Волны

Маргарита Николаевна. Какъ? и я?

Рехтбергъ. Да. Марго.

Маргарита Николаевна. Вотъ неожиданность!

Рехтбергъ. Причины я объясню тебѣ послѣ.

Кистяковъ. Да, позвольте. До русскаго перваго сентября остается всего двѣ недѣли.

Рехтбергъ. Вотъ почему, по истеченіи восьми дней, я и Маргарита Николаевна будемъ имѣть несчастіе разстаться съ прелестнымъ обществомъ, такъ обязательно посланнымъ намъ снисходительною судьбою въ очаровательномъ уголкѣ благословенной Авзоніи.

Леманъ. Лихо сказано!

Кистяковъ. А ты учись: это онъ не спроста, А по прикладу, како пишутся знатные куплименты.

Маргарита Николаевна. Изумилъ ты меня.

Амалія. Душечка, какая жалость. Да, неужели и въ самомъ дѣлѣ уѣдете?

Берта. Вильгельмъ Александровичъ, это жестоко. Вы разрушаете всю нашу колонію.

Кистяковъ. Прямо можно сказать: вынимаете основную сваю.

Леманъ. Теперь всѣ такъ и разсыпемся.

Рехтбергъ. Хе-хе-хе! Очень лестно слышать, господа; но мы рабы обстоятельствъ.

Ларцевъ (вбѣгаетъ съ улицы). Что за шумъ, А драки нѣтъ?

Замѣтилъ незнакомаго.

Ой!

Маргарита Николаевна. Художникъ Ларцевъ. Мой мужъ.

Рехтбергъ (Кистякову). Извѣстный Ларцевъ?

Кистяковъ. Ну, да. На Римскомъ конкурсъ медаль получилъ.

Рехтбергъ. А! (къ Ларцеву). Позвольте пожать вашу руку.

Леманъ. И о художникахъ освѣдомленъ. Ай да чинофонъ!

Рехтбергъ. Къ глубочайшему сожалѣнію, мнѣ еще не случалось видѣть вашихъ картинъ, но уже заранѣе, по газетной молвѣ, я вашъ пылкій поклонникъ.

Ларцевъ. Помилуйте!

Рехтбергъ (Леману тихо). Какъ ихъ имя и отчество?

Леманъ. Андрей Николаевичъ.

Рехтбергъ. Мои служебныя занятія, уважаемый Андрей Николаевичъ, не позволяютъ удовлетворять эстетическимъ потребностямъ въ той мѣрѣ, какъ я мечталъ бы. Но одна изъ моихъ слабостей слѣдить за успѣхами русскаго…

Кистяковъ (подсказывая). Творчества.

Рехтбергъ. Искусства. Моя маленькая картинная галлерея, конечно, весьма небогата, но я пополняю ея недостатки, собирая иллюстрированные каталоги всѣхъ значительныхъ выставокъ въ Европѣ.

Лаpцевъ. Что жъ? Похвально.

Рехтбергъ. И съ тѣхъ поръ, какъ я имѣю честь состоять на государственной службъ, я поставилъ себѣ заправило ежедневно посвящать полчаса обозрѣнію какого-либо изъ этихъ иллюстрированныхъ каталоговъ.

Лештуковъ. Вѣроятно, отъ восьми до половины девятаго?

Рехтбергъ. Прошу извиненія: нѣтъ. Отъ шести съ половиною до семи. Передъ обѣдомъ. Отъ восьми до половины девятаго я отдаю свое время Морфею. Затѣмъ слушаю граммофонъ.

Лештуковъ. Полезное изобрѣтеніе.

Рехтбергъ. Дешево и разнообразно.

Маргарита Николаевна. Вильгельмъ, ты, навѣрное, усталъ и голоденъ съ дороги? Хочешь отдохнуть, или закусить?

Рехтбергъ. Нѣтъ, благодарю; я вѣдь ѣхалъ въ trАin de luxe съ вагономъ-ресторанъ… А впрочемъ…

Маргарита Николаевна. Берточка, вы угостите насъ чѣмъ-нибудь?

