О современном лиризме

* * *

У Виктора Гофмана (издал одну «Книгу вступлений»)[151] есть нечто в этом же роде – его «В коляске» (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.

Виктор Гофман – птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его «Дрожащие ступени».[152] Вот самый жанр:

Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,По зеленой тропинке в саду,Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,Точно робко ступаешь по льду.Заложили коляску. На крыльях коляскиОтражается радужно свет.Ты восторженно щуришь блестящие глазки,О, я знал, ты из рода комет…. . . .Разве можно комете быть пленной, быть пленной?... . . .Понеслись твои кони, твои черные кони,Все кругом, как и ты, понеслось.Голова твоя блещет в воздушной коронеРазвеваемых ветром волос.Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,На лету обрывая сирень.Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.В этот радостно-солнечный день![153]

Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного «Листопада»,[154] в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.

* * *

У Бунина есть страстный, исключительный поклонник – Валентин Кривич. (Сборник «Цветотравы» в печати.[155]) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.

Вот его «Праздник»[156] в выдержках:

Нераздуманною думойМолча в вечность уходя,Был закутан день угрюмыйПаутиною дождя.. .У заборов, на панели,В глине желтых площадей,Целый день, шумя, чернелиКучи вымокших людей.И, зажегши за туманомГлаз слепого фонаря,Умирал, больным и пьяным,Красный День календаря.Велся скучно и невнятноСкучный спор дождя и крыш,И зловещи были пятнаСиних вымокших афиш.

Верный вкус и много отчетливой – хотя не солнечной, а скорей электрической ясности – в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.

* * *

Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего «Алую книгу» Кречетова[157] и «Крылья Икара» Дм. Цензора.[158] Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм – тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.

Вот город -

Безумный старый гробовщик!Копаешь ты свои могилыИ жизнь, и молодость, и силы,Смеясь, хоронишь каждый миг,Среди твоих гниющих стенПалач, предатель наготове.Ты весь пропитан ядом крови,Ты – западня и душный плен.[159](«Крылья Икара», 1909, с. 25)

Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк «Алой книги»:

Не говори, что я устал,Не то железными рукамиЯ гряну скалы над скалами,И брызнут вверх осколки скал.Не говори, что я устал.[160]

О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, – при чем здесь он? А для всех нас.

По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского[161] – в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.

Как странно иногда слагаются напевы:Не из цветов и трав, что собраны в глуши,Не из игры очей, не из улыбок девыИ не из горьких дум отринутой души.Порой слагается напев из слез и крови,Из стонов узников, идущих на расстрел…Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;Какой-то яркий свет мелодию согрел.[162](«Над морем затихшим», 1908)

Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа – Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. «Земные дали»).[163] Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует «стихийность».

Зачем – не помню. Куда – не знаю.В провалах улиц глухих иду.Проклятый город! Я вспоминаю.Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.А город тусклый, как филин, мрачен.Хрипит, плюется и гонит прочь.И вот я тесным кольцом охвачен.Огни и тени. За ними ночь.. . .Проклятый город насквозь простужен,Томится кашлем, хрипит в бреду;«Куда ты, нищий? Ты мне не нужен».Куда – не знаю. Иду. Иду.(«Ночью», с. 35)

Сергей Рафалович («Светлые песни»)[164] в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу… ПонемногуВ себя гляжу;И быстро к тайному порогуЯ подхожу,Исполнен ужаса и страха,Боюсь постичь…Горит костер, чернеет плаха;Вот щелкнул бич.Протяжный стон звучит упорный,Как перезвон;И только плачет кто-то черныйВо мгле склонен.(с. 27)

Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского[165] не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,Вы все отравлены бореньем и тоской,И только ты – мое единственное благо,О всеобъемлющий, божественный покой.(Сб. «Позднее утро», с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять!Сколько дней без любви. Сколько дней.Сотни сотен моих самоцветных камнейВышли к солнцу опять, чтоб сиять.Солнце мысли моейТоска.Крылья мысли моейЛюбовь.Ризы мысли моейСлова…. . .Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?Вот мой меч золотого огня.Не боюсь я врага. И врага я простил.Бог сегодня мне меч возвратил.(Иван Рукавишников. «Перевал», 1907, № 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого («Зажженные бездны», 1908 г., «Необузданные скверны», 1909 г.)[166] уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.

