Славенские вечера

Добромысл умолк, и сопиршествующие восплескали.

«Чего ожидаешь, Радимир?» – вопросил Славен, обрагя к нему слово свое.

«Смерти лютой», – отвечал сей со скрежетом и погрузил во прах главу свою.

«Не познал ты Славена, – вещал старец. – Смерть пленного навлечет на меня гнев богов и нарекание от потомства.

Ступай с миром в страну свою, – и если, по прошествии дванадесяти полных обращений месяца – услышим мы, что Радимир толико же велик в добродетелях мирных, колико грозен в бранях кровавых, – тогда прииди в мои палаты и требуй Всемилы. Она назначена быть наградой мудрого, а никогда свирепого».

Радимир потек в страну свою. Он оставил и воспретил другим хищничества. Обратил ум свой к познанию мудрости и сердце ко внушениям добродетели. Грады его отверзлись мирным мореплавателям – и украсились богатством, без пролития крови приобретенным.

Протекло время, Славеном назначенное. Радимир, окружаемый прежде буйными оруженосцами и грабителями неистовыми, – теперь в кругу старейшин, великих двора его по их отличной мудрости и доблестям, прибыл в град Славенов и преклонил колена пред обладателем.

Славен подал ему дружелюбно десницу свою, и – на третий день после пиршества великого Всемила, юная и прекрасная, украсила собою брачное ложе князя варяжского.

Вечер III

РОГДАЙ

Восшел Световид во славе своей над долинами Полянскими. Багряная риза его разостлалась по небу лазуревому, ночной туман пал на лоно земли – и рассеевался в образе мужа грозного, изнемогающего от поражения.

«Близка смерть витязя сильного, – вещал Рогдай, обратясь к Слотану, своему оруженосцу. – Вижу я густой туман, то предвещающий! Конечно, боги посылают мне знамение сие».

Он рек, и дума мрачная покрыла крилами своими взоры его. Буреподобный конь его шел медленными стопами – и грозно ударял копытами в землю твердую.

Слотан не дерзал нарушить молчания своего витязя.

Вдруг от леса со стороны десныя появляется и достигает их гонец земли Русской.

«Витязь! – возопил он, – если любезно тебе отечество и спокойствие князя Владимира, – теки поспешно со мною.

Жестокие печенеги окружили Белград и, пользуясь далеким отсутствием князя, грозят предать всех погибели, разрушить храмы богов и чертоги Князевы; сокрушить все, не щадя теремов Владимировых, где укрываются триста наперсниц князя веселого».

«Велика ли сила неприязненная?» – вскричал Рогдай – и простер десницу к Слотану. Сей вручил ему копие тяжелое и булаву железную.

«Триста воинов в повелениях грозного Буйслава – хищного подобно тигру ливийскому, неукротимому, подобно буре».

«Веди меня», – вещал Рогдай; обнажил меч свой; повесил по бедре булаву и устремился в путь.

«Витязь! – сказал Слотан в недоумении. – Или не внял ты словам гонца белоградского? Триста воинов ожидают нас».

«Мольбы народа, на помощь коему стремлюсь, испросят мне у небес силы достаточные! Приятно, сладостно вкусить смерть за отечество, – говорили воины Святославовы и поражали робких греков, как поражает орел гор Днепровских слабых горлиц».

Вскоре достигли они до стана печенежского. Рогдай вострубил в трубу ратную, – и враги возмутились. Жители града услышали звук сей и познали крепкую грудь российскую. Они устремились на стены градские – зреть прю великую.

Буйслав со своими оруженосцами вышел к нему во сретение, на коне, питомце пещер Кавказских. Поражающи были взоры его; в них открыта была душа негодующая на дерзость Рогдаеву.

«Чего ищешь ты? – возопил он гласом бурным. – Чего ищешь, витязь незнаемый, в стане нашем? Груба твоя звучит брань свирепую; но она возвещает твою погибель неизбежную! Удались же, древний витязь! С мужами испытанными первых дней Владимировых испытывал я крепость копия своего и оставался непостыженным. Седый витязь!

