Варенька Олесова

– Смотрите, как быстро идёт лодка! – сказала ему Варенька.

– Да, – кратко ответил он, не обращая на неё глаз. Всё равно – и не видя её, он представлял себе, как соблазнительно изгибается её корпус и колышется грудь.

Показался парк… Скоро они шли по его аллее, а навстречу им, улыбаясь, двигалась стройная фигура Елизаветы Сергеевны. Она держала и руках какие-то бумаги и говорила:

– Однако вы загулялись!

– Долго? Зато у меня такой аппетит, что я – у! съем вас!

И Варенька, обняв талию Елизаветы Сергеевны, легко завертела её вокруг себя, смеясь над её криками.

Обед был невкусный и скучный, потому что Варенька была увлечена процессом насыщения и молчала, а Елизавета Сергеевна сердила брата, то и дело ловившего на своем лице её пытливые взгляды. Вскоре после обеда Варенька уехала домой, а Полканов ушёл в свою комнату, лёг там на диван и задумался, подводя итог впечатлениям дня. Он вспоминал мельчайшие подробности прогулки и чувствовал, как из них образуется мутный осадок, разъедавший привычное ему устойчивое равновесие чувства и ума. Он даже и физически ощущал новизну своего настроения в форме странной тяжести, сжимавшей ему сердце, – точно кровь его сгустилась за это время и обращалась медленнее, чем всегда.

Бесспорно, эта девушка ошеломляюще красива, но увидать её и сразу же войти в тёмный круг каких-то смутных ощущений – это уже слишком много для неё и постыдно для него, это распущенность, недостаток выдержки. Она сильно волнует чувственность, – да, но с этим нужно бороться.

«Нужно ли?» – вдруг вспыхнул в его голове краткий, уколовший его вопрос.

Он поморщился, относясь к этому вопросу так, как будто он был грубо поставлен кем-то извне его.

Во всяком случае, то, что творится в нём, не есть начало увлечения женщиной, это протест ума, оскорблённого столкновением, из которого он не вышел победителем, хотя его противник детски слаб. Нужно говорить с этой девушкой образами. Его обязанность – уничтожить её дикие понятия, разрушить все эти грубые и глупые фантазии, впитанные её мозгом. Нужно обнажить её ум от заблуждений, очистить, опустошить её душу, тогда она будет способна и вместить в себя истину.

«Могу ли я сделать это?» – снова вспыхнул в нём посторонний вопрос. И снова он обошёл его… Какова она будет, когда воспримет в себя нечто противоположное тому, что в ней есть?

И ему казалось, что, когда её душа, освобождённая им из плена заблуждения, проникнется стройным учением, чуждым всего неясного и омрачающего, – девушка будет вдвойне прекрасна.

Когда его позвали пить чай, он уже твёрдо решил перестроить её мир, вменяя это решение в прямую обязанность себе. Теперь он встретит её холодно и спокойно и придаст своему отношению к ней характер строгой критики всего, что она скажет, всего, что сделает.

– Ну что, как тебе нравится Варенька? – спросила сестра, когда он вышел на террасу.

– Очень милая девушка, – сказал он, подняв брови.

– Да? Вот как… Я думала, что тебя поразит её неразвитость.

– Пожалуй, я немного удивлён этой стороной в ней, – согласился он. – Но, откровенно говоря, она во многом лучше девушек развитых и рисующихся этим.

– Да, она красива… И выгодная невеста… пятьсот десятин прекрасной земли, около сотни – строевой лес. Да ещё наследует после тётки солидное имение. И оба не заложены…

Он видел, что сестра намеренно не поняла его.

– С этой стороны я не смотрю на неё, – сказал он.

– Так посмотри… я серьёзно советую.

– Благодарю.

– Ты немного не в духе, кажется.

– Напротив. А что?

– Так. Хочу знать это, как заботливая сестра.

Она мило и немножко заискивающе улыбнулась. Эта улыбка напомнила ему о господине Бенковском, и он тоже улыбнулся ей.

– Ты что смеёшься? – спросила она.

– А ты?

– Мне весело.

– Мне тоже весело, хотя я и не схоронил жены две недели тому назад, – сказал он, смеясь.

А она сделала серьёзное лицо и, вздохнув, заговорила:

– Может быть, ты в душе осуждаешь меня за недостаток чувства к покойному, думаешь, что я эгоистична? Но, Ипполит, ты знаешь, что такое мой муж, я писала тебе, как мне жилось.