На стенах висят картинки,А в углу за стеклом смотрит Бог…Я гляжу на ее узкие ботинки,Напоенные красотой ее Ног…[167](«Необузданные скверны», с, 18)

или:

Я изнемог в бесстыдном хореСогласных Женских Тел.Моя душа с тобой в раздоре,Кляня любви удел.[168](ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника)[169] говорит и даже поет, точно персонажи в «L'intruse»[170] Метерлинка, – под сурдину:

Неужели ты не любишь темных комнатс пятнами лунного светана полу и на стенах.С дрожащими кусками серебристых тканей,брошенных на темные плиты.(«Ночные песни», 1907, с. 8)

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка,[171] – и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

Другая шепотная душа – Дм. Коковцев («Сны на севере», сборник).[172]

Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

При тихом свете чистых звездЖивой мечты всегда любимойМне мир открыт, очам незримый,И жизни строй так дивно прост.(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман («Кольцо». «Тихие песни скорби», 1907),[173] но этой шепотности я немножко боюсь.

И когда глядеться в очиНеподвижный будет мракЯ убью ее полночью,Совершив с ней черный брак.(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник «Весною на север», 1908 г.).[174] Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота – для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его «Жатва» в выдержках:

Она идет по рыжим полям;В руках ее серп.У нее на теле багряный шрамЦарский герб.. .Она идет по рыжим полям,Смеется.Увидит ее василек – улыбнется,Нагнется.Придет она и к намВеселая.Навестит наши храмы и села.По червленой дорогеШуршат-шепчут ей травы.И виновный, и правыйНищей царице – в ноги.. .(с. 11)

Или из пьесы «Качели»:

Я в непрестанном и пьяном стремленье…Мечтанья, порывы – и вера, и сонТрепетно-сладко до боли паденье, —Мгновенье – деревьев я вижу уклон,И нового неба ко мне приближенье, —И рвется из сердца от радости стон, —О, миг искушенья!О, солнечный звон!(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова.[175] Она не любит лирного звона.

* * *

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Детский сборник» и «Русь»).[176] Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно «дикой воли». Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…

Бежит зверье, бежал бы бор,Да крепко врос, закоренел.А Юдо мчит и мечет взор.

Ох, из Державина, кажется! Ну, да – сойдет.

И сыплет крик острее стрел:Я есть хочу, я пить хочу!Где мать моя? – я мать ищу.Лесам, зверям свищу, кричу.В лесах, полях скачу, рыщу.Те клочья там, ужели мать?А грудь ее, цвет ал сосец?К губам прижать, десной сосать…Пропал сосун, грудной малец!Ах, елка-ель, согнись в ветвях,Склонись ко мне, не ты ль несешьМолочный сок в суках-сучках,Не ты ль меня споишь-спасешь?..[177]и т. д. («Перун». с. 89)

Скажите, разве в этой «воле» нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя[178] но и без Ремизова?[179]

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит – или правильнее заставляет смотреть. И заметьте, это – не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

Милая, где ты, —Милая?..Вечера светыЯсные, —Вечера светыКрасные…Руки воздеты:Жду тебя…Милая, где ты, —Милая?[180]и т. д. («Урна», 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого – другое.

Здравствуй. Кто ты? —Неподвижен. Кто? —Струит глазами мрак. Кто? —Пустынный взор приближен,На губах молчанья знак.. .При тебе читать не нужно?Странный гость. Но буду мил,Посидим спокойно, дружно,Ты, игра вечерних сил.Что?! На волю не хочу ли?Хочешь воли – ты сказал?Мне? Да волю бы вернули?Я? Да снова б вольный стал?Можешь? Можешь? – Неподвижен.Можешь ты? – Молчанья знак.Где он? – Серый свод принижен.Со стены струится мрак.[181](«Дикая воля», 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.

Это – самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развились за последние годы – с того майковского, помните,

Я одна, вся дрожу, распустилась коса…Я не знаю, что было со мною…[182]

Теперь, по-нашему, уже не так – 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это – Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

Но одно лишь было верно;У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем.[183](«Дикая воля», с. 181)* * *

Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал – ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно «комнаты», как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов)[184] говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, – притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, – кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,Приходи, мой возлюбленный брат.Две звезды синеватых – богини печатьНа щеках моих смуглых горят.[185](Сб. «Черная Венера», с. 39)

Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения»)[186] упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

Слышу шорох, шумы, шелестВечерами темными;Ах, зачем брожу я холостС грезами безумными!Вон, спеша, летит воронаКрыльями повеяла;Вон вдали кричит сиренаДушу мне измаяла.[187](«Разные стихотворения», с. 23)

