Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников

III. Черед жизни

РОДИНАДеревья в инее, а снега вовсе нет.Зима задумалась у столбовой дороги.Радимов Павел я, художник и поэт,Советский гражданин и человек нестрогий,В Коломенском краю свой написал сонет,Бродя вблизи Оки, где берега пологи,Где протекла пора моих ребячьих лет,Где ездил много раз, усевшися на дроги.Я помню, помню вас, поемные луга!Вот на реке паром, вот Ловцы, Белоомут,Вот бричка ямщика и с колкольцем дуга,Вот Горки на яру и под горою омут.Внизу ж стоят стога, и зелени нет края,Дай ширь твою вдохнуть, о сторона родная!1941Омут на ВожеВоспоминаньями себя тревожу,Я помню Глебово и речку Вожу.Передо мною луг некошен и нетронут,Вдали лесок, осинник молодой,У Глебова обрыв и черный омут,Что там лежит под темною водой?И мысль бежит вопросам тем навстречу,Былых времен страница мне ясна,Здесь дал Донской впервой татарам сечуС дружиной москвитян, и кровь алей винаСтекала в омут тот. Следов я не примечуБоев старинных. Край цветет. Весна,И марево волной колеблется далече,И неба высока немая тишина.1952Куликово полеС детства помню вас, Ослябя, Пересвет,Монахи-иноки несокрушимой силы.Стоял туман в лугах, слетал с небес рассвет,И солнце купы рощ лучом позолотило.А на земле была великая вражда:Донского тихий стан, пред ним гроза – орда.Вот тучный богатырь от ней несется вскачьИ алой епанчой по росным травам плещет,Он наводил на Русь полон, и стон, и плач,Он яростно коня ременной плеткой хлещет.Но смерть найдет себе неистовый палач,Сжал Пересвет копье и сдвинул брови резче,Вот сшиблись, пыль кипит, подковы искры мечут,Богатыри мертвы, и бой трубит трубач.1943Свежее утроКак хорошо! И нет нужды в стихах,Прозрачный день воздвигнут над буграми,Луч солнечный их золотит утрами,И листьев осени насыпан прах.Уж льдинок светится меж лужами стекло,В дыму курчавится соседнее село,И гнется журавель в колодец у колоды;Над русскою землей идут бессменно годы.Как долог путь для ней, скажу наверняка,Не счесть столетия, не перечесть века.СеверСвой отблеск бросивши в зенит,Мерцают зимние закаты.И пламень желто-розоватыйВ тумане сумерек сквозит,Как исчезающая тайнаНеуловимой красоты.О, сколько милой простотыИ прелести необычайнойВо всем: в глубоком рыхлом снеге,В примолкших избах и дворах,В далеком вскрике, в хрустком беге,В тычинках, вешках и кустах,В пустых однообразных склонах,В леске, синеющем едва,И в распушившихся воронах,Нагнувших веток кружева.1953ГлухоманьВ перелесках застряли туманы,Дождик брызжет весь день спозарань,Но мила мне страна глухомань,Косогоры и травы-бурьяны,И еловая роща седая,И кукушки волнующий стон,И моя в людях жизнь прожитая,И заштатных церквей перезвон.Смутно эхо разносится с бора,Дорог осени плач золотой,Каркнул ворон в небесном просторе,Рад я жизни неспешной, простой.Поэт и лешийДавний приятель мой, дятел, стучит по утрам на березе.Не отогнать мне синиц, их я кормлю под окном.Леший ко мне забредет, он шалун не хмельной и тверезый.В чаще лесной проживаю, кто же зайдет ко мне в дом?Я балагурить горазд, а у лешего дел неотложныхМало бывает, не он, знать, председатель села.В эти же дни, когда в мире событий тревожныхМножество, лучше узнать новость, какая мила.Здравствуй, косматый шатун! Зашумела буран непогода,Запорошила снежком птичий, звериный ли след?Рад я послушать заветы и сказы из жизни народа,Ну, начинай болтовню, мой драгоценный сосед!