Ты зришь Буйслава и дружину его!»

Печенег умолк и с равнодушием извлекал великий меч свой.

«Рогдаю ли судили боги слышать гордость сию?» – возревел Рогдай и со всею крепостию мышцы своей поверг в него копье тяжелое.

Раздался треск сокрушенной брони Буйславовой, восколебался он – и мгновенно простерся на сырой земле, подобно утесу скалы дикой, отторженному громом и поверженному в пенящиеся волны свирепеющего от ветров моря.

Быстро Слотан устремляется к оглушенному Буйславу и, связав его вервями шелковыми, прикрепляет к стремени Рогдаеву. Победитель течет ко граду. Тщетно ратники печенежские порываются на него с неистовством. Булава Рогдаева, свистя вокруг главы его, очищает путь ему и его сподвижнику. Кровь печенежская льется ручьями, – и болезненные вопли их смешиваются с радостными восклицаниями жителей града.

Они, узрев со стены падение Буйслава гордого, исходят с оружием и поражают неприятеля с тылу.

Печенеги, видя такое расстройство рядов своих, отчаялись получить спасение. Едва малая часть от них осталась.

Остановились, возвысили гласы умолительные, прося пощады, и вонзили в червленную землю мечи свои.

Рогдай опустил булаву и отер кровь и пот с лица своего.

«Довольно! – вещал он, – дерзость наказана и не восторжествует более. Теките с полей наших, безрассудные, и возвестите чадам своим, чего могут ждать неприятели на полях Росских».

«Витязь непобедимый! – воскликнули старейшины печенежские, – будь толико же великодушен, колпко неустрашима душа твоя. Возврати нам бездушные останки нашего повелителя, да воздадим ему последнюю почесть по обычаю земли нашей. Ценой злата и сребра искупаем их».

«Никогда, – рек Рогдай, – не отважу жизни своей для сребра и злата; и последнюю каплю ее ценю дороже богатств всего света. Единственно отечеству посвящена жизнь витязя земли Русской – для него только проливается кровь его. Возвращаю вам Буйслава, вашего повелителя, – и оставляю себе меч его и броню железную».

Печенеги в знак согласия преклонили главы свои. Слота и совлек с Буйслава броню его и меч великий; вонзил их на копье свое, и тако все потекли к Белграду спасенному.

Жены, дети и старцы исшли им во сретение с веселием; и прелестный сонм любимиц князя Владимира, в одеждах брачных, проводили его в палату пиршества.

Долго после заката солнечного длилось оно; веселие носилось на взорах каждого; каждый воспевал любезность и прелести дев славянских; каждый восхищался, повествуя о подвигах ратных росских вигязей.

Вечер IV

ВЕЛЕСИЛ

Едва Световнд явился на долинах Полянских во всем блеске своего величия, Велесил, один из древних витязей двора Владимирова, друг его на полях кровавых и пиршествах шумных его собеседник, Велесил, коему из всех храбрых владыки Киевского могли противоборствовать Рогдай и Добрыня, мужи непобедимые, – Велесил с Бориполком, своим оруженосцем, стоял у подножия холма высокого, и слезы струились по седой браде мужа великого.

На вершине холма того стоял кипарис возвышенный; на ветвях его висели доспехи ратные, булава и меч великий.

С другой стороны низменный древесный крест, к дерну склонившийся.

Мрачный витязь длил безмолвие свое. Наконец, он поднимает тяжкую десницу свою, опускает ее со стремлением на широкую грудь – глухой стон раздался вокруг холма; Велесил вещал, указывая перстом на крест могильный:

«Тамо, Бориполк, там под полуистлевшим крестом сим сокрыто все, что было в мире сем прекраснейшего и драгоценнейшего для моего сердца. И любовь моя, безмерная, беспредельная любовь дней пылкой юности, повергла несчастную в обитель вечного мрака. Боже! Обладатель земли! Кто воззовет ее оттоле?»

Умолк; горестная тишина носилась по челу его. Се есть печать тоски неумолимой.