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов),[188] кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение «Лесной пожар» («Остров», № 1, с. 8 сл.). Что это – жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,Вой, мычанье, стон и рев,И зловеще-тихий ропотЗакипающих ручьев.Вот несется слон-пустынник,Лев стремительно бежит,Обезьяна держит финикИ пронзительно визжит,С вепрем стиснутый бок о бокЛегкий волк, душа ловитв,Зубы белы, взор не робокТолько время не для битв.[189]

Лиризм И. Гумилева – экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций.[190]

Граф Алексей Н. Толстой[191] – молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет.[192] Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою.[193] Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок

Утром росы не хватило,Стонет утроба земная.Сверху то высь затомилаМатушка степь голубая,Бык на цепи золотойВ небе высоко ревет…Вон и корова плывет,Бык увидал, огневой,Вздыбился, пал…[194](«Остров», № 1, с. 37)

Петр Потемкин[195] – поэт нового Петербурга. «Смешная любовь» преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний – не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

Я пришел к моей царице кукле,сквозь стекло целовалее белые буклии лица восковой овал.Но, пока целовал я, в окошкелюбимая мнойповернулась на тоненькой ножкеко мне спиной.(«Смешная любовь», с. 36)

Владимир Пяст[196] надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.

Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в «Ограде» (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:

Слышишь ты стон замирающий,Чей это стон?Мир, безысходно страдающий,Мой – и ко мне припадающийСерый, туманный,СтранныйНебосклон.Тянется мерзлая ручка:«Барин, подайте копеечку!»Девочка глянет в глаза.На кацавеечку,Рваным платком перетянутую,Капнет слеза.Талая тучка,Робкая, будто обманутая,Врезалась в странно-туманные,Нет, не обманные!Небеса.Где же вы, прежние,Несказанные,Голоса?Оттого день за днем безнадежнее?(«Ограда». 1909, с. 71 сл.)

Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.

Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: «Цветы и ладан» и «Crurifragium»).[197] Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов – и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.

Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной «Primavera». Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?

Улыбнулась и проснулась,Полня звуками леса.За плечами развернуласьБледно-желтая коса.Взор, как небо, – беспределен,Глубина его пуста,Переливчат, влажен, зелен…Мягко чувственны уста.Где с фиалками шепталисьНезабудки и цвелаМаргаритка, – там сплеталисьДымно-тонкие тела…[198]и т. д. (Сев. цв. асс., с. 45)

Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное А мужских рифм действует как-то удивительно ритмично.

В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. «Ор»). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов.[199]

Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:

1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,Плывешь, любимая, и простираешь длани,С глазами нежной и безумной ланиИ розой в смольных волосах.[200](с. 26)

(Чистый Парнас – Валерий Брюсов, отдыхающий среди «поисков».)

2) Я пронжу, пронжу иглойСердце куклы восковой.Жарко, сердце, загорись,Разорвись!. .Сердце, сердце, разожгись,Разорвись!(с. 30 сл.)

(ср. Вяч. Иванов. «Мэнада»).

Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком – у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь – завидной простоты:

Плесень под сводом, осклизлые стены.И рудокоп, ночью и днем,С чахлым огнем,Вянущим, тающим, – в долгие сменыМедленным мерно стучит молотком.Кони понурые вдоль галереиГулко катят груды камней.Окрики – гей!Плавно дрожат седловатые шеи,Вислые губы темничных коней.[201](с. 41)

Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича «Молодость».[202] Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из «комнаты».

Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами![203]

Время легкий бисер нижет:Час за часом, день ко дню…Не с тобой ли сын мой прижит?Не тебя ли хороню?Время жалоб не услышит!Руки вскину к синеве,А уже рисунок вышитНа исколотой канве.[204]

Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском,[205] С. А. Андреевском,[206] Льдове,[207] Фофанове,[208] Влад. Соловьеве, Минском,[209] о Случевском последнего периода… Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них – должен буду сказать.

* * *

Итоги таковы.

Среди новых лириков есть четыре имени, символизирующих вполне сложившиеся типы лиризма: Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Сологуб.

Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы.

Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение. Это зависит от гибкости, которую приобрели в ней ритмы, а также от стремления большинства поэтов придать своим пьесам своеобразную колоритность. Сказалось, конечно, и стремление к новизне.