Перед веснойВесна застряла в снеговых сугробах,За непогодой не летят грачи.Лишь стаи галок, серых, крутолобых,Кружат в зените заревой парчи.И рушатся на голые березыВатагой, говорливой без ума.Еще гремят последние морозы,Еще метет метелица-зима.Но в каждый вечер золотистей зори,И дальний лес заметно почернел.Близка пора, как в полевом простореПодымет солнце алый самострел,И рухнет наст, и струйки лужи талойРазрыхлят снег, и желтая вода,Забрав соломы и щепы немало,Забулькает под корочкою льда.1955ДумаСтаринная песня за лесом пропелась,И это носилось в бору до утра.Подумать о жизни давно мне хотелось,Но старости вдруг наступила пора.Возьму я котомку, пройдуся по полю,Вся в колосе рожь, среди ней – васильки,Зачем же стремлюся опять я на волю?Ведь дни пролетают, как волны реки.Мне нужен клочок синеглазого небаИ узкая стежка, путей колея,Где запах душистый оржаного хлеба,Где бегал мальчонком доверчивым я.Рязанский гостьБежал за годом год. Я снова гость в Рязани,Я в роще Рюминой среди берез опять.Прославлена земля с Оки и до Казани,И много трав пришлось ногою мне примять.Я псалмопевец ржей, я гармонист-матаня,Я внук родной яги и лешему я зять.Я, мерина взнуздав, сам завалюся в сани,Веревочной вожжой мне замахнуть под стать.Спеши, спеши, поэт! Не то догонит баба,С железною косой кощеева карга.Как весело скакать чрез горки и ухабы!Смотри ж, чудесный край перед тобой. ЛунаЗа Трубежом-рекой, и хороша, раздольнаШирокая Ока, и воздух вольный, вольный.Грибы из ЛуховицГрибы из Луховиц, моей отчизны милой,Старуха древняя в корзине принеслаНа нынешний базар. Меня остановилаХозяйственная мысль: всю мелочь без числаЯ отберу с собой. «Два дня в бору ходила,Грибок-то как кремень». – «С какого ты села?» —«Из Городца, родной!» С неведомою силойВоспоминаний рой нахлынул… У столаСижу с грибом в руках, запачкан он землею,Моей родной землей. О юности пора,Темно-зеленый бор, и летнею зареюТропинка между ржей!.. Вся наша детвораС корзинками в руках стремится в лес ватагой,Чащоба не страшна, и все полны отвагой.АбрамцевоЭтот дуб на усадьбе АксаковаПовидал самого в старину.А зима, как всегда, одинакова,И ее я люблю белизну.У избушки с куриными ножкамиЯ пройду оснеженной тропой.Бабы скифские стали дорожками,Охраняют столетний покой.Вот и церковь под куполом синим,О неведомом царстве мечта.А повсюду нетронутый инейИ Абрамцева тишь – красота.Парк в АбрамцевеВ портрете Врубеля ты, Савва, словно Грозный.В заветный парк люблю я в день морозныйПройти оснеженной средь старых лип дорожкойУкрыта елками здесь церковь Васнецова,Избушка возле ней стоит на курьих ножках,Спит мышь летучая под снеговым покровом,И баба скифская, степей задонских гостья,Две тысячи годов легко пережила.Здесь, Савва Мамонтов, твои останки-кости,Здесь жизнь текла друзей искусства и ушла.Лишь птички тренькают близ церкви на погосте,Их болтовня в тиши пленительно мила,И сам я в седине, идти мне легче с тростью,И светлая печаль на сердце мне легла.1942МУРАНОВОТих неширокий пруд, где Талица-речушкаЖурчит в ольховнике. Теперь одна беда:От старой мельницы не стало и следа,Лишь колесе торчит зубчатая верхушка.У выгона стоит под дранкою избушка.Над окнами резьба и стекла, как слюда,Блестят в закатный час. Как в прошлые годаУсадьба на бугре и темных рощ опушка.