И я часто думала: «Боже мой! неужели я создана затем только, чтоб услаждать грубые вожделения Николая Степановича Варыпаева, когда он напивается пьян настолько, что уже не может различить жены от простой деревенской бабы или уличной женщины».

– Но неужели?.. – с недоверием воскликнул Ипполит Сергеевич, вспоминая её письма, в которых она много говорила о бесхарактерности мужа, о его страсти к вину, лени, о всех пороках, кроме разврата.

– Ты сомневаешься? – с укором спросила она и вздохнула. – А между тем это факт; он часто бывал в таком состоянии… я не утверждаю, что он изменял мне, но допускаю это. Разве он мог сознавать – я пред ним или другая, если он окна принимал за двери?

Она долго и скучно говорила ему о своей печальной жизни, а он слушал и ждал, когда она скажет ему то, что хочет сказать. И невольно ему думалось, что Варенька едва ли когда-нибудь будет жаловаться на свою жизнь, как бы она ни сложилась у неё.

– Мне кажется, что судьба должна вознаградить меня за долгие годы горя… Может быть, оно близко – это вознаграждение.

Елизавета Сергеевна замолчала и, вопросительно взглянув на брата, немного покраснела.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он ласково, наклонясь к ней.

– Видишь ли… я, быть может, снова выйду замуж!

– И прекрасно сделаешь! Поздравляю… Но почему ты так смущаешься?

– Право, не знаю!

– Кто же он?

– Я, кажется, говорила тебе о нем… Бенковский… будущий прокурор… а пока поэт и мечтатель… Может быть, ты встречал его стихи? Он печатается…

– Стихов не читаю. Хороший человек? Впрочем, конечно, хороший.

– Я, кажется, могу сказать, что он способен вознаградить меня за прошлое… Он любит меня… У меня сложилась маленькая философия… может быть, она покажется тебе несколько жёсткой.

– Философствуй безбоязненно, это теперь в моде…

– Мужчины и женщины – два племени, вечно враждующие… – мягко говорила женщина. – Доверие, дружба и прочие чувства этого порядка едва ли возможны между мной и мужчиной. Но возможна любовь… а любовь – это победа того, кто любит меньше, над тем, кто любит больше… Я была однажды побеждена и поплатилась за это… теперь я победила и воспользуюсь плодами победы…

– А, это довольно свирепая философия… – прервал её брат, с удовольствием чувствуя, что Варенька не может так философствовать.

– Её жизнь подсказала мне… Видишь ли, он на четыре года моложе меня… только что кончил университет. Я знаю, что это опасно для меня… и, как это сказать?.. Я хотела бы устроить дело с ним так, чтоб мои имущественные права не подвергались никакому риску.

– Да, – и что же? – спросил Ипполит Сергеевич, становясь внимательным.

– Так вот ты мне посоветуй, как всё это устроить. Я не хочу давать ему никаких юридических прав на моё имущество и не дала бы права на личность, если бы это было можно.

– Это, мне кажется, достижимо в гражданском браке. Впрочем…

– Нет, гражданский брак я отрицаю.

Он смотрел на неё и думал:

«Однако она умная! Если бог и создал людей, то жизнь так легко пересоздает их, что они, наверное, давно стали ему противны».

А сестра убедительно выяснила свою точку зрения на брак.

– Брак должен быть разумной сделкой, исключающей всякий риск. Именно так и думаю я поставить с Бенковским. Но, прежде чем сделать этот шаг, я хотела бы выяснить законность претензии этого досадного брата. Пожалуйста, пересмотри все бумаги.

– Ты позволишь мне заняться этим делом завтра? – спросил он.

– Конечно, когда хочешь.

Она ещё долго развивала пред ним свои идеи, потом много рассказывала ему о Бенковском. О нём она говорила снисходительно, с улыбкой, блуждавшей на её губах и зачем-то прищуривая глаза. Ипполит слушал её и сам удивлялся отсутствию в нём всякого участия к её судьбе.

Уже солнце село, когда они разошлись: он – усталый от неё, в свою комнату; она – оживлённая беседой, с уверенным блеском в глазах, – хлопотать по хозяйству.