На нашем лиризме отражается усложняющаяся жизнь большого города. В результате более быстрого темпа этой жизни и других условий недавнего времени – современная лирика кажется иногда или неврастеничной, или угнетенной.

Среди модернистов заметно сильное влияние французской поэзии – за последнее время особенно Верхарна и Эредиа.[210]

Изредка возникают попытки и славяно-византийской стилизации, причудливый возврат к старине.

Список сокращений

Блок А. – Блок А. Собрание сочинений: В 8-ми т. М.-Л., 1960–1963.

Вн – Брюсов В. Все напевы. М., 1909 («Пути и перепутья», т. 3).

ГБЛ – Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

ГИАЛО – Государственный Исторический архив Ленинградской области.

ГЛМ – Отдел рукописей Государственного Литературного музея.

ГПБ – Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

ГСс – Гиппиус 3. Н. Собрание стихов. Кн. 1–2. М., 1904–1910.

ЕИТ – журнал «Ежегодник императорских театров».

ЖМНИ – «Журнал Министерства народного просвещения».

ИРЛИ – Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (Ленинград).

Кл – Анненский И. Ф. Кипарисовый ларец. М., 1910.

МБ – журнал «Мир божий».

Псс – Майков А. Н. Полное собрание сочинений: В 3-х т. СПб., 1884.

Пк – Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи, книга восьмая, М., 1908.

Пп1-Пп2 – Брюсов В. Я. Пути и перепутья. Собрание стихов, т. I–II. М., 1908.

РБ – журнал «Русское богатство».

Рс 1–3 – «Русские символисты». Вып. 1. М., 1894; вып. 2. М., 1894; вып. 3. М., 1895.

РШ – журнал «Русская школа».

Тп – Анненский И. Ф. Тихие песни. СПб., 1904.

ЦГАЛИ – Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГИАР – Центральный Государственный исторический архив СССР (Ленинград).

Примечания

1

Жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро. – Речь идет о наступлении кризисного состояния русского декадентства и символизма. Эту мысль Анненский выражает иносказательно, используя образ из стихотворения Вяч. Иванова «Менада», которое он разбирает в этой статье. Менады-спутницы Диониса, как и вакханки. Здесь менада-олицетворение поэзии как дионисийского начала.

2

«Монна Ванна» (1902) и «Синяя птица» (1909) – пьесы М. Метерлинка, в которых обозначился некоторый отход его от чистого символизма.

3

Три люстра едва прошло с первого московского игрища… – Имеются в виду первые выступления символистов в середине 90-х годов, особенно 1894–1895 гг., когда вышли сборники «Русские символисты» (вып. 1–3). В черновых вариантах к статье Анненский совершенно определенно связывает появление этих сборников с зарождением русского символизма и декадентства: «Боевая пора нашей поэзии кончилась и, кажется, по всей линии. Три люстра прошло, не более с выхода в свет первого декадентского сборника. „Фиолетовые руки / На эмалевой стене“» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, № 137, л. 2) – это строки из стихотворения В. Брюсова «Тень несозданных созданий…», впервые: Рс 3, с. 12. Люстр – пятилетие.

4

«Мертвецы, освещенные газом…» – первые строки стихотворения В. Дарова. См.: Рс 3, с. 14. В. Даров – псевдоним В. Я. Брюсова.

5

Серебрящиеся ароматы – «Льются звуки, замирая…» Г. Заронина: «Ночка светит, золотится / Блеском утренней росы… Опьяняет, серебрится / Аромат твоей косы» Рс 3, с. 15). Г. Заронин – псевдоним Гиппиуса Александра Васильевича (1878–1942). А. Гиппиус – поэт-дилетант, юрист по образованию, один из ближайших друзей молодого Блока.

6

… олеандры на льду… – Из стихотворения В. Дарова, см. прим. 4.

7

Сравни обещанную немцами «Nordlicht» [северный свет (нем.)] сверхкосмика —? – Теодора Деблера толщиной в две Илиады (30 000 стихов).

О, закрой свои бледные ноги! – Однострочное стихотворение В. Брюсова, появившееся в Рс 3. с. 13.

Деблер, Теодор (1876–1934) – немецкий поэт-экспрессионист. «Nordlicht» («Северный свет») – его лирический эпос в 3-х т., впервые был издан в 1910 г., на русский язык не переводился. Анненский опирается на какое-то сообщение в печати (русской или немецкой) о скором появлении в свет этого произведения.