Уносит жизни сон река забвенья Лета:Сто добрых лет назад здесь жили два поэта,И звучные стихи слагались в тишине,Ты в них прославлена, владычица-любовь,И первый гром гремит, играя по весне,И за рекой слышна свирель пастушья вновь.1942Старая ветлаВетла с одиноким вороньим гнездом,Сухая дорога и черное поле,Под синим широким небесным шатромУнылая древняя воля.Взлетевшего чибиса жалостный крик,Да возле сожженной громами березыПечальник болотной пустыни, родник,Точащий подземные слезы.Янтарный листЕще сверкнул янтарный лист,И осень гостьей стала:На речке стих куличий свист,От ветел тень упала.Как широко, и ни душиЕдиной на просторе,И дни короче станут вскоре,И порыжеют камыши.Пастуший слышится рожок,Для стада нет поживы,Воспоминанья в сердце живы,И близок мой осенний срок.Пускай по мне не будет плачу,Я весел в горести своей,Грач улетает, галки крачут,В долине все бежит ручей.* * *Осенний день не говорлив.Он смотрит строго.Среди дуплистых редких ивБежит дорога.Над косогором слет грачей,Шумна ватага.Сверкает лентою ручейНа дне оврага.Лазурь сметает облака,Уходят тучи.Как жизнь твоя всегда легка,Простор могучий!Цепь говорливых журавлей,Нить паутины.Да придорожник, да репей,Да ширь равнины.1951ЗвездаС листопадом приключилась кутерьма, —Знать, у осени дырявая сума.По оврагам разлетелися листы,Небо синее спустилось с высоты.Паутины протянулася кудель,Озимей колышется постельВихрь гудит в полях меж проводов,Сбиты яблоки румяные с садов.Поржавела у плотины осока,И звезда упала в речку с высока.Калиновый кустокРастет на бугорке калиновый кусток,И с оржаных полей летает ветерок.Уходит в синеву за перелеском даль,И сердцу моему теперь близка печаль.Спадай, осенний лист, на глинистую кручу,В затихнувших полях я словом сердце мучу.Озимое полеПобродить по озимому полю,Понаслушаться песен весны —Это выпало нонче на долю,Небеса широки и ясны.Вьется тропка до самого леса,Запестрела цветами опушка,Угомону не знает кукушка,Для нее распахнулась завеса.Мне годов предсказала немало,Мое сердце еще не устало,И на свете еще поживу,Чтобы счастье узнать наяву.ОдиночествоНет одиночества чудеснейСреди оржанищ полевых,Сливается шум ветра с песней,И сам собою льется стих.Как бы пронзен стрелою мысли,Простор волненьем озарен,На травах капли рос повисли,И на бугре янтарный клен.Мне вовсе думать и не надо,Иду дорогой не спеша.Ты, одиночество, отрада,Тобой наполнена душа.Простой стихСлетелись сорок сороков,И началась весна.Ручей бурлит у берегов,Песнь издали слышна.Чтобы обрадовать меня,Знать, встали зеленя.И жаворонок озарен,Под ним широкий небосклон.Мне весело с таким певцом,Поэт он мировой.Чтоб не ударить в грязь лицом,Пишу я стих простой.ПерелескиПерелески от инея белы,Санный путь от полозьев широк.Переедешь ты мелкий лесок —И от солнца морозного стрелыОсвещают любой бугорок.Только заячий след и заметен,Возле гумен дорога видна,И стоит молодая сосна,На березах шум галочьих сплетен,Отлетела в леса тишина.Потянулся дымок от овина,Над колодцем повис журавель,Разостлалась, как скатерть, равнина.У плетня, где росла конопель,Наклонилась сухая рябина.ЗимаСорока щиплет паклю из пазов,К морозу тянет у ветлы в серебре.Примолкший день пустынней от снегов,Ветряк крылом не машет на горе.Зайчиных лап в снегу петлят следы.В синеющих дымках с утра село.Под пышной бахромою спят сады,С головкой вешки в поле замело.Покоем тишины и дуб объят,Век сторожем стоит на перекрестке.