Берта. На томъ стоимъ. Ничего, если я накрою столъ рядомъ съ кухнею? Наверху ремонтъ…

Убѣгаетъ въ дверь налѣво.

Маргарита Николаевна. Пойдемъ, Вильгельмъ.

Рехтбергъ (слѣдуетъ за женою). Сколько здѣсь картинъ! (Ларцеву). Это все ваши картины?

Ларцевъ. Гдѣ?

Рехтбергъ. Вотъ эта?

Леманъ фыркаетъ.

Ларцевъ. Эта? Нѣтъ, это Джуліо Романо. Копія.

Рехтбергъ. Извѣстнаго Романо?

Леманъ фыркаетъ.

Ларцевъ. Самаго извѣстнаго…

Проходятъ.

Лештуковъ. Да что же это такое? Кошмаръ? Издѣвательство?

Бросается въ качалку и закрываетъ лицо руками.

Маргарита Николаевна (входить, озираясь, подбѣгаетъ къ нему на цыпочкахъ; шопотомъ). Вы умница, чудный человѣкъ, я въ восторгѣ отъ васъ, я обожаю тебя. Вотъ видишь: вести себя прилично вовсе не такъ трудно.

Лештуковъ. Если только я не задушу его…

Маргарита Николаевна. Не надо… не надо… Бѣдный мой! Тебѣ тяжело?

Гладитъ его по головѣ.

Лештуковъ (нетерпѣливо отстранился). Вы ѣдете?

Маргарита Николаевна. Да, вотъ…

Лештуковъ. Значить, ѣдете…

Маргарита Николаевна. Иди къ намъ. Неловко, что нѣтъ тебя одного.

Лештуковъ. Сейчасъ… оставь меня, сейчасъ!

Маргарита Николаевна уходитъ, робко опираясь, и по дорогѣ не забываетъ притушить электричество, такъ что Лештуковъ остается въ тѣни. За сценой шумъ и смѣхъ.

Рехтбергъ (выходить). Прелестно, прелестно! Вы, господа, живете здѣсь, какъ маленькіе боги, именно какъ боги.

Берта. Угощать васъ Италіей, такъ угощать. Поднимемся на крышу и будемъ музицировать подъ звѣздами. Кистяковъ, бѣгите за Джованни.

Кистяковъ. Да они здѣсь: и онъ, и Франческо. Дрыхнутъ въ мастерской y Ларцева.

Ларцевъ. Такъ будите ихъ.

Амалія. Гитара здѣсь.

Леманъ. Джованни, Джованни!

Берта. А я съ мандолиною…

Рехтбергъ. Прелестно, прелестно! Я не ожидалъ. Я упоенъ… даю вамъ честное слово. И вообразите, какое счастіе? Девять punctum.

Амалія. Такъ что же?

Рехтбергъ. Какъ разъ время, когда въ Петербургѣ завожу граммофонъ.

Леманъ фыркаетъ.

Берта. Ну, вотъ, видите, какъ мы вамъ потрафляемъ.

Беретъ его подъ руку.

Рехтбергъ. Потому что, изволите ли видѣть, очаровательная Берта Ивановна, мои служебныя занятія не позволяютъ мнѣ удовлетворять э… э…

Кистяковъ (подсказываетъ). Эстетическимъ потребностямъ.

Рехтбергъ. Именно, благодарю васъ… въ той мѣрѣ, какъ я бы мечталъ…

Леманъ (фыркаетъ и бѣжитъ въ мастерскую Ларцева, вопія): Джованни! Джованни! Франческо! Франческо! Ѳедоръ Ѳедоровичъ!

Рехтбергъ. Кто это Джованни и Франческо?

Кистяковъ. Не безпокойтесь. Хорошіе люди. Тоже при насъ околачиваются.

Леманъ. Ѳедоръ Ѳедоровичъ!..

Франческо спускается съ верха, съ свирѣпымъ видомъ, пятерней поправляетъ волоса на ходу. Джованни слѣдуетъ за нимъ.

