушке, точно боится, что не устоит против её чар.

– Она мне говорила, эта Варенька, что у них там прекрасная местность, – сказал он и покраснел, зная, что сестра поняла его. Но она ничем не выдала этого, напротив – стала его уговаривать.

– Да поедем, пожалуйста! Посмотришь, у них действительно славно. И мне будет более ловко с тобой… Мы ненадолго, хорошо?

Он согласился, но настроение у него было испорчено.

«Зачем это мне было нужно лгать? Что постыдного или противоестественного в том, что я хочу ещё раз видеть красивую девушку?» – зло спрашивал он себя.

На следующее утро он проснулся рано, и первые звуки дня, пойманные его слухом, был громкий смех – так смеяться могла только Варенька. Полканов, приподнявшись на постели, сбросил с себя простыню и слушал, улыбаясь. То, что сразу вторглось в него и наполнило его душу, едва ли можно было бы назвать радостью, скорее это было ласково щекотавшее нервы предчувствие близкой радости. И, вскочив с постели, он начал одеваться с быстротой, которая смущала и смешила его. Неужели она, в день своего рождения, приехала звать к себе его и сестру? Вот милая девушка!

Когда он вошёл в столовую, Варенька комически виновато опустила перед ним глаза и, не принимая его протянутой к ней руки, заговорила робким голосом:

– Я боюсь, что вы…

– Представь себе! – воскликнула Елизавета Сергеевна, – она сбежала из дома!

– Это как? – спросил Полканов.

– Потихоньку, – объяснила Варенька. – От женихов… Представьте, какие у них будут рожицы! Тётя Лучицкая – ей ужасно хочется вытурить меня замуж! – разослала им торжественные приглашения и наварила и напекла для них столько, точно их – полк! Я помогала ей… а сегодня проснулась и верхом – марш сюда! Им оставила записку, что я поехала к Щербаковым… понимаете? совсем в другую сторону!

Он смотрел на неё и смеялся, в груди у него рождалась ласкающая теплота. Она снова была в белом широком платье, складки его нежными струями падали с плеч до ног, окутывая её тело лёгким облаком. Смех сиял в глазах её, лицо горело румянцем.

– Вам не нравится, что я так сделала? Ведь это невежливо, я понимаю! – серьёзно сказала она и тотчас же снова расхохоталась. – Воображаю я их! Разодетые, надушенные… напьются они с горя – боже мой, как!

– Много их? – спросил Ипполит Сергеевич, улыбаясь.

– Четверо…

– Чай налит! – объявила Елизавета Сергеевна. – Тебе придётся поплатиться за эту выходку, Варя… Ты думаешь об этом?

– Нет, и – не хочу! – решительно ответила девушка, усаживаясь за стол. – Это будет – когда я ворочусь к ним, – значит, вечером, – потому что я пробуду у вас весь день. Зачем же с утра думать о том, что будет ещё только вечером? Папа рассердится, но от него можно уйти и не слушать… Тётя? – она без памяти любит меня! Они? Я могу заставить их ходить вокруг меня на четвереньках… Вот бы смешно!.. Чернонебов не может, потому что у него живот!

– Варя! Ты с ума сходишь! – пыталась унять её Елизавета Сергеевна.

– Не буду, – обещала девушка сквозь смех, но унялась не скоро, комически рисуя женихов и увлекая искренностью своего оживления брата и сестру.

Всё время, пока пили чай, неустанно звучал смех. Елизавета Сергеевна смеялась с оттенком снисхождения к Варе, Ипполит пытался сдерживать себя и не мог. После чая стали обсуждать, чем бы наполнить этот весело начатый день? Варенька предложила поездку на лодке в лес и чаепитие там, и Ипполит Сергеевич немедленно согласился с ней. Но его сестра сделала озабоченное лицо и заявила:

– Я не могу – у меня сегодня неотложная поездка в Санино. Я думала ехать к тебе, Варя, и по дороге завернуть туда… но теперь уже необходимо отправиться нарочно…

Полканов искоса посмотрел на неё – ему казалось, что это она сейчас выдумала для того, чтоб оставить Варю наедине с ним. Но её лицо выражало только неудовольствие и озабоченность.

Варенька была опечалена её словами, но скоро снова оживилась:

– Ну, что ж? Тебе хуже, – а мы всё-таки поедем! Ведь да?.. Только вот что – можно с нами ехать Григорию и Маше?

– Григорию, конечно! Но – Маша, – кто же подаст обед?

– А кто же будет обедать? Ты поедешь к Бенковским, мы не вернёмся до вечера.

– Хорошо, бери Машу…

Варенька умчалась куда-то. Полканов, закурив папироску, вышел на террасу и стал ходить по ней взад и вперёд. Ему улыбалась эта прогулка, но Григорий и Маша казались излишними. Они будут стеснять его – это несомненно.

Через полчаса Ипполит и Варя стояли у лодки, около неё возился Григорий – рыжий, голубоглазый парень, с веснушками на лице и орлиным носом. Маша, укладывая в лодке самовар и разные узелки, говорила ему:

– А ты, рыжий, скорей возись; видишь – господа дожидаются.