Бориполк воспрнял речь:

«Десятое лето служу я тебе, витязь непобедимый! Бывал с тобою в среде битв кровопролитных и при столах князя Владимира с красотами теремов его. Везде видел я горесть и уныние, царствовавшие во взорах твоих, – и до сей минуты не познаю вины истинной. Если благо твое сокрыто в недре земли мрачной, се предел, коего преторгпуть не может ниже сила витязей величайших».

«Не может – ниже власть целой вселенной», – возопил Велесил – и болезненно склонился к подножию холма на дерне зеленом.

«Воссядь, – вещал он оруженосцу, – и познай вину вечной тоски моей».

Бориполк последовал его велению, и Велесил продолжал:

«С седьмого-на-десять года жизни моей начал я следовать Владимиру, юнейшему сыну его родителя. Всем сердцем и душею возлюбил я моего повелителя и поклялся богами всемогущими – до конца жизни моей не покидать его ни в битвах, ни в веселиях.

Святослава не стало! Междоусобные брани возгорелись.

Ярополк лестию и коварством любимца сразил брата своего, Олега{5}, – и новгородский владыка, Владимир, любитель браней и веселия, восшумел оружием в терему красот Севера{6}; он подвигся – Ярополк пал!{7} – взошел Владимир на трон полуночи{8}, – и я при дворе его явился в числе первых его витязей.

Недолго длилось общее спокойствие. Сын Святославов любил подвиги ратные, – греки нарушили условие, заключенное с бранноносным его родителем, – и мы с грозным ополчением двинулись наказать вероломных.

Подобно туче, носящей в недрах своих громы ревущие, протекали силы наши чрез области греческие; подобно молнии небесной, меч Владимиров поражал неустрашимейших.

Не было препоны нашему шествию.

На берегу светлого Иллиса обитали пастыри дружелюбные. Глава их вышел к нам во сретение и предложил дары сельские.

„Не разоряй жилищ наших, князь непобедимый! – сказал он Владимиру, простершись во прах ног его. – Мы не имеем оружия, не знаем битв поражающих. Если нужно тебе успокоение, – хижины наши отверзты; плоды древесные и млеко стад наших утолят жажду и алчбу твою“.

Князь склонился на слова старца, и ни один пастырь не пролил слезы горестной.

Но – что значит великость смертного в мире сем! Что значит его мужество, его терпение, его умеренность, все добродетели души его! Не есть ли они один призрак, вскоре исчезающий? одно мечтание, мгновенно проходящее! один лживый блеск, который обольщает неопытного странника во время ночи? Владимир, великий во бранях и мужественный в горестях жизни, Владимир обратил страстные взоры свои на Софию, юную дщерь старца гостеприимного.

Прекрасна была она, подобно цвету нежному, едва возникшему. Пленительны были взоры ее, и возвышенная грудь обещала эдем небесный счастливому смертному, который возбудит в ней о себе вздохи. Любовь, подобно быстрому стремлению стрелы, пущенной рукою витязя сильного, любовь пронзила сердце мое. Я устыдился сам себя, но тщетны были мои усилия; и Велесил, не находивший себе равного в пределах мира, Велесил готов был пасть пред робкою, кроткою девицею и повергнуть сильное оружие свое у ног ее.

Владимир, выведя меня из селения на берега реки серебристой, вещал дружелюбно:

„Велесил! знаю крепость руки твоей и твою любовь к своему другу и повелителю. Ты щит мой в часы битв и лучший цвет моего пиршества. Я теку на брань и побежду; хощу, да по прибытии моем в Киев, когда сердца народные упоеваться будут радостию, – хощу, да первый, кто поздравит меня с победой, – будет прелестная София. Исполни просьбу друга и непременную волю повелителя“.

Он обратился к воинству и потек в дальний путь свой.

Я, под предлогом болезни, остался в хижине моего хозяина, дабы вскоре повергнуть его в гроб похищением дщери, единственной отрады скорбной старости его.

На третий день, с появлением зари румяной, Блистар, оруженосец мой, оседлал мне коня ратного и препоясал меч булатный. Я воссел, – и юная София с отцом своим возжелала провести меня до брегов Иллиса, дабы там собрать себе цветов сельных. Несчастная! она не знала, что сие было собственное мое желание. Мы достигли берега.