Франческо. Я тебѣ, чорту, такого Ѳедора Ѳедоровича пропишу… Сказано: не люблю…

Расшаркивается передъ Рехтбергомъ и размашисто подаетъ руку.

Имѣю честь: Франческо-д-Арбуццо, бассо профундо ассолюто и потомственный почетный гражданинъ. Джованни, андьямо.

Бѣгутъ вверхъ по широкой лѣстницѣ.

Рехтбергъ. Извѣстный?

Кистяковъ. Нѣтъ, покуда еще неизвѣстный.

Рехтбергъ (съ разочарованіемъ). Ну, такъ вотъ-съ… Тѣмъ не менѣе, милая барышня, одна изъ моихъ немногихъ слабостей…

Берта направляетъ его къ лѣстницѣ и ведетъ наверхъ, вся компанія съ шумомъ и смѣхомъ движется за ними. Слышны мандолина, гитара и басъ Франческо.

Лештуковъ (приподнялся съ качалки, смотритъ вслѣдъ имъ). Собственникъ и состояніе… Отправимся состоять…

Поднимается по лѣстницѣ.

Занавѣсъ.

Дѣйствіе III

Мастерская Ларцева въ громадномъ и пустынномъ, какъ сарай, залъ, выходящемъ окнами на морскую набережную. Отсвѣты волнъ дрожать по стѣнамъ и высокому куполу зала. Слѣва высокія рѣзныя двери на выходъ, онѣ растворены настежь. При поднятіи занавѣса, трое факкино выносятъ въ нихъ большую картину, заколоченную въ ящикъ. Стѣна отъ рампы до этой двери сплошь стеклянная, полузадернутая коленкоровыми занавѣсками и подзорами. Въ глубинѣ – драпировка темно-синяго бархата: за нею маленькое жилое помѣщеніе. Справа въ углу узкая дверца на винтовую лѣстницу въ нижнія комнаты, черная деревянная, лакированная въ ростъ панели. Она дѣлаетъ очень примѣтное и дисгармонирующее пятно. Правая стѣна и выступъ задней стѣны, до драпировки, расписаны старыми батальными фресками. Въ мастерской разгромъ и безпорядокъ. Слуга Ларцева и двѣ горничныя итальянки шныряютъ по сценѣ, забирая и унося мелкія вещи. Ларцевъ, загорѣлый, въ дорожномъ костюмъ, завязываетъ большой кожаный чемоданъ; Берта, въ глубинъ сцены, y драпировки – маленькій для вагона. Мебели очень мало. Какая есть разнокалиберная, случайная. Два-три стула очень старинныхъ. Слѣва, недалеко отъ стеклянной стѣны, и, замѣтно не на своемъ мѣстѣ, большой письменный столъ; одинъ изъ краевъ его небрежно накрытъ скатертью нѣсколько тарелокъ съ сыромъ, виноградомъ, орѣхами, нѣсколько пустыхъ и полныхъ чашекъ чернаго кофе, коньякъ и рюмки къ нему, фіаска кіанти. Подлѣ въ глубокихъ креслахъ XVIII вѣка – сидитъ Лештуковъ со стаканомъ вина, пьетъ частыми и маленькими глотками, какъ человѣкъ, y котораго поминутно пересыхаетъ во рту. Леманъ, тоже со стаканомъ, сидитъ верхомъ на вѣнскомъ стулъ подлѣ Ларцева.

Кистяковъ (входить по винтовой лѣстницѣ). Рѣшено, стало быть? ѣдешь окончательно и всенепремѣнно?

Ларцевъ. Безповоротно. Всѣ вещи уже на вокзалѣ.

Леманъ (смотритъ въ окно). Рехтберги къ тебѣ шествуютъ. И ужасъ сколь великолепны. Онъ въ рединготѣ, она въ визитномъ туалетѣ.

Кистяковъ (подбѣжалъ и заглянулъ). Фу ты, ну ты, ножки гнуты!

Берта. И даже не прямо изъ своихъ апартаментовъ, А съ улицы, по парадной лѣстницъ.