Какой простор! Куда ни кинешь взгляд —Пушинки, льдинки, снеговые блестки.1953Волны рекиВидишь мелькнувшую теньТам, за далеким пригорком.Только всмотрися ты зорко —Это уходит мой день.Также мелькнули печали,В жизни все дни коротки,Все мы немного устали,Годы, как волны реки.Черед жизниВ деревне щелкнул кнут пастуший,И гурт выходит на заре,Ничто молчанья не нарушит, —Какая осень на дворе!Опавший прах слежался в куче.Оборонил и клен листы.Смотрю в долину с этой кручи, —Полна окрестность красоты.А в синеве застыли нити,Осенней паутины лёт,Не нужно никаких событий,Пусть мерно жизнь идет в черед.25 августа 1965 г.Дума ночьюНад долиною день отгорел,И над полем великая дрема.Переделано множество дел,И за ригой в ометах солома.В эту ночь лишь на звезды смотреть,Нету им ни конца и ни краю,К ним мечтою моей полететь,Словно милую я вспоминаю.А такая была у меня,На нее я смотрел, веселился,Только дожил потом до тяжелого дняИ навеки я с ней распростился.Она стала, должно быть, звездой,От нее и сиянье сверкает.Пролетел над межой козодой,И заря предвечерняя тает.Браслеты вечераГрозно каркнула ворона на сосне,Чья-то юность заскучала о весне.А уж сыплет лист метелица в долу.И туман свою клубком свивает мглу.Вся осиновая роща в янтарях,Будто медяками весь засыпан шлях.Моя дума одинока в этот час,На закате свет мерцающий погас.Если б в поле овсяное мне пройтись,Чтобы песнь осеннюю мне кинуть ввысь,Чтобы сердце говорило про любовь…Зря, что ль, помнится ее, как бархат, бровь?…11 августа 1965 г.ОдеялоИду я знакомой тропинкою к дубу,Зима распахнула пушистую шубу,И дятел в чащобе стучит без умолку,Облазил доверху косматую елку,И заяц пугливые уши расставил,Живет глухомань без намеченных правил,И в ней никогда не смолкает молва,И ночь караулит вещунья-сова.Не правда ль, тепло у зимы одеяло?Поэту его иной раз не хватало.ГаданьеСнежное поле. Мороз и метель,Небо затмила высокая ель.А под бугром деревенька во мгле.Лампа блеснула в соседнем селе.В избу девчата ввалились гурьбой,Облако пара впустив за собой.Ночь коротка, запоют петухи,Девки на песню не так уж плохи.Бабке на печке тужить о грехах,Девкам пропеть о своих женихах.Молодость – золото, сила земли!Глянь на гаданье: у всех короли.24 ноября 1965 г.ЛукоморьеОбманчива моя строка,И в ней не высказать всех дум.Идет-гудет зеленый шум,И кипень неба высока.А что там видится вдали,В полденном небе над бугром?Летят с заморья журавли,В поречье им и кров и дом.О вестники моей весныИ старости моей подспорье!Моя страна вам Лукоморье,И с вами дни проведены.И ваших кличей дальний зов,И реки выше берегов,И даль синеющих лесов, —Родная песнь души без слов.Крестьянский поэтЗасветилась заря в это утро погожее,И трава вся в росе, в повители плетень,На селе только что показались прохожие,Тени длинные под ноги бросил им день.Заскрипел журавель, поднялася бадья,Из ведра просочилася влага,С криком галочья вдруг пролетела ватага,И туманы в разъемчивой мгле.Вдруг пастух продудел на селе.Стали тени от вётел короче,Не спеша наступил день рабочий,На току обмолот, стукотня,Приучилась к делам ребятняИ отцам помогает умело.Как люблю я мужицкое делоИ умелую в этом сноровку,Где солому сложить, где сторновку,Где лопатой провеять зерно.Сам я не был в деревне давно,Хоть слыву я крестьянским поэтом.Что мне к славе прибавить при этом?Мою славу ветра не сотрут,Я прославил усердье и труд.