„Прости, витязь благородный земли Русской“, – сказала София с кроткою слезой на глазах.

„Прости, прелестная!“ – отвечал я и простер к ней руки свои.

Она подошла. Я склонился, обнял ее моими мышцами, посадил на коня и мгновенно, с быстротой вихря устремился вдоль берега. София без чувств пала ко мне в объятия – и смертная бледность покрыла ланиты ее.

Блистар долго слышал стоны и рыдания несчастного старца, отца ее.

Не буду описывать тебе тех воплей горестных, которые простирала София к небесам, умоляя их лишить ее жизни или поразить похитителя.

Многие соотчичи, слыша жалобы ее горькие, испытывали исхитить ее из рук моих силою оружия; но – боже великий! кто в свете мог произвести сие? Кто мог победить Велесила, когда София, объятая его рукою, сидела у груди его!

Мы прошли страны Греции, Сербии, Молдавии и вступили в пределы земли Славенской.

„Всякое чувство пременно в человеке: радость, – мыслил я, превращается в равнодушие; печаль утоляется надеждою; все пременно, все временно!“ – Я обманулся: горесть Софии была неизменяема.

„София! – сказал я, – воззри. И в стране нашей блистает солнце красное и светит месяц серебряный, благоухают цветы прелестные и птицы поют песни на ветвиях зеленых“.

„Куда ты везешь меня, витязь?“ – вопросила она.

„В терем князя Владимира“, – отвечал я со вздохом тяжким. Сквозь стальной панцирь видно было волнение груди моей и трепет сердца.

„О чем вздохнул ты, витязь?“

„София!“ – отвечал я, и голос мой подобен был реву отчаянного. Я схватил ее сильными руками, обратил к себе, – и пламенный поцелуй запечатлелся на губах Софии.

Долго хранили мы молчание. Наконец она вещала мне:

„Я равнодушна! Владимир ли князь Киевский, или Велесил, витязь и друг его, – ни того, ни другого не будет любить сердце мое“.

„Почему, София?“

„Поклонники идолов бездушных презренны в душе моей! Кровожадные убийцы не найдут места в сердце моем“.

Таковые слова ее пременили мысли мои. Я забыл долг свой, свою обязанность; забыл Владимира и приязнь его.

Одна мысль – обладать Софиею – была сильнее всякой другой мысли, и я утвердился на ней.

Видишь ли, Бориполк, два великие дуба сии? Тут сидел я единожды и под тенью их ожидал, пока раскаленное небо охладится. София сидела подле меня, в унынии. Я встал, взял ее в свои объятия, поднес к пещере сей и сказал, опуская на землю:

„Ты будешь моя, София!“

„Никогда“, – отвечала она.

Я послал Блистара в ближайший город привезти мне нужнейших украшений для сей пещеры. Скоро сделал ее удобною для жизни и оставил в ней Софию одну с Блистаром и ее безмерною горестию.

Расставаясь с нею, я сказал ей:

„Иду на поля кровавые, под знамена Владимира. Образ твой, София, будет напечатлен в душе моей. С каждым появлением весны юной ты будешь видеть меня у ног своих.

Надеюсь, время и любовь моя склонят тебя к соответствованию“.

„Никогда!“ – отвечала она.

И я с ядовитою горестию в сердце моем, с растерзанною душою устремился к своему повелителю. Он принял меня с распростертыми объятиями, и первое слово его было: утешилась ли София?

„Она там теперь“, – отвечал я, указывая на небо.

И слезы сожаления пали на ланиту Владимира.

Звук брани, разнообразие мест, нами протекаемых, ослабили в Владимире чувство любви, и он скоро успокоился о потере. Но не таково былое другом его Велесилом. Пламень клубился в груди моей и пожирал мою внутренность. Образ слезящей Софии, прелестный, обольстительный образ ее носился беспрерывно пред моими глазами и во всяком изменении был драгоценен душе моей. С каждым новым днем я становился страстнее и – злополучнее. Часто покушался я оставить войско и Владимира – уклониться в уединение, испросить у христианского отшельника благословения и погрузиться в воду очистительную.