Кистяковъ. Это ужъ почета ради.

Леманъ. Вотъ что значить быть «нашимъ извѣстнымъ».

Лаpцевъ (Леману). Отвори имъ, сдѣлай одолженіе. Маттіа уѣхалъ на вокзалъ.

Леманъ. Оллъ райтъ!

Уходитъ.

Лаpцевъ (Лештукову). Богъ знаетъ эту бѣдную Джулію. Въ чемъ виноватъ передъ нею, самъ не знаю, А въ чемъ-то виноватъ.

Лештуковъ. Душа совѣстью заболѣла?

Лаpцевъ. Такъ вотъ сердце и сжимается, когда вспомню о ней. И стыдно какъ-то. Будто что укралъ…

Входятъ Рехтбѣрги: мужъ и жена.

Маргарита Николаевна. Пришла пожать вамъ руку и – видите, какъ торжественно. Это, впрочемъ, Вильгельмъ Александровичъ заставилъ. Этикетъ по его части.

Рехтбергъ (со всѣми здоровается). Хе-хе-хе! Этикетъ, даже и въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, не худое дѣло-съ, далеко не худое.

Маргарита Николаевна. Здравствуйте, Дмитрій Владиміровичъ. Я не видала васъ сегодня за обѣдомъ.

Лештуковъ. Я провелъ весь день на морѣ.

Маргарита Николаевна. Въ такую-то волну?

Отходить къ мужу. Лештуковъ провожаетъ ее не добрымъ взоромъ. Вообще, съ тѣхъ поръ, какъ вошли Рехтберги, y него лицо и обращеніе фальшивы и непріятны. Онъ очень вѣжливъ, много улыбается, но, когда никто не обращаетъ на него вниманія, глаза его мрачны, видъ угрюмъ, въ немъ чувствуются опасная угроза, сильная ненависть. Кистяковъ, Леманъ и Берта образуютъ группу вокругъ Рехтберга, который сидитъ на средневѣковомъ стулѣ, поставивъ около на полъ новенькій цилиндръ; Ларцевъ тоже усѣлся на вѣнскомъ стулѣ, въ обязательной позѣ хозяина, стѣсненнаго гостемъ.

Кистяковъ. Ужъ больно вы строги, Вильгельмъ Александровичъ. Мы народъ вольный. Серьезную марку выдерживать – не могимъ.

Леманъ. Гдѣ ужъ намъ, пролетаріямъ, оцѣнить напримѣръ, такое cri de Paris?

Указываешь на рединготъ Рехтберга.

Рехтбергъ (съ любезною улыбкою). Господа, вы в заблужденіи…

Берта. Я думаю, вамъ цыганщина наша страсть осточертѣла?

Рехтбергъ. Какъ вы изволили?

Берта. Осточертѣла. Это отъ ста чертей.

Леманъ. Для статистики, знаете. Когда человѣку такъ скучно, что онъ чертей до ста считаетъ.

Маргарита Николаевна (Лештукову). Рѣшено, завтра ѣдемъ.

Лештуковъ. Завтра?

Маргарита Николаевна. Утромъ, съ пароходомъ на Геную.

Лештуковъ. Вотъ какъ!

Маргарита Николаевна (тихо). Желаетъ испытать морскія впечатлѣнія.

Отошла.

Рехтбергъ (съ отмѣнной граціей, защищаясь отъ фамильярнаго спора). Вы всѣ, всѣ въ заблужденіи. Совсѣмъ нѣтъ. Цыганщина, богема… можно ли быть такъ черству духомъ, чтобы не любить богемы? Это прелестно, это поэтично. Я обожаю богему.

Кистяковъ. Это вы изъ деликатности говорите, А человѣку аккуратному съ нами, въ самомъ дѣлѣ,– смерть. По многимъ нѣмцамъ знаю.

Маргарита Николаевна. Вильгельмъ, кланяйся и благодари: ты уже въ нѣмцы попалъ.