Придя к себе, Ипполит Сергеевич зажёг лампу, достал книгу и хотел читать; но с первой же страницы он понял, что ему будет не менее приятно, если он закроет книгу. Сладко потянувшись, он закрыл её, повозился в кресле, ища удобной позы, но кресло было жёсткое; тогда он перебрался на диван. Сначала ему ни о чём не думалось, потом он с досадой вспомнил, что скоро придётся познакомиться с Бенковским, и сейчас же улыбнулся, припоминая характеристику, данную Варенькой этому господину.

И скоро одна она занимала его мысль и воображение. Между прочим, он подумал:

«А что, если бы жениться на таком милом чудовище? Пожалуй, это была бы очень интересная жена… хотя бы уже по одному тому, что из её уст не услышишь копеечной мудрости популярных книжек…»

Но, рассмотрев всесторонне своё положение в роли мужа Вареньки, он засмеялся и категорически ответил себе:

«Никогда!»

И вслед за тем ему стало грустно.

II

Утро субботы началось для Ипполита Сергеевича маленькой неприятностью: одеваясь, он свалил со столика на пол лампу, она разлетелась вдребезги, и несколько капель керосина из разбитого резервуара попало ему в одну из ботинок, ещё не надетых им на ноги. Ботинки, конечно, вычистили, но Ипполиту Сергеевичу стало казаться, что от чая, хлеба, масла и даже от красиво причёсанных волос сестры струится в воздухе противный маслянистый запах.

Это портило ему настроение.

– Сними ботинку и поставь её на солнце, тогда керосин испарится, – советовала ему сестра. – А пока надень туфли мужа, есть одни совершенно новенькие.

– Пожалуйста, не беспокойся. Это скоро исчезнет.

– Очень нужно ждать, когда исчезнет. В самом деле, я скажу, чтоб дали туфли?

– Нет, не надо. Брось их.

– Зачем? Туфли хорошие, бархатные…

Годятся. Ему хотелось спорить, керосин раздражал его.

– Куда они могут годиться? Не будешь же ты носить.

– Я, конечно, нет, но Александр будет.

– Это кто?

– А Бенковский.

– Ага! – он сухо усмехнулся. – Это очень трогательная верность туфлям умершего мужа.

И практично.

– Ты сегодня зол?

Она смотрела на него немножко обиженно, но пытливо, и он, поймав в её глазах это выражение, неприязненно подумал:

«Наверно, она воображает, что я раздражён отсутствием Вареньки».

– К обеду Бенковский приедет, вероятно, – сообщила она, помолчав.

– Очень рад, – откликнулся он, соображая про себя: «Желает, чтоб я был любезен с будущим зятем».

И его раздражение усилилось чувством томительной скуки. А Елизавета Сергеевна говорила, тщательно намазывая тонкий слой масла на хлеб:

– Практичность, по-моему, очень похвальное свойство. Особенно в настоящее время, когда бремя оскудения так давит нашу братию, живущую от плодов земли. Почему бы Бенковскому не носить туфель покойного мужа?..

«И саван покойника, если ты и саван с него сняла и хранишь», – язвительно подумал Ипполит Сергеевич, сосредоточенно занимаясь переселением пенок из сливочника в свой стакан.

– После мужа остался очень обширный и приличный гардероб. А Бенковский не избалован.

Большая семья – трое юношей, помимо Александра, да девиц пять. Имение заложено. Знаешь, я очень выгодно купила у них библиотеку, – есть весьма ценные вещи. Ты посмотри, может быть, найдёшь что-либо нужное тебе… Александр существует на жалованье.

– Ты давно его знаешь? – спросил он её; нужно было говорить о Бенковском, хотя говорить не хотелось ни о чём.

– В общем, года четыре, а так… близко – месяцев семь-восемь. Ты – увидишь, он очень милый. Нежный такой, легко возбуждающийся, идеалист и немножко, кажется, декадент. Впрочем, теперь молодёжь вся склонна к декадентству… Одни падают в сторону идеализма, другие к материализму… и те и другие не кажутся мне умными.

– Есть ещё люди, исповедующие «скептицизм во сто лошадиных сил», как определяет это настроение один мой товарищ, – заявил Ипполит Сергеевич, наклоняя лицо над столом.