– Сейчас будет готово, – тенором отвечал парень, укрепляя уключины.

Ипполит догадался, кто по ночам шмыгает мимо его окон.

– Вы знаете, – говорила Варя, сидя в лодке и кивком головы указывая на Григория, – он у нас тут тоже за учёного слывёт… Законник.

– Уж вы скажете, Варвара Васильевна, – усмехнулся Григорий, показывая крепкие зубы. – Законник!

– Серьёзно, Ипполит Сергеевич, – он знает все русские законы…

– В самом деле, Григорий? – поинтересовался Ипполит Сергеевич.

– Это они шутят, – где же! Все-то их, Варвара Васильевна, никто не знает.

– А тот, кто писал?

– Господин Сперанский? Они давным-давно померли…

– Что же вы читаете? – спросил Полканов, присматриваясь к смышлёному лицу парня.

– А вот законы, как они говорят, – указал Григорий на Варю бойкими глазами. – Попал мне, случаем, десятый том, – я посмотрел, вижу – интересно. Стал читать… А теперь имею том первый… Первая статья к нём прямо говорит: «Никто не может отговариваться незнанием законов». Ну, я так думаю, что никто их не знает. Вот ещё скоро учитель мне положение о крестьянах достанет; очень интересно почитать – что такое?

– Видите какой? – спрашивала Варенька.

– А много вы читаете? – допытывался Ипполит, вспоминая о Петрушке Гоголя.

– Читаю, когда время есть. Здесь книжек много… у одной Елизаветы Сергеевны – до тысячи. Только у неё всё романы да повести разные…

Лодка ровно шла против течения, тихо двигались берега, вокруг было упоительно хорошо: светло, тихо, душисто. Полканов смотрел в лицо Вареньки, обращённое к широкогрудому гребцу, а он, мерно разбивая вёслами гладь реки, говорил о своих литературных вкусах, довольный тем, что его охотно слушает учёный барин. В глазах Маши, следивших за ним из-под опущенных ресниц, светились любовь и гордость.

– Не люблю читать про то, как солнце садилось или всходило, и вообще про природу.

Восходы эти я, может, не одну тысячу раз видел… Леса и реки тоже мне известны; зачем мне читать про них? А это в каждой книжке и, по-моему, совсем лишнее… Всяк по-своему заход солнца понимает… У всякого свои глаза есть. А вот про людей – интересно. Читаешь, так думаешь: «А как бы ты сам сделал, коли бы тебя на эту линию поставить?» Хоть и знаешь, что всё это неправда.

– Что неправда? – спросил Ипполит Сергеевич.

– А книжки. Выдумано. Про крестьян, например… Разве они такие, как в книжках? Про них все с жалостью пишут, дурачками их делают… нехорошо! Люди читают, думают – и в самом деле так, и не могут по-настоящему понять крестьянина… потому что в книжке-то он больно уж… глуп да плох…

Вареньке, должно быть, стали скучны эти речи, и она запела вполголоса, рассматривая берег потускневшими глазами.

– Вот что, – давайте мы с вами, Ипполит Сергеевич, встанем и пойдём пешком по лесу. А то сидим мы и печёмся на солнце, – разве так гуляют? А Григорий с Машей поедут до Савеловой балки, там пристанут, приготовят нам чай и встретят нас… Григорий, приставай к берегу.

Ужасно я люблю пить и есть в лесу, на воздухе, на солнце… Чувствуешь себя бродягой свободной…

– Вот видите, – оживлённо говорила она, выпрыгнув из лодки на песок берега, – коснёшься земли, сразу же и есть что-то… бунтующее душу. Вот я насыпала себе песку полные ботинки… а одну ногу обмочила в воде… Это неприятно и приятно, значит – хорошо, потому что заставляет чувствовать себя… Смотрите, как быстро пошла лодка!

Река лежала у ног их и, взволнованная лодкой, тихо плескалась о берег. Лодка стрелой летела к лесу, оставляя за собой длинный след, блестевший на солнце, как серебро. Видно было, что Григорий смеялся, глядя на Машу, а она грозила ему кулаком.

– Это влюблённые, – сообщила Варенька, улыбаясь. – Маша уже просила у Елизаветы Сергеевны позволения выйти замуж за Григория. Но Елизавета Сергеевна пока не разрешила ей этого; она не любит замужней и женатой прислуги. А вот у Григория осенью кончится срок службы, и тогда он стащит Машу у вас… Они славные оба. Григорий просит меня продать ему земли в рассрочку… десять десятин хочет. Но я не могу, пока папа жив, и это жалко… Я знаю, что он выплатил бы мне всё и очень аккуратно… он ведь на все руки… и слесарь, и кузнец, и вот кучером служит у вас… Кокович – земский начальник и мой жених – говорит мне про него так: «Эт-тё, знаитё, опасно бестиё – не поважает начальствё!»