Рехтбергъ (съ нѣкоторымъ которымъ неудовольствіемъ). Monsieur Кистяковъ, я долженъ исправить вашу ошибку. Я не нѣмецъ, хотя иные, по фамиліи, и принимаютъ меня за нѣмца.

Кистяковъ. Извините, пожалуйста. А, впрочемъ, что же? Обиднаго тутъ ничего нѣтъ.

Рехтбергъ. Впрочемъ, германская рыцарская кровь, дѣйствительно, текла въ предкахъ моихъ, баронахъ фонъ Рехтбергъ, гербъ и имя которыхъ я имѣю честь представить.

Леманъ. А что y васъ въ гербѣ?

Рехтбергъ. Два козла поддерживаютъ щитъ, на коемъ въ нижнемъ голубомъ полъ плаваетъ серебряная семга, А съ верхняго краснаго простерта къ ней благодѣющая рука.

Кистяковъ. Занятная штука.

Рехтбергъ. Девизъ «Аb infimis ad excelsos». Это по-латыни.

Кистяковъ (Бертѣ). По-русски: «изъ грязи въ князи».

Леманъ. Хотите, я нарисую вамъ все это въ альбомъ?

Маргарита Николаевна. Ахъ, Леманъ, пожалуйста; онъ y меня просто помѣшанъ на такихъ вещахъ…

Отошла къ Лештукову.

Рехтбергъ. Чрезвычайно буду вамъ обязанъ. Признаюсь: маленькая гордость своимъ происхожденіемъ – одна изъ моихъ немногихъ слабостей.

Берта. Ну, оно съ богемой плохо вяжется.

Рехтбергъ. Ахъ, вы все о богемѣ.

Маргарита Николаевна. Ты, въ самомъ дѣлѣ, былъ на морѣ?

Лештуковъ. Да. Маргарита Николаевна. Ты гребецъ не изъ блестящихъ, съ моремъ шутить нельзя.

Лештуковъ. Да, если мнѣ измаять себя надо?

Маргарита Николаевна. Но зачѣмъ?

Лештуковъ. Затѣмъ, чтобы не чувствовать себя опаснымъ ни для себя, ни для другихъ.

Рехтбергъ (ораторствуетъ). Милая дружеская свобода обращенія, временами очаровательна. Особенно для нисколько смѣшанныхъ обществъ, члены которыхъ въ юности пренебрегли своимъ воспитаніемъ и отсутствіе строгаго приличія должны возмѣщать, по крайней мѣрѣ, симпатичною и граціозною искренностью…

Леманъ (Кистякову). Это какъ принимать? Комплиментъ или плюха?

Кистяковъ. Распишись на обѣ стороны.

Рехтбергъ (Бертѣ). А что я не притворно симпатизирую богемѣ, вотъ наглядное доказательство: мой любимый музыкальный номеръ вальсъ изъ оперы «Богема», и я даже пріобрѣлъ его для моего граммофона.

Маргарита Николаевна (проходить мимо съ Лештуковымъ, къ фрескѣ на правой сторонѣ). Ахъ, да, это правда, – надоѣдаетъ мнѣ имъ чуть не каждый вечеръ.

Рехтбергъ. Согласитесь, однако, господа, что даже въ самыхъ рѣзвыхъ и свободолюбивыхъ кружкахъ также соблюдается свой этикетъ и имѣютъ мѣсто моменты, требующіе нѣкоторой торжественности. Шаферъ есть ли шаферъ, если онъ не во фракѣ, не при бѣломъ галстукѣ, безъ флеръ-д'оранжа въ петлицѣ? И, наоборотъ, явиться въ бѣломъ галстукѣ на похороны не величайшая ли безтактность, въ какую можетъ впасть порядочный человѣкъ?

Устремляетъ испытующій взоръ на Ларцева.

Ларцевъ. А, право, не знаю. Я въ послѣдній разъ былъ на похоронахъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ: въ Тетюшахъ дяденьку хоронилъ. Тогда, признаться, на мнѣ галстука вовсе не было.

Рехтбергъ. То есть почему же?