О родном и близком[116]

ПейзажРаскричалися сорочьи дети,Росы свежи, утро в холодке.Рыбаки раскидывают сети,Кулики просвищут на реке.Две-три утки пронеслись сторонкой,Почему-то не охотник я —И заслушиваюсь песней звонкой,И хожу без всякого ружья.Не губить хочу я жизнь живую,А любить и радостно пылать.Оттого-то сторону роднуюНазываю теплым словом – мать!

Я научился писать пейзажи в деревне Щербаковке близ Казани. На берегу голубого озера, где в пучине была такая ясная холодная вода, что гривенник, брошенный за борт лодки, светился серебряной каплей на песчаном дне, где по краям провала далеко в глубину зеленой бахромой таинственно спускался мох, образуя некий сказочный балдахин, расположилась небольшая, в тридцать домов, деревня Щербаковка, славная своей картошкой и старинными штофными сарафанами.

Там, на высоком обрыве, откуда можно было видеть за пятнадцать верст в одну сторону Казань с кремлем и башней Суюмбеки, в другую – село Высокая Гора с белой колокольней, стояла летняя изба старика Федора Демидовича Степанова, осанистого, с большим лбом и седой бородой, степенного, тихого человека, большого охотника ходить по грибы, в чем я ему был неутомимым и по зоркости глаза счастливым соперником.

Там я прожил семь зеленых лет, спал на верху омшаника под соломенной крышей, где одну жердочку по соседству на все время облюбовали куры-хохлушки, любимицы старухи Даниловны, хозяйки Федора Демидовича. Моими часами был кочет с золотым пером, горлопан на всю улицу, он и будил меня на живописную работу. Его бодрящий крик и жизнерадостность воспел я в одном краткостишии. Старуха Даниловна, бойкая говорунья-сваха, охотница до песен и до нечаянной рюмки, была моей постоянной натурщицей в живописи и в поэзии. Ее простодушные рассказы я перекладывал в гекзаметрические стихи о деревне. Делал я это с большой точностью, упоминая в строках и подлинное имя героини.

Как-то я зашел на гумно, где молотила семья Степановых, и заметил легкую пересмешку у работников. Я, выведывая названия несложных частей овина для поэмы «Обиход», расспрашивал подробности и увидел, что старик Федор Демидович порывается мне сказать что-то лукавое.

«Да тебе все расскажи, а потом ты и опишешь, как мою старуху описал; про картошку-то она тебе рассказывала, а ты как есть правду описал», – добавил он уже добродушно и поощрительно.

Я не думал, что старик знает про мой гекзаметрический стих «Картошка», который был напечатан в это лето в газете «Красная Татария». Номер этой газеты принес в Щербаковку Даниловне ее внук, узнавший в моем бесхитростном описании точный портрет своей бабушки.

Мне понравилось, что деревенские люди не подивились древнему многосложному размеру и похвалили меня за правду. Эту же правду я искал и в увлекательном для глаза пейзажном деле. Небольшая заводь у леса, образованная хаусом,[117] струившим прозрачную голубую воду к мельнице под известковой горой, служила мне всегдашним мотивом. Рядом, на берегу речки Казанки, росла ивовая роща, где пастухи в полдень ставили стадо на стойло, и я присаживался к их костру с этюдником, мольбертом и холстом и писал по нескольку дней подряд тихие аркадские виды.

Тень живописца Пуссена проходила в моем воображении, слава барбизонцев вставала в моей памяти. Светло-зеленая золоченая краска Клода Моне была разлита всюду по щербаковским долинам. Я много писал темперой по холсту, мне хотелось освободиться от черноты и тяжести в масляной краске.

Писал я все лето, а осенью развешивал эти картины у избы на Степановом дворе, выбирая непременно воскресный день, не рабочий в поле, и сухую погоду. Накануне вечером я писал на листе картона крупным шрифтом об открытии выставки и вешал это на часовне, где бывала всегда сходка и стоял высокий столб с колоколом, снятым за ненадобностью в советское время с монастырской церкви. Утром ко мне приходила толпа односельчан, они обменивались мнениями, грызли семечки и поощряли меня добродушными отзывами.

Эти беседы и любовная критика деревенских жителей помогали мне в живописном мастерстве. Замечания были живые, исполненные непосредственного ума и ясного понимания задач искусства, искусства открывать людям красоту окружающей их жизни.