Она засмеялась, говоря:

– Это остроумно, хотя и грубовато. Я, пожалуй, тоже близка к скептицизму, знаешь, здравому скептицизму, который связывает крылья всевозможных увлечений…

Он поторопился выпить свой чай и ушёл, заявив, что ему нужно разобрать привезённые книги. Но в комнате у него, несмотря на открытые двери, стоял запах керосина. Он поморщился и, взяв книгу, ушёл в парк. Там, в тесно сплочённой семье старых деревьев, утомлённых бурями и грозами, царила меланхолическая тишина, обессиливающая ум, и он шёл, не открывая книги, вдоль по главной аллее, ни о чём не думая, ничего не желая.

Вот река и лодка. Здесь он видел Вареньку отражённой в воде и ангельски прекрасной в этом отражении.

«Я точно гимназист!» – воскликнул он про себя, ощущая, что воспоминание о ней приятно ему.

Постояв с минуту у реки, он пошёл в лодку, сел на корму и стал смотреть на картину в воде. Она и сегодня была так же хороша, но на её прозрачном фоне не являлась белая фигура девушки. Полканов закурил папиросу и тотчас же бросил её в воду, думая, что, пожалуй, он глупо сделал, приехав сюда. В сущности, зачем он тут нужен? Кажется, только затем, чтоб охранять доброе имя сестры, – проще говоря, чтоб дать сестре возможность, не смущаясь приличиями, принимать у себя господина Бенковского. Роль неважная. А этот Бенковский, должно быть, не очень умён, если действительно любит сестру, слишком умную.

Просидев часа три в состоянии полусозерцания, в каком-то расслаблении мысли, скользившей по предметам, не обсуждая их, он встал и медленно пошёл в дом, негодуя на себя за бесполезно потраченное время и твёрдо решив скорее приняться за работу. Подходя к террасе, он увидал стройного юношу в белой блузе, подпоясанной ремнём. Юноша стоял спиной к аллее и рассматривал что-то, наклонясь над столом. Ипполит Сергеевич замедлил шаги, соображая – неужели это и есть Бенковский? Вот юноша выпрямился, красивым жестом откинул со лба назад длинные пряди вьющихся чёрных волос и обернулся лицом к аллее.

«Да это – паж средневековый!»

Лицо Бенковского, овальное, матово-бледное, казалось измученным от напряжённого блеска больших, миндалевидных и чёрных глаз, глубоко ввалившихся в орбиты. Красиво очерченный рот оттенялся маленькими чёрными усами, а выпуклый лоб – прядями небрежно спутанных, вьющихся волос. Он был маленький, ниже среднего роста, но его гибкая фигура, сложенная изящно, скрадывала этот недостаток. Он смотрел на Полканова так, как смотрят близорукие, в бледном лице его было что-то очень симпатичное, но болезненное. В берете, в костюме из бархата он действительно был бы пажом, убежавшим с картины, изображающей средневековый двор.

– Бенковский! – глухо сказал он, протягивая Ипполиту Сергеевичу, взошедшему на ступеньки террасы, белую руку с тонкими и длинными пальцами музыканта.

Молодой учёный крепко пожал руку.

С минуту оба неловко молчали, потом Полканов заговорил о красоте парка. Юноша отвечал ему кратко, заботясь, очевидно, только о соблюдении вежливости и не проявляя никакого интереса к собеседнику.

Скоро явилась Елизавета Сергеевна в свободном белом платье, с чёрными кружевами на воротнике, подпоясанная длинным чёрным шнуром с кистями на концах. Этот костюм хорошо гармонировал с её спокойным лицом, придавая величавое выражение его мелким, но правильным чертам. На щеках её играл румянец удовольствия, и холодные глаза смотрели оживлённо.

– Сейчас будем обедать, – объявила она. – Я вас угощу мороженым. А вы, Александр Петрович, почему такой скучный? Вы не забыли Шуберта?

– Привёз и Шуберта и книги, – ответил он, откровенно и мечтательно любуясь ею.

Ипполит Сергеевич видел выражение его лица и чувствовал себя неловко, понимая, что этот милый юноша, должно быть, дал себе обет не признавать его существования.

– Прекрасно! – воскликнула Елизавета Сергеевна, улыбаясь Бенковскому. – После обеда мы с вами играем?

– Если вам будет угодно! – Он склонил пред ней голову.

Это вышло у него грациозно, но всё-таки заставило внутренно усмехнуться Ипполита Сергеевича.

– Мне очень угодно, – кокетливо объявила его сестра.

– А вы любите Шуберта? – спросил Ипполит Сергеевич.