Ларцевъ. Да вѣдь я нѣмецкую аммуницію только по двадцатому году на плечи вздѣлъ, А то въ зипунѣ ходилъ. Изъ мужиковъ мы, податнаго сословія.

Рехтбергъ. Да, въ такомъ случай…

Амалія и Франческа шумно входятъ съ винтовой лѣстницы.

Амалія. Съ урока. Слава Богу, не опоздали. Въ которомъ часу идетъ поѣздъ?

Ларцевъ. Въ восемь часовъ двадцать минутъ.

Амалія. Я такъ боялась, что маестро васъ задержитъ. А онъ сегодня, какъ нарочно, такой придирчивый, требовательный.

Франческо. Опять дуэтъ пѣли.

Ларцевъ. И удачно, Франческо?

Франческо. До седьмого поту. Весь въ водѣ.

Амалія (къ Маргаритѣ Николаевнѣ). Что я вижу? Боже! сколько шика!

Маргарита Николаевна. Такъ много, что даже жаль его скрывать въ такомъ тѣсномъ кружкѣ. У меня сегодня голова не хороша. Хотите, Амальхенъ, прокатиться до поѣзда по маринѣ?

Амалія. Людей посмотрѣть и себя показать? Съ наслажденіемъ.

Берта. Душечки, возьмите и меня.

Маргарита Николаевна. Конечно, Берточка.

Амалія (вынувъ изъ своей музыкальной папки шелковый кашнэ, съ громкимъ театральнымъ хныканьемъ, подходить къ Ларцеву и трагически подаетъ ему одною рукою кашнэ, А другою закрываетъ лицо, съ опернымъ жестомъ отчаянія). Возьмите.

Ларцевъ. Что это?

Амалія. Кашнэ.

Ларцевъ. Зачѣмъ мнѣ? Двадцать восемь градусовъ тепла.

Амалія. Жестоки. Не понимаетъ. На память. Сама вышивала. Видите: шелками, – Андреа Ларцевъ, питторе, палитра и изъ палитры кисть, кисть, кисть…

Ларцевъ. Вотъ охота была! Спасибо, Амальхенъ. Мнѣ даже совѣстно.

Амалія. Ахъ, это даръ непонятой и не раздѣленной любви. Мое сердце страдало, ваше не знало.

Ларцевъ. Да, вотъ развѣ, что такъ…

Берта. И послѣ такой чувствительной сцены, вы, неблагодарный, все-таки покидаете насъ? на кого?

Леманъ. А я-то?

Берта. Подите вы!

Амалія. Намъ нуженъ человѣкъ основательный.

Берта. Что называется protecteur et solide.

Леманъ. Ну, если для основательности, то одна вамъ надежда на его благоутробіе, почтеннѣйшаго Ѳедора Ѳедоровича.

Франческо. Леманъ! Опять?

Леманъ. Врешь, братъ! При публикѣ не боюсь. Помилуйте, господа: утромъ прошу y этого Гарпагона взаймы двадцать франковъ, не далъ. И послѣ этого звать тебя Франческо? Врешь, хорошъ будешь и Ѳедькой.

Франческо. То есть, до чего ты въ невѣжествѣ своемъ нисколько не образованъ, это одинъ я въ состояніи понимать.

Леманъ. Дай двадцать франковъ, стану образованный.

Амалія. Франческочка, дайте ему: неужто вамъ жалко?

Франческо. Да не жалко, А зачѣмъ онъ…Вотъ бери… только помни, чортъ: за тобою теперь сто сорокъ…

Леманъ. О, Франческо! Приди въ мои родительскія объятія.

Франческо. И брюки мои, которыя заносилъ, еще въ пятнадцати франкахъ считать буду.

Леманъ. Фу, Франческо, при дамахъ.

Амалія. Франческочка, отнынѣ вы назначаетесь моимъ безсмѣннымъ кавалеромъ.

Франческо (съ итальянскимъ отрицательнымъ жестомъ). Нонъ поссо.

Амалія. Ахъ, невежа! почему?