«Какие красивые места», – говорили сельчане, глядя на картины, где были написаны щербаковские роща, заводь, поле за деревней, степановский частокол на бугре и раскидистая ветла возле мостика на речке Казанке. Другие добавляли: «Да, сами живем тут век, ходим, а не замечаем». Так я делал в течение семи лет, щербаковцы ко мне привыкли, и, когда я приезжал весной, молодежь спрашивала меня, скоро ли будет выставка.

Трудящийся человек в моих картинах прежде всего видел и ценил труд. Однажды, когда я сидел на щербаковском лугу под зонтом у мольберта, проходивший мимо старик из соседнего села Борисоглебского сказал мне вместо обычного приветствия: «Слава труду».

На моей выставке были и жанровые картины, и портреты деревенской детворы. Останавливал внимание зрителей этюд девочки в бедном, поношенном платьице с большой дыркой на худеньком плече. «Никогда бы так не снялась, – говорила розовощекая девка Аксинья, – сидит, как нищенка». Зато хвалили щербаковские бабы и девки этюд невесты в запоне, сарафане и белой рубашке с кисейными рукавами: «Какая рубашка-то редкая». Степенные мужики также считали своим долгом прийти на деревенскую выставку. Они наряжались в новые пиджаки и картузы и молча ходили возле картин.

Когда я спросил одного пожилого щербаковца, что ему понравилось на выставке, он ответил: «Виды». И посоветовал мне зайти на поляну в Репиховскую рощу и зарисовать там вековую липу: «Под липой дух медовый, а на поляне ягод – ряса рясой». Если велика потребность в пейзаже у деревенского жителя, то еще сильнее она должна сказываться в горожанине. Когда после лета я вешал щербаковские пейзажи в мастерской друга художников 'Уншлихта, то не раз заходил туда и Ольминский. Он садился в кресло перед пейзажами и молча разглядывал их. Он как бы гулял по зеленым рощам Щербаковки. «Хорошо, что в пейзаже людей нет», – как-то мне сказал Ольминский. Я понял его так: человек иногда хочет быть один лицом к лицу с природой.

Валерий Брюсов

1913 год. Я в Москве. Иду на Мещанскую в гости к Валерию Брюсову. Профессор философии Казанского университета Ивановский после выхода в свет моей первой книги стихов дал мне адреса известных московских писателей. По его адресу я нашел Валерия Брюсова.

Сдержанный, приветливый Валерий Яковлевич знакомит меня с супругой Иоганной Матвеевной. Кабинет весь в книгах. Брюсов расспрашивает меня о моей деятельности в Казани. Рассказываю ему, что я преподаватель истории искусств в Казанской художественной школе, участник выставки Товарищества передвижников. Брюсов замечает: «Но ведь члены Товарищества передвижников староваты в искусстве. Кого вы назовете? Бяльницкий-Бируля? Да, он хороший пейзажист. А знаете, кого я люблю больше всего из художников? Рембрандта. Если вы узнаете, где есть в провинциальном музее Рембрандт, я тотчас же приеду в этот город. Гостиницы там есть?» Я обещал это сделать.

В другой приезд, когда я был в гостях у Брюсова, на стене его кабинета висела моя деревенская картина «Сарай», мой подарок Брюсову. Брюсов сказал, что она ему нравится по своим тонам, а о стихах он высказался в журнале «Русская мысль», где напечатал рецензии на изданные в Казани «Полевые псалмы» и «Земную ризу», похвалил строки моих стихов о «старце Никаноре».

Во время беседы я усердно расспрашивал Брюсова о гекзаметре, этим размером была написана моя поэма «Попиада».

В один из вечеров я застал у Брюсова большую группу молодых поэтов. Это были переводчики: он руководил изданием антологии армянской литературы. Брюсов то уходил к ним, то возвращался ко мне. Супруга Брюсова Иоганна Матвеевна приготовила вкусную яичницу, и Брюсов за дружеской беседой угостил меня бутылкой армянского портвейна.