– Прежде всего Бетховен – Шекспир музыки, – ответил Бенковский, повернув к нему своё лицо в профиль.

Ипполит Сергеевич слыхал и раньше, что Бетховена называют Шекспиром музыки, но разница между Шубертом и им составляла для него одну из тех тайн, которые его совершенно не интересовали. Его интересовал этот мальчик, и он серьёзно спросил:

– Почему же вы ставите именно Бетховена прежде всего?

– Потому что он идеалист более, чем все творцы музыки, взятые вместе.

– Да? Вы тоже принимаете за истинное это мировоззрение?

– Несомненно. И знаю, что вы крайний материалист. Читал ваши статьи, – объяснился Бенковский, и глаза его странно сверкнули.

«Он хочет спорить! – подумал Полканов. – А он хороший малый, прямой и, должно быть, свято честный».

Его симпатия к идеалисту, осуждённому носить туфли покойника, увеличилась.

– Значит, мы с вами враги? – улыбаясь, спросил он.

– Как мы можем быть друзьями? – горячо воскликнул Бенковский.

– Господа! – крикнула им Елизавета Сергеевна из комнаты. – Не забывайте, что вы только что познакомились…

Горничная Маша, гремя посудой, накрывала на стол и исподлобья посматривала на Бенковского глазами, в которых сверкало простодушное восхищение. Ипполит Сергеевич тоже смотрел на него, думая, что к этому юноше следует относиться со всей возможной деликатностью и что было бы хорошо избежать «идейных» разговоров с ним, потому что он, наверное, в спорах волнуется до бешенства. Но Бенковский смотрел на него с горячим блеском в глазах и нервной дрожью на лице. Очевидно, ему страстно хотелось говорить и он с трудом сдерживал это желание. Полканов решил замкнуться в рамки официальной вежливости.

Его сестра, сидя за столом, красиво бросала то тому, то другому незначительные фразы в шутливом тоне, мужчины кратко отвечали на них-один с фамильярной небрежностью родственника, другой с уважением влюблённого. И все трое были охвачены чувством неловкости, заставлявшим их следить друг за другом и каждого за собой. Маша внесла на террасу первое блюдо.

– Пожалуйте, господа! – пригласила Елизавета Сергеевна, вооружаясь разливательной ложкой. – Вы выпьете водки?

– Я – да! – сказал Ипполит Сергеевич.

– Я не буду, если позволите, – заявил Бенковский.

– Позволяю, и охотно. Но ведь вы пьёте?

– Не хочу…

«Чокнуться с материалистом», – подумал Ипполит Сергеевич.

Вкусный суп с пирожками или корректное поведение Полканова как будто несколько охладили и смягчили суровый блеск чёрных глаз юноши, и, когда подали второе, он заговорил:

– Может быть, вам показалось вызывающим моё восклицание в ответ на ваш вопрос – враги ли мы? Может быть, это невежливо, но я полагаю, что отношения людей друг к другу должны быть свободны от официальной лжи, всеми принятой за правило.

– Вполне согласен с вами, – улыбнулся ему Ипполит Сергеевич. – Чем проще, тем лучше.

И ваше прямое заявление только понравилось мне, если позволите сказать прямо.

Бенковский грустно усмехнулся, говоря:

– Мы действительно неприятели в сфере идей, и это определяется сразу, само собой. Вот вы говорите: проще – лучше, я тоже так думаю, но я влагаю в эти слова одно содержание, вы – другое…

– Разве? – спросил Ипполит Сергеевич.

– Несомненно, если вы пойдёте прямым путём логики от взглядов, изложенных в вашей статье.

– Я, конечно, сделаю это…

– Вот видите… И с моей точки зрения ваше понятие о простоте будет грубо. Но оставим это… Скажите – представляя себе жизнь только механизмом, вырабатывающим всё – и в том числе идеи, – неужели вы не ощущаете внутреннего холода и нет в душе у вас ни капли сожаления о всём таинственном и чарующе красивом, что низводится вами до простого химизма, до перемещения частиц материи?

– Гм… этого холода я не ощущаю, ибо мне ясно моё место в великом механизме жизни, более поэтическом, чем все фантазии… Что же касается до метафизических брожений чувства и ума, то ведь это, знаете, дело вкуса. Пока ещё никто не знает, что такое красота? Во всяком случае, следует полагать, что это ощущение физиологическое.