„Тогда-то, – мечтал я, – тогда-то буду благополучен!

Один в своем уединении, один с своею Софиею, найду я блаженство небожителей“.

Но в то же время грозная мысль изменить другу и богам отцов своих потрясала душу мою, и я оставался в прежнем положении. Подобно тигру упивался я кровию греков; свирепствовал – и был час от часу злополучнее.

Битвы кончились. Отягченные добычами и покрытые славою, возвратились мы на родину, – и я устремился к Софии. Бледно было лицо ее, и пасмурны ее взоры.

„Чудовище! – были первые слова ее. – Обагренный кровпю, облитый слезами, покрытый проклятием моих соотчичей, – ты дерзаешь предстать глазам моим!“

„Удостой меня любви своей, София, и нсо изменится“, – отвечал я, простершись пред нею.

„Никогда!“ – сказала она и отвратила взоры свои.

Так прошли лета многие. Я обращался в битвах, и отчаяние, водившее моею рукою, делало всегда меня победителем. Я погружался в веселиях, – и самый Владимир удивлялся неумеренности моей и благодетельным дарам небес, оградивших меня неизменною крепостию. Все испытал я, дабы погасить пламень, поедающий мою внутренность, – и опыты мои были тщетны. Час от часу я делался злополучнее и недовольнее своим существованием; всякую весну навещал я непреклонную гречанку и всякий раз находил ее бледнее, мрачнее и – непреклоннее. Подобно догорающей былинке, едва-едва мерцала жизнь в полуугасших взорах ее.

Часто, сидя в мрачном безмолвии подле Софии и видя, сколь горестна и плачевна жизнь ее и вместе сколь еще горестнее, сколь плачевнее собственная участь моя, – часто со стремлением извлекал я меч, дабы вонзить его в грудь свирепой и тем мгновенно окончить ее и свои мучения; но всякий раз невидимая сила останавливала буйную руку мою, и меч опускался, – и я удалялся, проклиная свое пришествие. Тако, Бориполк, так прошли многие годы.

Седины означили приближение времени преклонного: морщины открыли мне протекшие печали мои; но чувство любви оставалось в прежнем кипении. Небесных и преисподних богов умолял я истребить его, но мольбы мои оставались тщетными.

Кому не известно шествие Владимира на греков, когда он, после многих битв жестоких, дал им мир – от них принял крест и Анну, прекрасную сестру Кесарей?{9}

С чувством неизъяснимого восторга погрузился я в купель священную, и, казалось, грозное бремя, меня тяготившее, пало с рамен моих.

С быстротой ветра устремился я к Софии; не знал отдохновения в пути моем; в зное полуденного солнца и во мраке глубокой ночи летел я на крылах любви и в тридесятый день увидел издали обиталище Софии.

Кто изобразит чувства души моей? Я оставляю коня, врываюсь в пещеру, и все громы великого миродержателя, раздробясь над моею главою, не могли бы столько поразить меня.

На возвышенном одре лежала София, бледная, подобно месяцу в осень глубокую. Закрыты были уста ее и взоры.

Цветный венец лежал на главе страдалицы, и малый крест в руках ее. Вокруг одра стояли возженные светильники. Седый Блпстар сидел у ног ее, и горькие слезы старца лились по щекам его.

„Ее нет уже, витязь!“ – сказал он, обратясь ко мне, – и я пал, подобно дубу высокому, громом пораженному.

С появлением третьего дня открыл я впервые взоры свои.

Мертвая тишина господствовала в душе моей. Я не мог произнесть ни одного вздоха, ни одного слова. Все, всякое чувство во мне было сковано цепями неразрывными. Одно слабое движение показывало, что я еще не труп бездушный.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Кий есть основатель города своего имени.

2

Гений древних полян. (Примечания Нарежного.)

3

Аврора древних славен. (Примеч. Нарежного.)

4

Так назывался в старину Волхов. (Примеч. Нарежного.)