В двадцатом году Брюсов предложил мне выступить на поэтическом вечере в Доме печати. Там я познакомился с Есениным, Кусиковым, Шершеневичем и Мариенгофом. Есенина я любил как поэта, а остальная молодежь была уж очень напориста. Шершеневич, злой на язык, предлагал в шутку своего метра, Валерия Брюсова, так как он якобы уже устарел как поэт, треснуть топором по черепу. Подобные шутки были тогда в моде.

Гиляровский

Я бывал у дяди Гиляя, этого знаменитого москвича, пил чай в Столешниках. В 1914 году я участвовал своей картиной «В избе» на выставке «Современное искусство», где экспонировался портрет Гиляровского, написанный художником Александром Герасимовым. Портрет был написан мастерски: дядя Гиляй в белой рубахе, как запорожец, сидел в плетеном кресле на террасе, освещенный июньским солнцем. Было ли это в Малеевке, известном доме отдыха писателей, – не знаю.

С этих пор началось мое знакомство с Герасимовым и с дядей Гиляем, с которым Герасимов меня познакомил.

Дядя Гиляй подарил мне свою поэму «Стенька Разин», а я ему только что изданную в 1914 году мою книгу «Земная риза». На книге, подаренной мне, Гиляровский написал:

Радимову П. А. Художнику и поэту.Пиши, рисуй и вдохновляй,Чернил и краски не жалея.В день молодого юбилеяПривет тебе!Старик Гиляй

Чай в Столешниках был вкусен, а беседы об искусстве интересны и разнообразны. Здесь я познакомился с искусствоведом и талантливым критиком В. М. Лобановым. В беседах принимала участие жена В. М. Лобанова, дочь Гиляровского.

Я не просто был знаком с Гиляровским, он оказал на меня творческое влияние: с легкой руки дяди Гиляя я начал часто писать шутливые, дружеские экспромты. Вот стих тогдашнему президенту Академии художеств Александру Михайловичу Герасимову:

Дорогой мой президент!Я в торжественный моментГоворю с тобой, как Паша,В АХРРе жизнь сошлася наша.

Другой экспромт был адресован Борису Иогансону. Он является моим ответом на жестокую дискуссию о пейзаже. Подумать только, в споре о пейзаже мы, старые ахровцы и молодые рапповцы, которых было очень трудно убедить, дошли до здания Реввоенсовета, зашли в кабинет к Клименту Ефремовичу Ворошилову – с вопросом, можно ли в нашу пролетарскую эпоху писать пейзажи.

Об этом и говорится в моем экспромте, посвященном народному художнику Борису Иогансону:

В Абрамцеве я видел сон:Сидел со мной Иогансон,Художник СССР народный.Водил он кистью благороднойИ тихий вид живописал.С вопросом я к нему пристал:«В картинах пишешь ты людей,Кой черт от неба и ветвей?»На слово мастер был речист:«Я истый чистый пейзажист».Сказал, умолкнул, и объятьяМы заключили с ним, как братья…И въявь скажу тебе, Борис:«Век за тематику борись!..»

Экспромт художнику Аралову:

Довольно нам художников маралов,У нас есть пейзажист Аралов.О Маяковском

Маяковского я впервые увидел на лекции футуристов в Казани в зале Дворянского собрания в 1912 году.

Зал был полон молодежи и солидных представителей дворянства. Новые поэты – Маяковский, Бурлюк и Каменский «давали пощечину общественному вкусу». На эстраде стоял широкий стол, на нем стаканы с чаем. Поэты сидели за столом перед публикой и тихо позвякивали ложками, по очереди выходили к кафедре и читали стихи. Бурлюка, учившегося раньше в Казанской художественной школе, я знал как хорошего пейзажиста, его картины были вывешены в классах Казанской школы как художественные экспонаты. Теоретически в этот вечер Бурлюк доказывал, что автомобиль красивее, чем тело Венеры Милосской. Он показывал снимки автомобиля, не помню какой марки, и фотографию статуи Венеры Милосской. Слушателей ему убедить не удалось. Не удалось Бурлюку и увлечь слушателей своими стихами: «Небо труп, звезды труп, земля труп…»