Франческо (тыкаетъ перстомъ въ галстухъ). Скриттурато.

Леманъ. Что-о-о?

Берта. Франческочка, неужели?

Амалія. Франческочка, быть не можетъ!

Берта. Франческочка, миленькій, куда, куда, куда?

Франческо. Въ Лодію скриттурато. Вотъ и телеграмма

Леманъ. Такого и города нѣтъ.

Франческо съ (презрѣніемъ). Скажите? Какъ же это нѣтъ, ежели аджеиція содрала съ меня тысячу франковъ за скриттуру, да еще агентъ выпросилъ перстень на память?

Кистяковъ. Дорогой?

Франческо. Съ кошачьимъ глазомъ.

Показываетъ телеграмму.

Читай, коли грамотный, вотъ!

Кистяковъ. Въ самомъ дѣлѣ скриттурато. И въ Лоди.

Франческо. Скриттурато. Въ «Лукреціи Борджіѣ» дуку изображать… «Вьени ля міавендеетта»!..

Леманъ. Ай да Франческо! Ай да потомственный почетный гражданинъ!

Кистяковъ. Вотъ Вильгельмъ Александровичъ интересовался намедни, извѣстный ты или неизвѣстный. Теперь, пожалуй, и впрямь въ извѣстности выскочишь.

(Франческо бьетъ себя въ грудъ кулакомъ). Вьени ля міа вендеетта!

Рехтбергъ. Позвольте, уважаемый Ѳедоръ Ѳедоровичъ…

Франческо. Франческо-съ! Ежели желаете доставить мнѣ удовольствіе, Франческо Д'Арбуццо. Ѳедоръ Ѳедоровичемъ, батюшка, всякая скотина можетъ быть, А Франческо Д'Арбуццо – одинъ я.

Рехтбергъ. Позвольте, уважаемый, принести вамъ мое искреннѣйшее поздравленіе съ первымъ успѣхомъ вашей карьеры, которую, мы надѣемся и не смѣемъ сомневаться, вы, подобно другимъ, присутствующимъ здѣсь, блестящимъ представителямъ русскаго таланта…

Кистяковъ. Помилуйте! |

Леманъ. Много чести! |

Амалія. Кланяемся и благодаримъ! | Вмѣстѣ.

Берта. Слушайте, слушайте, слушайте! |

Рехтбергъ. Прославите и поддержите репутацію русскаго генія подъ вѣчно яснымъ небомъ, разстилающимся надъ родиною искусствъ.

Молодежь рукоплещетъ.

Франческо (снисходительно). Это наплевать.

Рехтбергъ. Виноватъ: я не разслышалъ…

Франческо. Наплевать, говорю. Это все можно. Потому что силу въ грудяхъ имѣю…Вьени ля міа вендеетта.

Лештуковъ (Маргаритѣ Николаевнѣ). Мы должны видѣться сегодня.

Маргарита Николаевна. Гдѣ же? Когда? Ты видишь, мы все время на чужихъ глазахъ.

Лештуковъ. Ночью послѣ ужина ты будешь здѣсь y меня.

Маргарита Николаевна. Право, Дмитрій…

Лештуковъ. Ты будешь.

Маргарита Николаевна. Ахъ, оставь! Глупо! Самъ знаешь, что невозможно.

Лештуковъ. Это свиданіе мнѣ необходимо. Надо сдѣлать невозможное, сдѣлай. Я прошу, умоляю, требую. Что же? Ты хочешь заставить меня грозить?

Маргарита Николаевна (не скрывая досады). Ну, хорошо… Устроюсь какъ-нибудь, приду.

Рехтбергъ подходить къ нимъ.

Рехтбергъ. Дмитрій Владимировичъ кажется мнѣ сегодня не совсѣмъ здоровымъ.

Лештуковъ. Душитъ… сирокко.

Ларцевъ. Къ ночи надо ждать бури.

Рехтбергъ. Если позволите, y меня всегда имѣется при себѣ гомеопатическая аптечка. Прелестнѣйшія крупинки противъ астмы.