Один говорил глухим голосом, полным задушевности и скорбных нот сожаления к заблуждающемуся противнику; другой – спокойно, с сознанием своего умственного превосходства, с желанием не употреблять тех слов, колющих самолюбие противника, которых всегда так много в споре двух людей о том, чья истина ближе к истине. Елизавета Сергеевна, тонко улыбаясь, следила за игрой их физиономий и спокойно кушала, тщательно обгладывая косточки дичи. Из-за дверей выглядывала Маша и, очевидно, хотела понять то, что говорят господа, потому что лицо у неё было напряжено и глаза стали круглыми, утратив свойственное им выражение хитрости и ласки.

– Вы говорите – действительность, но что она, когда всё вокруг нас и мы сами только химизм и механизм, неустанно работающий? Всюду движение и всё движение, нет ни одной сотой секунды покоя, – как же я уловлю действительность, как познаю её, если сам я в каждый данный момент не то, чем был, и не то, чем буду в следующий? Вы, я – мы только материя? Но однажды мы будем лежать под образами, наполняя воздух скверным запахом гниения… От нас останутся на земле, быть может, только выцветшие фотографии, и они никогда никому ничего не скажут о радостях и муках нашего бытия, поглощённых неизвестностью. Неужели не страшно верить в то, что все мы, думающие и страдающие, живём лишь для того, чтобы сгнить?

Ипполит Сергеевич внимательно слушал его речь и думал про себя:

«Если бы ты был убеждён в истине твоей веры, – ты был бы спокоен. А ты вот кричишь. И не потому ты, брат, кричишь, что ты идеалист, а потому, что у тебя скверные нервы».

А Бенковский, глядя в лицо ему пылающими глазами, всё говорил:

– Вы говорите – наука, – прекрасно! – преклоняюсь пред ней, как пред могучим усилием ума разрешить узы оковывающей меня тайны… Но я вижу себя при свете её там же, где стоял мой далёкий предок, непоколебимо веривший в то, что гром гремит по милости пророка Илии. Я не верю в Илию, я знаю – это действие электричества, но чем оно яснее Илии? Тем, что сложнее? Оно так же необъяснимо, как и движение и все другие силы, которыми безуспешно пытаются заменить одну. И порой мне кажется, что дело науки целиком сводится к усложнению понятий – только! Я думаю, что хорошо верить; надо мной смеются, мне говорят: нужно не верить, а знать. Я хочу знать, что такое материя, и мне отвечают буквально так: «материя – это содержимое того места пространства, в котором мы объективируем причину воспринятого нами ощущения». Зачем так говорить? Разве можно выдавать это за ответ на вопрос? Это насмешка над тем, кто страстно и искренно ищет ответов на тревожные запросы своего духа…

Я хочу знать цель бытия – это стремление моего духа тоже осмеивается. А ведь я живу, это не легко и даёт мне право категорически требовать от монополистов мудрости ответа – зачем я живу?

Полканов исподлобья смотрел в пылающее волнением лицо Бенковского и сознавал, что этому юноше нужно возражать словами, равными его словам по силе вложенного в них буйного чувства. Но, сознавая это, он не чувствовал желания возражать. А огромные глаза юноши стали ещё больше, – в них горела страстная тоска. Он задыхался, белая, изящная кисть его правой руки быстро мелькала в воздухе, то судорожно сжатая в кулак и угрожающая, то как бы ловя что-то в пространстве и бессильная поймать.

– Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит – что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов любви и страдания – в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют героев… Где они?

«Да он припадочный какой-то!» – восклицал про себя Ипполит Сергеевич, с неприятным содроганием глядя на этот клубок нервов, дрожавший пред ним в тоскливом возбуждении. Он пытался остановить бурное красноречие своего будущего зятя, но это было безуспешно, ибо, охваченный вдохновением своего протеста, юноша ничего не слышал и, кажется, не видел. Он, должно быть, долго носил в себе все эти жалобы, лившиеся из его души, и был рад, что может высказаться пред одним из тех людей, которые, по его мнению, испортили жизнь.

Елизавета Сергеевна любовалась им, прищурив светлые глаза, и в них сверкала искорка вожделения.

– Во всём, что вы так сильно и красиво сказали, – размеренно и ласково заговорил Ипполит Сергеевич, воспользовавшись невольной паузой утомлённого оратора и желая успокоить его, – во всём этом звучит бесспорно много искреннего чувства, пытливого ума…